— Он из западных краев, мадам, — сказал Берли, провожая взглядом удаляющуюся фигуру. — Родич сэра Хэмфри Гилберта, что водил ваши полки в Ирландию. Стишки пописывает, но, говорят, вояка неплохой. Звать Рели.
— Позвать сюда!
— Наглый выскочка! — буркнул у меня за спиной Хаттон. — Конечно, он это нарочно придумал — швырнуть в грязь такой чудесный плащик.
Робин, по другую руку от меня, недовольно рассмеялся:
— Ручаюсь, ваш посыльный недолго пробегает — сами увидите. Ваше Величество, он недалеко ушел.
Племянник Робина, бледный юный Филипп Сидни, глядел Робину в рот, словно услышал тонкую остроту. Я ждала беглеца. Что правда, то правда, мой посыльный в два счета привел его обратно.
— Так значит, Рели? — я рассмеялась в ревнивые лица своих спутников. — Ну, сэр, я только что выслушала о вас самые нелестные реляции!
Нимало не смущенный, он засмеялся, показывая крепкие белые зубы.
— Однако я хорошо служил вам в Ирландии и послужу еще, гораздо лучше — такой владычице!
Опять картавит, мягко и сильно.
— У вас особый выговор, сэр.
Он гордо вскинул голову:
— Я говорю на родном языке, мадам. Моя мать — урожденная Чампернаун, из западных краев.
— Чампернаун? И моя старая наставница, Кэт…
— Была сестра моей матушки.
О, милая, милая Кэт.
Чуть дрожа, я взглянула в дерзкие синие очи:
— Чтобы служить мне, вам, сэр, понадобится новый плащ.
— Будь я хоть нищий оборванец, я буду служить вам до последнего издыхания!
Я опять засмеялась:
— Неужели? Тогда приходите ко мне завтра.
Могла ли я быть благосклоннее?
Но каков наглец! Он не пришел, а прислал подарок, золотой полумесяц, усыпанный мелким жемчугом. При подарке был стишок, рифмованный вопрос «Что есть любовь?», и письмо.
«Не могу прибыть по Вашему велению, светлая луна, и не дерзнет смиренная моя звезда вступить в столь высокие сферы, доколе не будет готов заказанный мною новый плащ: стыжусь явиться пред богиней, пред нашей Дианой в чем-либо недостойном лобзания нежных ее лучей».
Мне понравилось.
Я решила приблизить его.
И когда он наконец соизволил явиться, его ждала щедрая награда — довольно, чтоб оплачивать трех портных в течение года.
А они все ехали, миссионеры, мученики, радостные, отважные, навстречу нашей ужасной жестокости — и наша жестокость становилась все ужаснее, а они все ехали.
И Мария все плела бесконечную паутину, писала бесконечные письма, протягивала нити от испанского наместника дона Хуана к своим родичам Гизам во Францию и Шотландию, от них к Ватикану и вновь в Испанию. Во тьме, бесшумно и незримо, словно Пенелопа, мы распускали пряжу предательства, нить за нитью… а она все пряла, день за днем.
А Филипп все сидел пауком в Испании, все вымышлял и вымаливал, как бы ему раз и навсегда подчинить испанскому господству Нидерланды и, заодно, Англию.
И все три нити свивали в одну три Серые Пряхи, три древние Судьбы, прядущие пряжу рока.
— Мадам, шкатулка — мастер Рели оставил.
Душистый сандал, и вырезано «ER?»! Прелесть!
А что внутри?
Сей взор, что манит руки всех сердец,
Рука, что манит сердце в каждом взоре,
Рука и взор, ум и небесный гений
Владычицы моей превыше восхвалений.
— Верни его! Бегом!
— Мадам, он недалеко!
Рели первый из моих фаворитов любил меня истинно поэтично — да, в чудесных стихах. О, другие тоже умели закрутить катрен и сообразить сонет, любой недоучка, даже многие женщины. Но овладеть словами, чтобы они летели к моему сердцу, как поцелуи, порхали вокруг, словно купидончики, скакали и ластились, умел только мой Рели.
И не в последнюю очередь за это к нему и ревновали.
— Лауреат Вашего Величества! — ехидно величал его Робин. — Если вам угодна истинная поэзия, миледи, позвольте рекомендовать вам моего племянника, чей редкий дар…
— Что, мальчика Филиппа? Нет, Робин, не позволяю!
— И это — поэзия? — фыркнул красный от злости Хаттон, сгребая сегодняшнее подношение. С издевкой он прочел второй станс:
Взор испытует чистоту сердец,
Рука сердца светлейшие пленяет…
— Довольно! — оборвала я, награждая его самым нелюбезным взглядом. Эти строки я уже выучила наизусть и ни в какой критике не нуждалась, коль скоро мне самой нравится — а мне нравилось, особенно заключительное:
Небесная с небес небесною хранима властью,
О, дай тебе служить хоть бессловесной страстью.
Да! В эти новые трудные времена мне нужны были новые служители! Нидерланды стенали под свирепым испанским гнетом, и в роковой час миру явился муж.
Муж Судьбы: Вильгельм Молчаливый звали его. «Человек столь непреклонный, мадам, что скорее откроет шлюзы и затопит страну, нежели отдаст ее на попрание пестрым испанским каблукам! — восхищался Берли. — Ему нужна помощь: мы малы, но Штаты, как они себя называют, еще меньше… Впрочем…»
Вы уже знаете, что я отвечала, что я твердила своим лордам, так что уже и преданнейших тошнило от вечного припева…
Деньги! Деньги! Деньги!
Где люди и деньги?
Не хватает!
Всегда не хватает людей и денег!
Но мы должны отвратить сонмища мидян от наших врат! Если позволить Испании безнаказанно свирепствовать в Нидерландах, то близок и наш час.
— Благодарение Богу, у вас надежный флот, мадам, — мрачно промолвил Рели, теребя бородку. Твердый, синий, требовательный взгляд. — Но нужно строить еще корабли…
— Будет война, мадам, — сказал Робин, устало потирая лоб. — Нужно создавать армию.
Деньги, Боже мой!
Amor et pecunia… любовь и деньги…
«Любовь спит с деньгами», — сказал Марциал, и сказал верно — где одни, там и другая, водой не разольешь. Рели завоевал мою любовь, когда на деньги, дар любви, построил не городской дом для себя, а морской дворец, не модную одежду завел, а вооруженную четырехмачтовую шхуну. Он назвал ее «Ковчег Рели», а потом, в час моей нужды, подарил мне — поистине королевский дар — и дал новое имя «Ковчег королевы».
Робин отбивался другим оружием, словами, как Рели, но не своими: он нанял актеров, назвал их «труппой лорда Лестера» и велел разыгрывать всякие милые пустячки и дурачества, чтобы хоть ненадолго отвлечь меня от бремени растущих забот.
И за это я его снова полюбила.
А Рели, любила я его, спросите?
Конечно, он мне нравился. Пусть ему не было тридцати, а я содрогалась под тяжестью полустолетия — что с того? Пусть он обхаживал меня за деньги, а не только за красивые глаза — что с того? Все такие!
Даже Робин? Если честно?
Даже он.
А мой Уолтер, моя живая вода, моя aqua vitae?
Гладкие щеки и кудрявая бородка, твердые руки, заливистый смех, неутомимые ноги.
И ничего общего с моим отцом!
Однако государственные заботы подтачивали мои силы. А покуда я просиживала за полночь со стариками и писарями, юные играли и плясали, как им и надлежит.
Как-то этим летом я поздно вышла в присутствие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30