Автор не называла себя, но рассказывала о своем маленьком сынишке, о муже и о путешествии на запад, в которое они вот-вот должны были отправиться.
Тон записок был странным, в каждом слове чувствовалось смущение, и подбор их был осторожным. Никаких имен не называлось. Никаких характерных особенностей.
«Во время нашего путешествия ребенку стукнет годик. Мой муж надеется, что к тому времени мы уже будем в Индиане. Он сразу же начнет работать с судьей Исайей Хокинсом. Те, кто работал с мужем в Филадельфии, выражают удивление и немалое огорчение его внезапным отъездом. Все считают его одним из самых перспективных адвокатов в Филадельфии, если не на всем восточном побережье. И тем не менее его выбор клиентов непредсказуем, как мартовский ветер, и такой же неопределенный. Он, кажется, не хочет брать клиентов, которые могут позволить себе заплатить ему его истинную цену. Он стремится на запад, чтобы встретиться лицом к лицу с Законом на границе поселений, а не с законом города. Ребенок капризничает».
Следующая запись была еще короче.
«Каналы замерзли, поэтому мы ждем. Я никого не знаю и не хочу ни с кем знакомиться. Наши попутчики — ужасные люди, грубые и неопрятные, как во внешности, так и в манере поведения. Могу лишь предположить, что чем дальше мы будем продвигаться на запад, тем хуже станет наше окружение».
Несколько строчек описывали волнение мужа.
«Он не знает о моих чувствах. Ничего не желает замечать, кроме своего счастливого идеализма. Он хочет помогать Другим, но, боюсь, это будет происходить за счет нашей семьи».
Следующая запись датирована маем 1832 года.
«Жестокая жара. Я думала, что Овертон-Фоллз окажется городом, а здесь всего несколько домов. Моему ребенку сейчас исполнился бы годик, если бы Господь не призвал его к себе. Может, он делал бы свои первые шаги?»
Эмма опустила дневник. Больше записей не было. Остальные страницы остались пустыми.
— Ребенок умер, — пробормотала она самой себе.
Эмма сидела и смотрела на комнату, на грубую мебель, следы героических усилий создать комфорт. Внезапно ей непреодолимо захотелось выйти наружу, увидеть, где она и можно ли добраться отсюда домой.
В гардеробе висела женская одежда, и она вынула самое теплое на вид платье, какое только смогла найти. Еще там нашлись чулки, все черные, хлопчатобумажные и бесформенные, и тяжелая нижняя юбка. В нижней части шкафа, под какими-то тряпками, стояли две пары туфель. Они явно уже некоторое время стояли без дела, обе пары были чистыми, без грязи и пыли. Она надела более прочные, из черной кожи с пуговицами сбоку и на толстых подошвах.
Прямо под одеждой в сундуке лежали щетка для волос и жестяная коробочка со шпильками. Эти шпильки казались смертельно опасными штуками, с легким налетом ржавчины, словно ими тоже долго не пользовались. Эмма сделала все, что могла, со своими волосами и осталась довольна, когда, тряхнув головой, обнаружила на полу всего несколько шпилек.
Она вышла через дверь в соседнюю комнату и была удивлена тем, что мужчине удается поддерживать такую чистоту в доме.
В примитивно обставленной комнате находился еще один камин — этот не топился, — и на большом крюке напротив дымохода висел чайник. Рядом стояли деревянный стол и каменная раковина. Вдоль стены располагалась скамья, на которой лежала свернутая постель.
Значит, он спит здесь.
Рядом со скамьей находился длинный сосновый стол, на котором она увидела глиняную трубку, глиняный горшочек с надписью «Табак» и стопку тяжелых на вид книг. Эмма взяла их и прочитала названия «Оратор из Колумбии» и «Комментарии Блэкстоуна». По-видимому, это книги по юриспруденции. Хотя бумаги видно не было, на столе стояла бутылочка замерзших чернил, закрытая пробкой, и лежало обгрызенное гусиное перо, кончик которого был испачкан темно-синими чернилами.
Возле двери на стоячей вешалке висели шляпы и одежда. Однажды она водила своих учеников в исторический отдел Бруклинского музея, и там была такая же вешалка с тщательно сохраненной одеждой. Она тогда объясняла детям, что в те времена еще не было платяных шкафов. Детишки прижимались носами к стеклу, и кто-то заявил, что это «чудно». Теперь, стоя перед странной одеждой, грубой на ощупь, она склонна была согласиться со своим учеником.
Все это было очень чудно.
На вешалке не было никакого женского пальто, зато висела тяжелая шаль. Эмма предположила, что именно ее она и должна надеть, и завернулась в эту шаль.
— Я голодна, — объявила она самой себе и подошла к раковине. Никакой еды не было. Там мокли тарелки, и на них уже образовался тонкий слой льда. Ручной насос с красной ручкой был установлен над раковиной. Эмма несколько раз дернула за ручку, но ничего не произошло. Она попыталась снова, обеими руками. Капля ледяной воды шлепнулась в раковину, и все.
Снова завернувшись в шаль, она уже было собралась выйти, но тут ее взгляд упал под стол.
Там стояла деревянная колыбелька.
— О нет, — прошептала она. В колыбельке лежали крохотный плед и детская рубашечка. Она инстинктивно взяла ее в руки и поднесла к лицу.
Она еще хранила запах, сладкий аромат младенца. Эмма поняла, что это запах ее собственного ребенка, ребенка, которого она никогда не узнает. Ее ребенка и ребенка того мужчины с удивительными глазами.
Колени ее подогнулись, и она опустилась на пол, все еще прижимая к лицу маленькую рубашечку. Ощущение потери с такой силой охватило ее, что пережить эту боль было почти невозможно. Она обрушилась на нее, как физический удар.
С ее губ сорвался стон, и она закрыла глаза, впитывая сладкий аромат младенца.
Эмма не слышала, как открылась дверь, и не почувствовала холодной струи воздуха с улицы.
— Эм.
Она подняла взгляд. На пороге стоял ее муж. Он был одет в широкополую шляпу, припорошенную снегом, просторное темно-коричневое пальто, которое казалось слишком хорошо скроенным и изящным для их новой жизни в Индиане.
— Эм, — повторил он. Сделал шаг вперед и остановился. — Ты встала с кровати.
Она кивнула и улыбнулась, смутившись, потом снова свернула рубашечку и положила ее обратно в колыбельку.
Выражение лица ее мужа оставалось озадаченным, когда он закрыл дверь и задвинул большой деревянный засов.
— Зачем ты надела лошадиную попону?
Она начала подниматься, и он протянул холодную руку, чтобы ей помочь.
Его рука, большая и огрубевшая, была прекрасна. Это не рука человека, ведущего сидячий образ жизни. Это рука человека, который будет сражаться за то, во что верит и что любит.
Ей захотелось снова заплакать, но одновременно и засмеяться от радости. Это был он. Это его она ждала так долго.
Ее рука схватила его руку, и он посмотрел на нее с легким удивлением.
— Ты надела лошадиную попону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Тон записок был странным, в каждом слове чувствовалось смущение, и подбор их был осторожным. Никаких имен не называлось. Никаких характерных особенностей.
«Во время нашего путешествия ребенку стукнет годик. Мой муж надеется, что к тому времени мы уже будем в Индиане. Он сразу же начнет работать с судьей Исайей Хокинсом. Те, кто работал с мужем в Филадельфии, выражают удивление и немалое огорчение его внезапным отъездом. Все считают его одним из самых перспективных адвокатов в Филадельфии, если не на всем восточном побережье. И тем не менее его выбор клиентов непредсказуем, как мартовский ветер, и такой же неопределенный. Он, кажется, не хочет брать клиентов, которые могут позволить себе заплатить ему его истинную цену. Он стремится на запад, чтобы встретиться лицом к лицу с Законом на границе поселений, а не с законом города. Ребенок капризничает».
Следующая запись была еще короче.
«Каналы замерзли, поэтому мы ждем. Я никого не знаю и не хочу ни с кем знакомиться. Наши попутчики — ужасные люди, грубые и неопрятные, как во внешности, так и в манере поведения. Могу лишь предположить, что чем дальше мы будем продвигаться на запад, тем хуже станет наше окружение».
Несколько строчек описывали волнение мужа.
«Он не знает о моих чувствах. Ничего не желает замечать, кроме своего счастливого идеализма. Он хочет помогать Другим, но, боюсь, это будет происходить за счет нашей семьи».
Следующая запись датирована маем 1832 года.
«Жестокая жара. Я думала, что Овертон-Фоллз окажется городом, а здесь всего несколько домов. Моему ребенку сейчас исполнился бы годик, если бы Господь не призвал его к себе. Может, он делал бы свои первые шаги?»
Эмма опустила дневник. Больше записей не было. Остальные страницы остались пустыми.
— Ребенок умер, — пробормотала она самой себе.
Эмма сидела и смотрела на комнату, на грубую мебель, следы героических усилий создать комфорт. Внезапно ей непреодолимо захотелось выйти наружу, увидеть, где она и можно ли добраться отсюда домой.
В гардеробе висела женская одежда, и она вынула самое теплое на вид платье, какое только смогла найти. Еще там нашлись чулки, все черные, хлопчатобумажные и бесформенные, и тяжелая нижняя юбка. В нижней части шкафа, под какими-то тряпками, стояли две пары туфель. Они явно уже некоторое время стояли без дела, обе пары были чистыми, без грязи и пыли. Она надела более прочные, из черной кожи с пуговицами сбоку и на толстых подошвах.
Прямо под одеждой в сундуке лежали щетка для волос и жестяная коробочка со шпильками. Эти шпильки казались смертельно опасными штуками, с легким налетом ржавчины, словно ими тоже долго не пользовались. Эмма сделала все, что могла, со своими волосами и осталась довольна, когда, тряхнув головой, обнаружила на полу всего несколько шпилек.
Она вышла через дверь в соседнюю комнату и была удивлена тем, что мужчине удается поддерживать такую чистоту в доме.
В примитивно обставленной комнате находился еще один камин — этот не топился, — и на большом крюке напротив дымохода висел чайник. Рядом стояли деревянный стол и каменная раковина. Вдоль стены располагалась скамья, на которой лежала свернутая постель.
Значит, он спит здесь.
Рядом со скамьей находился длинный сосновый стол, на котором она увидела глиняную трубку, глиняный горшочек с надписью «Табак» и стопку тяжелых на вид книг. Эмма взяла их и прочитала названия «Оратор из Колумбии» и «Комментарии Блэкстоуна». По-видимому, это книги по юриспруденции. Хотя бумаги видно не было, на столе стояла бутылочка замерзших чернил, закрытая пробкой, и лежало обгрызенное гусиное перо, кончик которого был испачкан темно-синими чернилами.
Возле двери на стоячей вешалке висели шляпы и одежда. Однажды она водила своих учеников в исторический отдел Бруклинского музея, и там была такая же вешалка с тщательно сохраненной одеждой. Она тогда объясняла детям, что в те времена еще не было платяных шкафов. Детишки прижимались носами к стеклу, и кто-то заявил, что это «чудно». Теперь, стоя перед странной одеждой, грубой на ощупь, она склонна была согласиться со своим учеником.
Все это было очень чудно.
На вешалке не было никакого женского пальто, зато висела тяжелая шаль. Эмма предположила, что именно ее она и должна надеть, и завернулась в эту шаль.
— Я голодна, — объявила она самой себе и подошла к раковине. Никакой еды не было. Там мокли тарелки, и на них уже образовался тонкий слой льда. Ручной насос с красной ручкой был установлен над раковиной. Эмма несколько раз дернула за ручку, но ничего не произошло. Она попыталась снова, обеими руками. Капля ледяной воды шлепнулась в раковину, и все.
Снова завернувшись в шаль, она уже было собралась выйти, но тут ее взгляд упал под стол.
Там стояла деревянная колыбелька.
— О нет, — прошептала она. В колыбельке лежали крохотный плед и детская рубашечка. Она инстинктивно взяла ее в руки и поднесла к лицу.
Она еще хранила запах, сладкий аромат младенца. Эмма поняла, что это запах ее собственного ребенка, ребенка, которого она никогда не узнает. Ее ребенка и ребенка того мужчины с удивительными глазами.
Колени ее подогнулись, и она опустилась на пол, все еще прижимая к лицу маленькую рубашечку. Ощущение потери с такой силой охватило ее, что пережить эту боль было почти невозможно. Она обрушилась на нее, как физический удар.
С ее губ сорвался стон, и она закрыла глаза, впитывая сладкий аромат младенца.
Эмма не слышала, как открылась дверь, и не почувствовала холодной струи воздуха с улицы.
— Эм.
Она подняла взгляд. На пороге стоял ее муж. Он был одет в широкополую шляпу, припорошенную снегом, просторное темно-коричневое пальто, которое казалось слишком хорошо скроенным и изящным для их новой жизни в Индиане.
— Эм, — повторил он. Сделал шаг вперед и остановился. — Ты встала с кровати.
Она кивнула и улыбнулась, смутившись, потом снова свернула рубашечку и положила ее обратно в колыбельку.
Выражение лица ее мужа оставалось озадаченным, когда он закрыл дверь и задвинул большой деревянный засов.
— Зачем ты надела лошадиную попону?
Она начала подниматься, и он протянул холодную руку, чтобы ей помочь.
Его рука, большая и огрубевшая, была прекрасна. Это не рука человека, ведущего сидячий образ жизни. Это рука человека, который будет сражаться за то, во что верит и что любит.
Ей захотелось снова заплакать, но одновременно и засмеяться от радости. Это был он. Это его она ждала так долго.
Ее рука схватила его руку, и он посмотрел на нее с легким удивлением.
— Ты надела лошадиную попону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18