Слово «опасность» было пустым словом для Марша. Ему был неведом страх смерти. Он испытывал отвращение к некоторым способам ухода из жизни.
С того места, где он стоял, Марш вполне мог дотянуться до уродливой вывески, что он и сделал. Кантон напрягся и рванул вывеску. И подумал, что кто-то также, как он сейчас, вырвал из его жизни нечто существенное, важное, без чего само существование лишено смысла.
И он направился к салуну. От входных дверей высотой около четырех дюймов осталась лишь одна створка, да и та болталась на верхней петле. Марш уперся было во вторые, целые двери, но обнаружил, что замка нет. Двери легко поддались, и он вошел внутрь.
Неожиданно Кантон услышал глухое рычание. Собака — если это существо можно было назвать собакой — поднялась ему навстречу с места, где, очевидно, привыкла спать. Уродливее животного, он, кажется, в жизни не видел.
Марш взглянул на выбитое окно, предполагая, что именно таким путем в салун попадала собака. Животное было довольно крупным; костистые бока были покрыты рубцами; породу, к которой мог бы принадлежать этот экземпляр собачьего мира, установить было невозможно; под слоем грязи угадывалась шерсть цвета соли с перцем. Единственное, что у собаки было в порядке, так это зубы, которые обнажились в угрожающем оскале. Напружинившись, как для атаки, животное предостерегающе рычало. Марш обратился к нему ровно и предупредительно:
— Не бойся, я не причиню тебе вреда, — он разговаривал с собакой, как с человеком, — если ты пообещаешь мне то же.
Животное успокоилось, слегка расслабилось, и грозный рык перешел в предупреждающий оскал.
Марш сделал еще несколько шагов внутрь. В огромном зале находились только пианино и стойка бара. Кантон вспомнил о другом пианино, из своего прошлого, и взглянул на руки. Когда-то эти руки извлекали из инструмента волшебные звуки, а потом с еще большим талантом сеяли смерть. Марш подошел к заброшенному и изуродованному инструменту, дотронулся до клавиши слоновой кости и услышал мрачный стон. Звук расстроенного инструмента причинил Кантону жестокое страдание. Пианино звучало в унисон с его растерзанной душой.
Марш тряхнул головой, отгоняя болезненные мысли. Он давно продал душу и сердце. Теперь в нем не осталось даже намека на милосердие или благородство. Им руководило только стремление выжить, а делать это с годами становилось все труднее.
Марш Кантон был разбит и опустошен, как этот салун. Наверное, они подходили друг другу.
Марш ухмыльнулся, посмотрев на собаку: к миру они относились одинаково. У этого пса много здравого смысла, подумал он, предпринимая более детальный осмотр своей собственности.
Окна были разбиты, краска на стенах облупилась, в помещении стоял неистребимый запах, какой оставляют после себя непрошеные гости. Марш прислонился к стене, вынул из кармана длинную, тонкую сигару, прикурил и продолжил изучение внутреннего убранства салуна при свете огонька, отражающегося от осколков стекла.
Он солгал адвокату. Не в буквальном смысле. Но в том, что он говорил, были двусмысленность и недосказанность. Он сказал, что у него есть деньги. Да, есть. Но немного. Ему хорошо платили за работу, но его личные привычки и прихоти всегда были дорогостоящими, а смысла копить деньги он не видел. Бог свидетель, у него не было ни одной живой души, кому бы он мог завещать состояние. Поэтому он всегда останавливался в лучших отелях, заказывал дорогие блюда и изысканные вина. Кроме того, он баловался азартными играми, часто не заботясь о том, выиграет ли он или проиграет. Просто убивал время. Или «выжимал» информацию из нужного человека.
Марш уперся взглядом в то, что осталось от зеркала на стене. Не много. Пара кусочков стекла, годных только на то, чтобы отразить кусок его черной куртки.
Кусочки стекла с острыми зазубринами… похожие на те, что он нашел на обуглившихся руинах своего дома…
Перед глазами у него все закружилось, и Марш уперся рукой в стену, чтобы не упасть.
* * *
Он направил свою лошадь по широкой дороге, ведущей к особняку, к «Зарослям роз». Он и его лошадь были измождены и едва переставляли ноги. Животное служило ему верой и правдой, и будь он проклят, если решится убить его из-за своего страстного желания попасть поскорее домой.
Марш поборол нетерпение и подтачивающий его страх. В этой части Джорджии ему встретилось слишком много подожженных и брошенных плантаций, чтобы он не беспокоился о том, что ждет его впереди. Когда он сражался в Вирджинии, до него доходили слухи о жестокостях, творимых армией Шермана во время броска к морю и последующей оккупации, но то, что предстало его взору в реальности, превзошло все, что он мог вообразить.
Война развеяла почти все юношеские иллюзии; но ему удалось сохранить незапятнанными воспоминания о доме, мягкой траве, плодородных полях. Лучше всего он помнил мягкость и нежность матери и сестры. Его отец и брат — оба — были убиты в первые дни войны. Дальний родственник, кузен, взял на себя труд позаботиться о хозяйстве. И несмотря на то, что Марш в течение года не получил ни одной весточки от матери и сестры, он заставлял себя думать, что это оттого, что между ними находится армия северян.
Дорога сделала последний поворот к дому, он в нетерпении вгляделся вдаль и замер как вкопанный. На том месте, где некогда стоял особняк, уродливо торчали кверху остатки двух из шести печей обгоревшего дома.
Зловещее молчание царило там, где некогда было шумно и людно. Птицам негде было вить гнезда. Даже ветру не за что было зацепиться. Старинная дубовая аллея, ведущая к дому, была срублена, а деревья пущены на костры, вокруг которых, очевидно, грелись завоеватели.
От большого количества хозяйственных построек, когда-то окружавших господский двор — двух амбаров, конюшен и домиков рабов, — осталось лишь полуразрушенное жилище рабов, дверь его можно было с легкостью выбить ударом ноги. Она болталась на единственной петле, периодически ударяя в уцелевшую стену дома. Одинокий, глухой звук удара лишь подчеркивал безмолвие, царившее над руинами былого великолепия; убогость и заброшенность, поселившиеся на месте достатка.
Сад с разбитыми в нем клумбами, который лелеяла его мама, зарос сорняками; лишь несколько розовых кустов упрямо пробивались к свету. Некогда плодородные поля тоже поросли сорняками.
Марш медленно направился к небольшому фамильному кладбищу, где под сенью чудом уцелевшего дерева покоились его предки. На фоне величественных каменных надгробий странно выделялись два простых деревянных креста.
Салли Кантон и Мелисса Кантон. Под именами обеих женщин была начертана дата смерти: июнь 1864.
Марш Кантон, командир партизанского соединения, ветеран всех самых опасных сражений этой братоубийственной четырехлетней войны, молча стоял перед могилами матери и сестры и чувствовал, как слезы подступают к глазам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
С того места, где он стоял, Марш вполне мог дотянуться до уродливой вывески, что он и сделал. Кантон напрягся и рванул вывеску. И подумал, что кто-то также, как он сейчас, вырвал из его жизни нечто существенное, важное, без чего само существование лишено смысла.
И он направился к салуну. От входных дверей высотой около четырех дюймов осталась лишь одна створка, да и та болталась на верхней петле. Марш уперся было во вторые, целые двери, но обнаружил, что замка нет. Двери легко поддались, и он вошел внутрь.
Неожиданно Кантон услышал глухое рычание. Собака — если это существо можно было назвать собакой — поднялась ему навстречу с места, где, очевидно, привыкла спать. Уродливее животного, он, кажется, в жизни не видел.
Марш взглянул на выбитое окно, предполагая, что именно таким путем в салун попадала собака. Животное было довольно крупным; костистые бока были покрыты рубцами; породу, к которой мог бы принадлежать этот экземпляр собачьего мира, установить было невозможно; под слоем грязи угадывалась шерсть цвета соли с перцем. Единственное, что у собаки было в порядке, так это зубы, которые обнажились в угрожающем оскале. Напружинившись, как для атаки, животное предостерегающе рычало. Марш обратился к нему ровно и предупредительно:
— Не бойся, я не причиню тебе вреда, — он разговаривал с собакой, как с человеком, — если ты пообещаешь мне то же.
Животное успокоилось, слегка расслабилось, и грозный рык перешел в предупреждающий оскал.
Марш сделал еще несколько шагов внутрь. В огромном зале находились только пианино и стойка бара. Кантон вспомнил о другом пианино, из своего прошлого, и взглянул на руки. Когда-то эти руки извлекали из инструмента волшебные звуки, а потом с еще большим талантом сеяли смерть. Марш подошел к заброшенному и изуродованному инструменту, дотронулся до клавиши слоновой кости и услышал мрачный стон. Звук расстроенного инструмента причинил Кантону жестокое страдание. Пианино звучало в унисон с его растерзанной душой.
Марш тряхнул головой, отгоняя болезненные мысли. Он давно продал душу и сердце. Теперь в нем не осталось даже намека на милосердие или благородство. Им руководило только стремление выжить, а делать это с годами становилось все труднее.
Марш Кантон был разбит и опустошен, как этот салун. Наверное, они подходили друг другу.
Марш ухмыльнулся, посмотрев на собаку: к миру они относились одинаково. У этого пса много здравого смысла, подумал он, предпринимая более детальный осмотр своей собственности.
Окна были разбиты, краска на стенах облупилась, в помещении стоял неистребимый запах, какой оставляют после себя непрошеные гости. Марш прислонился к стене, вынул из кармана длинную, тонкую сигару, прикурил и продолжил изучение внутреннего убранства салуна при свете огонька, отражающегося от осколков стекла.
Он солгал адвокату. Не в буквальном смысле. Но в том, что он говорил, были двусмысленность и недосказанность. Он сказал, что у него есть деньги. Да, есть. Но немного. Ему хорошо платили за работу, но его личные привычки и прихоти всегда были дорогостоящими, а смысла копить деньги он не видел. Бог свидетель, у него не было ни одной живой души, кому бы он мог завещать состояние. Поэтому он всегда останавливался в лучших отелях, заказывал дорогие блюда и изысканные вина. Кроме того, он баловался азартными играми, часто не заботясь о том, выиграет ли он или проиграет. Просто убивал время. Или «выжимал» информацию из нужного человека.
Марш уперся взглядом в то, что осталось от зеркала на стене. Не много. Пара кусочков стекла, годных только на то, чтобы отразить кусок его черной куртки.
Кусочки стекла с острыми зазубринами… похожие на те, что он нашел на обуглившихся руинах своего дома…
Перед глазами у него все закружилось, и Марш уперся рукой в стену, чтобы не упасть.
* * *
Он направил свою лошадь по широкой дороге, ведущей к особняку, к «Зарослям роз». Он и его лошадь были измождены и едва переставляли ноги. Животное служило ему верой и правдой, и будь он проклят, если решится убить его из-за своего страстного желания попасть поскорее домой.
Марш поборол нетерпение и подтачивающий его страх. В этой части Джорджии ему встретилось слишком много подожженных и брошенных плантаций, чтобы он не беспокоился о том, что ждет его впереди. Когда он сражался в Вирджинии, до него доходили слухи о жестокостях, творимых армией Шермана во время броска к морю и последующей оккупации, но то, что предстало его взору в реальности, превзошло все, что он мог вообразить.
Война развеяла почти все юношеские иллюзии; но ему удалось сохранить незапятнанными воспоминания о доме, мягкой траве, плодородных полях. Лучше всего он помнил мягкость и нежность матери и сестры. Его отец и брат — оба — были убиты в первые дни войны. Дальний родственник, кузен, взял на себя труд позаботиться о хозяйстве. И несмотря на то, что Марш в течение года не получил ни одной весточки от матери и сестры, он заставлял себя думать, что это оттого, что между ними находится армия северян.
Дорога сделала последний поворот к дому, он в нетерпении вгляделся вдаль и замер как вкопанный. На том месте, где некогда стоял особняк, уродливо торчали кверху остатки двух из шести печей обгоревшего дома.
Зловещее молчание царило там, где некогда было шумно и людно. Птицам негде было вить гнезда. Даже ветру не за что было зацепиться. Старинная дубовая аллея, ведущая к дому, была срублена, а деревья пущены на костры, вокруг которых, очевидно, грелись завоеватели.
От большого количества хозяйственных построек, когда-то окружавших господский двор — двух амбаров, конюшен и домиков рабов, — осталось лишь полуразрушенное жилище рабов, дверь его можно было с легкостью выбить ударом ноги. Она болталась на единственной петле, периодически ударяя в уцелевшую стену дома. Одинокий, глухой звук удара лишь подчеркивал безмолвие, царившее над руинами былого великолепия; убогость и заброшенность, поселившиеся на месте достатка.
Сад с разбитыми в нем клумбами, который лелеяла его мама, зарос сорняками; лишь несколько розовых кустов упрямо пробивались к свету. Некогда плодородные поля тоже поросли сорняками.
Марш медленно направился к небольшому фамильному кладбищу, где под сенью чудом уцелевшего дерева покоились его предки. На фоне величественных каменных надгробий странно выделялись два простых деревянных креста.
Салли Кантон и Мелисса Кантон. Под именами обеих женщин была начертана дата смерти: июнь 1864.
Марш Кантон, командир партизанского соединения, ветеран всех самых опасных сражений этой братоубийственной четырехлетней войны, молча стоял перед могилами матери и сестры и чувствовал, как слезы подступают к глазам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93