прямой нос, упрямый подбородок, покрытые серой тенью глаза, в которых уже тлел далекий и чужой рассвет грядущего дня.
* * *
– Гриша! – Мария сорвала с себя маску сдержанности, чувства хлынули наружу бурлящим потоком: она целовала его лицо, прижимала к себе, точно боялась потерять, словно хотела навек вобрать в память любимые черты; в сбивчатые паузы заполошно шептала нежные, пропитанные тревогой и страхом слова, и дрожь ее ощущали его руки.
– Господи, прости дуру!.. Но у меня... у меня... дурное предчувствие... Не уезжай! Слышишь?! Оставайся у нас. Подай прошение об отставке... Батюшка премного поможет. Он устроит... он пособит! Гришенька, родненький! Умоляю, не оставляй меня! Отчего молчишь? Пророни хоть слово!
Лунев сдвинул брови, пытливо всмотрелся в бледное мокрое лицо.
– Вздор! Бабий вздор! Глупая, успокойся! – жестко и прямо обрубил он; рука твердо легла на золоченый эфес шпаги. – Ты сама послушай себя... О чем глаголешь? К чему призываешь? Кого?! Нет, не годится! Что ж я – государев слуга, наукам военным обученный... долг свой и клятву верности должен забыть? И сие в годину, когда швед нам грозится смертью и гибелью? Дудки, Марья Ивановна! Краше пулю в лоб. Честь одна, как и жизнь. Худо, худо вы изучали «Всеобщую историю» Пуфендорфа, что батюшка вам исправил. Не страницы, видно, трудились читать. Картинками забавлялись больше. А как же Спарта? Благородный царь Леони? Как же триста его героев, коими мы так с тобой восхищались?! Ужли я только в книгах о чести и долге должен читать, сидя под твоей юбкой?
– Гриша-а!
– Не терзай ты меня боле! Даже не думай! Слезы из меня не выжмешь, а зерцало любви нашей можешь разбить.
...Они присели под разлапистым дубом; у ног их шелестела, шепталась зеленая трава. Мария закрыла лицо ладонями. Суровая отповедь обожгла душу. Крепким, рассчитанным ударом упала обида.
Кусая с досады ус, Григорий сбоку поглядел на любимую; она сидела, не изменив положения, только убрала ладони от раскрасневшихся глаз. В тонких пальцах качался сорванный колокольчик.
– Прости... Не хотел я. – Он не решился тронуть ее плечо. Его расстроенный взгляд предательски цеплялся за стиснутую корсетом полуобнаженную грудь, скользил вверх по шее... Под прозрачной тонкой кожей чувствовалось едва уловимое пульсирование крови в голубоватых жилках; глаза под опущенными веками были окружены густой стражей длинных черных ресниц. Янтарно-розовые отсветы вечера лежали на кротко приоткрытых губах, на точеных ноздрях, трепетно и обиженно вздрагивавших в лад дыханию.
Григорий беспокойно хрустнул пальцами: «Дурак, нашел с кем копья ломать...» Он снова коротко, с болью взглянул на суженую. Сердце сжалось и будто замерло.
Печать небесной чистоты лежала на этом нежном, влекущем лице, и в то же время веяло от него отчаянием и скорбью. «Мой грустный ангел... растроганный, любящий и уставший, присевший отдохнуть от огорчений. Бог мой, да она совсем дитя... – Лунев усмехнулся в кулак. – Что тут прикажешь, одно слово: барышня...»
– Ах, будет тебе, право, дуться... тень на плетень наводить! – Он весь извелся от ее молчания. Для него было невозможно не смотреть на нее... Григорий, всегда умевший в трудную минуту принимать волевые решения, сейчас ловил себя на мысли, что как мальчишка пьянел от муки, терял рассудок, не в силах оторвать глаз от любимой. Быть снова рядом, прикасаться, ласкать ее – только одно это всепоглощающее желанье захлестнуло его. – Любимая... разве не слышишь? Только взгляни на меня, и я уйду... Завтра дорога... Не след так прощаться. Бог знает, быть может... в последний раз видимся, и мне уж скоро суждено накормить воронов своим телом.
– Замолчи! Типун тебе на язык! Не смей! Не смей так говорить! – В голосе ее звучал гнев. Слова о смерти, точно горячие пули, ударили в сердце. Марию с пущей силой пронзил страх. – Какая смерть? Какие вороны? А я?.. Я замуж за тебя хочу! Детей от тебя... много.
Дольше не в силах бороться с собой, она откинула рукой свисавшую гроздь полураспущенных, искрящихся локонов. Темные волосы охватили венцом высокий лоб, пленительная бархатная родинка оттенила атласную свежесть щеки.
– Поклянись, что больше не обидишь меня! – Она заговорила тихо, но властно, точь-в-точь как ее матушка, графиня Евдокия Васильевна. – За что ж?.. Так больно и горько... Я ведь...
– Дура прелестная, я же люблю тебя больше жизни! – убежденно сказал Григорий. – Машка! Машенька-а!
Наступило молчанье. Горячая волна счастья и надежды снова залила девичью грудь. Слышно было, как где-то за прудом кому-то усердно гадала кукушка: «Ку-ку... ку-ку... ку-ку...»
– Ты... ты любишь меня? По-прежнему крепко?! – безотчетно спросила она, подняла на него свои лучистые глаза и тотчас снова опустила ресницы.
Он, расправляя плечи, поднялся с примятой травы, гордо выпрямился, протянул ей руку, с облегчением почувствовав: победа за ним; лицо его озарилось.
– Милая, не будем Небо гневить. Ты и я любим друг друга, чего же боле? Полно напрасно мучить себя. Покуда был вдали от тебя, вот крест, истаял, сгорел... Клянусь как перед Богом, я благодарен судьбе, что хоть на денек, да сумел заскочить к вам... тебя узреть, любимая.
Он говорил взволнованно, но твердо. Слова всходили из сокровенных глубин его души, где закалялись они и очищались в огне любви.
Сердце девушки покорялось этой уверенной силе; его голос, слова проникали в душу... и она таяла, растворялась в них, безмолвно им подчинялась.
Капитан Лунев обнял ее, привлек к себе, заглянул в глаза.
– Самая, самая! – горячим шепотом говорил он. – Веришь в меня? В себя? В нашу любовь? Мы же будем счастливы! Ты станешь моей? – спросил одними губами.
Она замерла, притаилась, почти не дышала, будто лесная пташка, чующая близость соколиных когтей.
– Так ты... ответишь, душа моя? – Он крепче сдавил ее в своих пропахших табаком объятиях.
Сладкая истома окутала девушку, она обмякла плечами, нежный, беззащитный стон вырвался из трепещущей груди; вскинув гибкие руки, она обвила их вокруг любимого. Григорий приник к ее желанным губам долгим жарким поцелуем.
...Канула минута, другая, когда они услышали приближающиеся голоса, и вскоре по каменистой тропе к ручью стали спускаться два конюха; одетые в распашные ферязи и козловые сапоги, они вели в поводу лошадей.
Капитан в досаде куснул ус, одернул камзол, и они, раскрасневшиеся, чуть смущенные, но бесконечно счастливые, не спеша направились к дому. И долго еще в тот вечер при свечах и позже в глубокой тишине у балюстрады слышался воркующий шепот влюбленных; глядя на сияющий жемчуг звезд, они призывали их в свидетели, что будут вечно принадлежать друг другу, храня любовь, верность и честь.
* * *
...Рассвет тронул клювом ночную благословенную мглу, расцветил ее гирляндами рябиновых бус, когда капитан Лунев вдел шпагу в портупею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
* * *
– Гриша! – Мария сорвала с себя маску сдержанности, чувства хлынули наружу бурлящим потоком: она целовала его лицо, прижимала к себе, точно боялась потерять, словно хотела навек вобрать в память любимые черты; в сбивчатые паузы заполошно шептала нежные, пропитанные тревогой и страхом слова, и дрожь ее ощущали его руки.
– Господи, прости дуру!.. Но у меня... у меня... дурное предчувствие... Не уезжай! Слышишь?! Оставайся у нас. Подай прошение об отставке... Батюшка премного поможет. Он устроит... он пособит! Гришенька, родненький! Умоляю, не оставляй меня! Отчего молчишь? Пророни хоть слово!
Лунев сдвинул брови, пытливо всмотрелся в бледное мокрое лицо.
– Вздор! Бабий вздор! Глупая, успокойся! – жестко и прямо обрубил он; рука твердо легла на золоченый эфес шпаги. – Ты сама послушай себя... О чем глаголешь? К чему призываешь? Кого?! Нет, не годится! Что ж я – государев слуга, наукам военным обученный... долг свой и клятву верности должен забыть? И сие в годину, когда швед нам грозится смертью и гибелью? Дудки, Марья Ивановна! Краше пулю в лоб. Честь одна, как и жизнь. Худо, худо вы изучали «Всеобщую историю» Пуфендорфа, что батюшка вам исправил. Не страницы, видно, трудились читать. Картинками забавлялись больше. А как же Спарта? Благородный царь Леони? Как же триста его героев, коими мы так с тобой восхищались?! Ужли я только в книгах о чести и долге должен читать, сидя под твоей юбкой?
– Гриша-а!
– Не терзай ты меня боле! Даже не думай! Слезы из меня не выжмешь, а зерцало любви нашей можешь разбить.
...Они присели под разлапистым дубом; у ног их шелестела, шепталась зеленая трава. Мария закрыла лицо ладонями. Суровая отповедь обожгла душу. Крепким, рассчитанным ударом упала обида.
Кусая с досады ус, Григорий сбоку поглядел на любимую; она сидела, не изменив положения, только убрала ладони от раскрасневшихся глаз. В тонких пальцах качался сорванный колокольчик.
– Прости... Не хотел я. – Он не решился тронуть ее плечо. Его расстроенный взгляд предательски цеплялся за стиснутую корсетом полуобнаженную грудь, скользил вверх по шее... Под прозрачной тонкой кожей чувствовалось едва уловимое пульсирование крови в голубоватых жилках; глаза под опущенными веками были окружены густой стражей длинных черных ресниц. Янтарно-розовые отсветы вечера лежали на кротко приоткрытых губах, на точеных ноздрях, трепетно и обиженно вздрагивавших в лад дыханию.
Григорий беспокойно хрустнул пальцами: «Дурак, нашел с кем копья ломать...» Он снова коротко, с болью взглянул на суженую. Сердце сжалось и будто замерло.
Печать небесной чистоты лежала на этом нежном, влекущем лице, и в то же время веяло от него отчаянием и скорбью. «Мой грустный ангел... растроганный, любящий и уставший, присевший отдохнуть от огорчений. Бог мой, да она совсем дитя... – Лунев усмехнулся в кулак. – Что тут прикажешь, одно слово: барышня...»
– Ах, будет тебе, право, дуться... тень на плетень наводить! – Он весь извелся от ее молчания. Для него было невозможно не смотреть на нее... Григорий, всегда умевший в трудную минуту принимать волевые решения, сейчас ловил себя на мысли, что как мальчишка пьянел от муки, терял рассудок, не в силах оторвать глаз от любимой. Быть снова рядом, прикасаться, ласкать ее – только одно это всепоглощающее желанье захлестнуло его. – Любимая... разве не слышишь? Только взгляни на меня, и я уйду... Завтра дорога... Не след так прощаться. Бог знает, быть может... в последний раз видимся, и мне уж скоро суждено накормить воронов своим телом.
– Замолчи! Типун тебе на язык! Не смей! Не смей так говорить! – В голосе ее звучал гнев. Слова о смерти, точно горячие пули, ударили в сердце. Марию с пущей силой пронзил страх. – Какая смерть? Какие вороны? А я?.. Я замуж за тебя хочу! Детей от тебя... много.
Дольше не в силах бороться с собой, она откинула рукой свисавшую гроздь полураспущенных, искрящихся локонов. Темные волосы охватили венцом высокий лоб, пленительная бархатная родинка оттенила атласную свежесть щеки.
– Поклянись, что больше не обидишь меня! – Она заговорила тихо, но властно, точь-в-точь как ее матушка, графиня Евдокия Васильевна. – За что ж?.. Так больно и горько... Я ведь...
– Дура прелестная, я же люблю тебя больше жизни! – убежденно сказал Григорий. – Машка! Машенька-а!
Наступило молчанье. Горячая волна счастья и надежды снова залила девичью грудь. Слышно было, как где-то за прудом кому-то усердно гадала кукушка: «Ку-ку... ку-ку... ку-ку...»
– Ты... ты любишь меня? По-прежнему крепко?! – безотчетно спросила она, подняла на него свои лучистые глаза и тотчас снова опустила ресницы.
Он, расправляя плечи, поднялся с примятой травы, гордо выпрямился, протянул ей руку, с облегчением почувствовав: победа за ним; лицо его озарилось.
– Милая, не будем Небо гневить. Ты и я любим друг друга, чего же боле? Полно напрасно мучить себя. Покуда был вдали от тебя, вот крест, истаял, сгорел... Клянусь как перед Богом, я благодарен судьбе, что хоть на денек, да сумел заскочить к вам... тебя узреть, любимая.
Он говорил взволнованно, но твердо. Слова всходили из сокровенных глубин его души, где закалялись они и очищались в огне любви.
Сердце девушки покорялось этой уверенной силе; его голос, слова проникали в душу... и она таяла, растворялась в них, безмолвно им подчинялась.
Капитан Лунев обнял ее, привлек к себе, заглянул в глаза.
– Самая, самая! – горячим шепотом говорил он. – Веришь в меня? В себя? В нашу любовь? Мы же будем счастливы! Ты станешь моей? – спросил одними губами.
Она замерла, притаилась, почти не дышала, будто лесная пташка, чующая близость соколиных когтей.
– Так ты... ответишь, душа моя? – Он крепче сдавил ее в своих пропахших табаком объятиях.
Сладкая истома окутала девушку, она обмякла плечами, нежный, беззащитный стон вырвался из трепещущей груди; вскинув гибкие руки, она обвила их вокруг любимого. Григорий приник к ее желанным губам долгим жарким поцелуем.
...Канула минута, другая, когда они услышали приближающиеся голоса, и вскоре по каменистой тропе к ручью стали спускаться два конюха; одетые в распашные ферязи и козловые сапоги, они вели в поводу лошадей.
Капитан в досаде куснул ус, одернул камзол, и они, раскрасневшиеся, чуть смущенные, но бесконечно счастливые, не спеша направились к дому. И долго еще в тот вечер при свечах и позже в глубокой тишине у балюстрады слышался воркующий шепот влюбленных; глядя на сияющий жемчуг звезд, они призывали их в свидетели, что будут вечно принадлежать друг другу, храня любовь, верность и честь.
* * *
...Рассвет тронул клювом ночную благословенную мглу, расцветил ее гирляндами рябиновых бус, когда капитан Лунев вдел шпагу в портупею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20