Следовательно, не подлежит никакому сомнению, что оглашение завещания произошло на пленуме ЦК 21 мая 1924 года, после смерти Ленина, и Троцкий ошибается.
На съезде Зиновьев прочёл политический отчёт ЦК. В самые последние дни перед съездом он просил меня сделать анализ работы Политбюро за истёкший год, чтобы он мог использовать его для своего доклада. Я это проделал, разнеся тысячи постановлений Политбюро по разным категориям и приведя всё это к некоторым выводам (но всё это было очень условно и относительно). Зиновьев мою работу в докладе использовал, но тут же в докладе три раза привёл мою фамилию, ссылаясь на меня и благодаря за проделанную мной работу. У этого была скрытая цель, которую я хорошо понимал.
Я достигал какого-то очень высокого пункта в своей карьере. Я уже говорил, что в первые дни моей работы со Сталиным я всё время ходил к нему за директивами. Вскоре я убедился, что делать это совершенно незачем — всё это его не интересовало. «А как вы думаете, надо сделать? Так? Ага, ну, так и делайте». Я очень быстро к этому привык, видел, что можно прекрасно обойтись без того, чтоб его зря тревожить, и начал проявлять всяческую инициативу. Но дело в том, что руководители ведомств — все члены правительства — были вынуждены всё время обращаться к Сталину или в Политбюро в порядке постановки вопросов, их согласования и т. д. Они скоро привыкли к тому, что обращаться к Сталину лично — безнадёжно. Сталина все эти государственные дела не интересовали, он в них не так уж много и понимал, ими не занимался и ничего, кроме чисто формальных ответов, давать не мог. Если его спрашивали о ходе решения какой-либо проблемы, он равнодушно отвечал: «Ну, что ж, внесите вопрос — обсудим на Политбюро».
Начав вести контроль за исполнением постановлений Политбюро и всё время находясь в контакте (через знаменитую «вертушку») со всеми руководителями ведомств по их проблемам, я очень быстро приучил их к тому, что есть секретарь Политбюро, который в курсе всех их дел, и что гораздо лучше обращаться к нему, потому что у него можно получить и сведения, в каком положении тот или иной вопрос, и каковы мнения и тенденции по этому вопросу в Политбюро, и что по этому вопросу лучше сделать. Я постепенно дошёл до того, что в сущности делал то, что должен был делать Сталин, — указывал руководителям ведомств, что вопрос недостаточно согласован с другими ведомствами, что, вместо тоге чтобы его зря вносить на Политбюро, надо сначала сделать то-то и то-то, другими словами, давал дельные советы, сберегавшие время и работу, и не только по форме, но и по сути движения всяких государственных дел. Ко мне обращались всё чаще и чаще. В конце концов я увидел, что я явно превышаю свои полномочия и делаю то, что по существу должен был бы делать генсек ЦК. Тогда я пошёл к Сталину и сказал ему, что, кажется, зашёл слишком далеко, слишком много на себя беру и выполняю, в сущности, его работу. Сталин на это мне ответил, что институт помощников секретарей ЦК именно для того и был создан по мысли Ленина, чтобы разгрузить секретарей ЦК от второстепенных дел, чтобы они могли сосредоточить свою работу на главном. Я возразил, что в том-то и дело, что я занимаюсь совсем не второстепенными вопросами, а важнейшими (конечно, я понимал, что для Сталина государственные дела вовсе не являются важнейшими; самое важное для него была борьба за власть, интриги и подслушивание разговоров соперников и противников). Сталин мне ответил: «Очень хорошо делаете, продолжайте».
В результате всего этого моя карьера стала принимать какие-то странные размеры (не надо забывать, что мне было всего двадцать четыре года). Венцом всего было то, что Зиновьев и Каменев вспомнили инициативу Ленина: «Мы, товарищи, пятидесятилетние, вы, товарищи, сорокалетние, нам надо готовить смену руководства: тридцатилетних и двадцатилетних». В своё время были выбраны два тридцатилетних: Каганович и Михайлов (я об этом уже говорил). Теперь решили, что пора выбрать двух «двадцатилетних». Этими двумя оказались Лазарь Шацкин и я. Нам, конечно, ничего не было официально сказано, но благодаря доброжелательной информации зиновьевских секретарей, об этом узнал Шацкин, а от каменевских секретарей Музыки и Бабахана узнал и я. То, что Зиновьев три раза назвал мою фамилию в важнейшем политическом документе года — политическом отчёте ЦК на съезде, — приобретало новый смысл.
Шацкин и я, мы постарались ближе познакомиться друг с другом. Шацкин был очень умный, культурный и способный юноша из еврейской крайне буржуазной семьи. Это он придумал комсомол и был его создателем и организатором. Сначала он был первым секретарём ЦК комсомола, но потом, копируя Ленина, который официально не возглавлял партию, Шацкин, скрываясь за кулисами руководства комсомола, ряд лет им бессменно руководил со своим лейтенантом Тархановым. Шацкин входил в бюро ЦК КСМ, а формально во главе комсомола были секретари ЦК, которых Шацкин подбирал из комсомольцев не очень блестящих. Сейчас (1924 год) Шацкин по годам из комсомола уже вышел и пошёл учиться в Институт Красной профессуры. В годы ежовской чистки (1937 — 1938) он был расстрелян; перед расстрелом работал в Коминтерне.
Вся эта моя блестящая карьера, вместо того чтобы меня удовлетворять, приводила меня в большое затруднение. Дело в том, что я в этот год работы в Политбюро пережил большую, быструю и глубокую эволюцию, в которой уже доходил до конца, — из коммуниста становился убеждённым противником коммунизма.
Коммунистическая революция представляет гигантский переворот. Классы имущие и правящие лишаются власти и изгоняются, у них отбираются огромные богатства, они подвергаются физическому истреблению. Вся экономика страны переходит в новые руки. Для чего всё это делается?
Когда мне было девятнадцать лет и я вступал в коммунистическую партию, для меня, как и для десятков тысяч таких же идеалистических юнцов, не было никакого сомнения: это делается для блага народа. Иначе и быть не могло. Допустить, что какая-то группа профессиональных революционеров проходит через это море жертв и крови для того, чтобы захватить все богатства страны, пользоваться ими и пользоваться властью, и что это и есть цель социальной революции, — такая идея нам представлялась кощунственной. Для социальной революции, которая ведёт к благу народа, мы готовы были рисковать жизнью и, если нужно, жертвовать ею.
Правда, во время всех этих колоссальных сдвигов, к которым привела революция во время гражданской войны, и переделки всего строя жизни, мы сплошь и рядом видели, что происходят вещи, нам глубоко чуждые и даже враждебные. Мы объясняли это неизбежными издержками революции: «лес рубят — щепки летят»;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
На съезде Зиновьев прочёл политический отчёт ЦК. В самые последние дни перед съездом он просил меня сделать анализ работы Политбюро за истёкший год, чтобы он мог использовать его для своего доклада. Я это проделал, разнеся тысячи постановлений Политбюро по разным категориям и приведя всё это к некоторым выводам (но всё это было очень условно и относительно). Зиновьев мою работу в докладе использовал, но тут же в докладе три раза привёл мою фамилию, ссылаясь на меня и благодаря за проделанную мной работу. У этого была скрытая цель, которую я хорошо понимал.
Я достигал какого-то очень высокого пункта в своей карьере. Я уже говорил, что в первые дни моей работы со Сталиным я всё время ходил к нему за директивами. Вскоре я убедился, что делать это совершенно незачем — всё это его не интересовало. «А как вы думаете, надо сделать? Так? Ага, ну, так и делайте». Я очень быстро к этому привык, видел, что можно прекрасно обойтись без того, чтоб его зря тревожить, и начал проявлять всяческую инициативу. Но дело в том, что руководители ведомств — все члены правительства — были вынуждены всё время обращаться к Сталину или в Политбюро в порядке постановки вопросов, их согласования и т. д. Они скоро привыкли к тому, что обращаться к Сталину лично — безнадёжно. Сталина все эти государственные дела не интересовали, он в них не так уж много и понимал, ими не занимался и ничего, кроме чисто формальных ответов, давать не мог. Если его спрашивали о ходе решения какой-либо проблемы, он равнодушно отвечал: «Ну, что ж, внесите вопрос — обсудим на Политбюро».
Начав вести контроль за исполнением постановлений Политбюро и всё время находясь в контакте (через знаменитую «вертушку») со всеми руководителями ведомств по их проблемам, я очень быстро приучил их к тому, что есть секретарь Политбюро, который в курсе всех их дел, и что гораздо лучше обращаться к нему, потому что у него можно получить и сведения, в каком положении тот или иной вопрос, и каковы мнения и тенденции по этому вопросу в Политбюро, и что по этому вопросу лучше сделать. Я постепенно дошёл до того, что в сущности делал то, что должен был делать Сталин, — указывал руководителям ведомств, что вопрос недостаточно согласован с другими ведомствами, что, вместо тоге чтобы его зря вносить на Политбюро, надо сначала сделать то-то и то-то, другими словами, давал дельные советы, сберегавшие время и работу, и не только по форме, но и по сути движения всяких государственных дел. Ко мне обращались всё чаще и чаще. В конце концов я увидел, что я явно превышаю свои полномочия и делаю то, что по существу должен был бы делать генсек ЦК. Тогда я пошёл к Сталину и сказал ему, что, кажется, зашёл слишком далеко, слишком много на себя беру и выполняю, в сущности, его работу. Сталин на это мне ответил, что институт помощников секретарей ЦК именно для того и был создан по мысли Ленина, чтобы разгрузить секретарей ЦК от второстепенных дел, чтобы они могли сосредоточить свою работу на главном. Я возразил, что в том-то и дело, что я занимаюсь совсем не второстепенными вопросами, а важнейшими (конечно, я понимал, что для Сталина государственные дела вовсе не являются важнейшими; самое важное для него была борьба за власть, интриги и подслушивание разговоров соперников и противников). Сталин мне ответил: «Очень хорошо делаете, продолжайте».
В результате всего этого моя карьера стала принимать какие-то странные размеры (не надо забывать, что мне было всего двадцать четыре года). Венцом всего было то, что Зиновьев и Каменев вспомнили инициативу Ленина: «Мы, товарищи, пятидесятилетние, вы, товарищи, сорокалетние, нам надо готовить смену руководства: тридцатилетних и двадцатилетних». В своё время были выбраны два тридцатилетних: Каганович и Михайлов (я об этом уже говорил). Теперь решили, что пора выбрать двух «двадцатилетних». Этими двумя оказались Лазарь Шацкин и я. Нам, конечно, ничего не было официально сказано, но благодаря доброжелательной информации зиновьевских секретарей, об этом узнал Шацкин, а от каменевских секретарей Музыки и Бабахана узнал и я. То, что Зиновьев три раза назвал мою фамилию в важнейшем политическом документе года — политическом отчёте ЦК на съезде, — приобретало новый смысл.
Шацкин и я, мы постарались ближе познакомиться друг с другом. Шацкин был очень умный, культурный и способный юноша из еврейской крайне буржуазной семьи. Это он придумал комсомол и был его создателем и организатором. Сначала он был первым секретарём ЦК комсомола, но потом, копируя Ленина, который официально не возглавлял партию, Шацкин, скрываясь за кулисами руководства комсомола, ряд лет им бессменно руководил со своим лейтенантом Тархановым. Шацкин входил в бюро ЦК КСМ, а формально во главе комсомола были секретари ЦК, которых Шацкин подбирал из комсомольцев не очень блестящих. Сейчас (1924 год) Шацкин по годам из комсомола уже вышел и пошёл учиться в Институт Красной профессуры. В годы ежовской чистки (1937 — 1938) он был расстрелян; перед расстрелом работал в Коминтерне.
Вся эта моя блестящая карьера, вместо того чтобы меня удовлетворять, приводила меня в большое затруднение. Дело в том, что я в этот год работы в Политбюро пережил большую, быструю и глубокую эволюцию, в которой уже доходил до конца, — из коммуниста становился убеждённым противником коммунизма.
Коммунистическая революция представляет гигантский переворот. Классы имущие и правящие лишаются власти и изгоняются, у них отбираются огромные богатства, они подвергаются физическому истреблению. Вся экономика страны переходит в новые руки. Для чего всё это делается?
Когда мне было девятнадцать лет и я вступал в коммунистическую партию, для меня, как и для десятков тысяч таких же идеалистических юнцов, не было никакого сомнения: это делается для блага народа. Иначе и быть не могло. Допустить, что какая-то группа профессиональных революционеров проходит через это море жертв и крови для того, чтобы захватить все богатства страны, пользоваться ими и пользоваться властью, и что это и есть цель социальной революции, — такая идея нам представлялась кощунственной. Для социальной революции, которая ведёт к благу народа, мы готовы были рисковать жизнью и, если нужно, жертвовать ею.
Правда, во время всех этих колоссальных сдвигов, к которым привела революция во время гражданской войны, и переделки всего строя жизни, мы сплошь и рядом видели, что происходят вещи, нам глубоко чуждые и даже враждебные. Мы объясняли это неизбежными издержками революции: «лес рубят — щепки летят»;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88