Поверьте, мне уже надоела страна Колумба с ее людишками, и особенно приелись мне наши актеры, – чтоб их моровая язва передушила всех в один день, да так, чтоб от них ни следа, ни синь пороха не осталось. Аминь, аминь, аминь!
Шлю вам тысячи поцелуев. Бесконечно преданная вам
Брайндл Черняк».
4. Канторша Лея – своей дочери
«Ты пишешь, дитя мое, что собираешься в гости ко мне в Голенешти. Знай же, моя дорогая доченька, что я жду не дождусь твоего приезда. Не то я бы уж давно продала дом. К чему мне, одинокому человеку, такой огромный дом, столько, не сглазить бы, комнат? Но если ты думаешь, что есть кому продать дом, то очень ошибаешься. Кому в Голенешти нужна этакая громадина со столькими, не сглазить бы, комнатами? Местечко, с позволения сказать, бедное, убогое, одни нищие, бедняк на бедняке, ни у кого нет и гроша за душой. У кого было хоть немного денег, тот давно уехал в Америку. Одна только надежда на зятя виноторговца Генеха. Новоиспеченный богач в Голенешти. Ему очень хочется купить дом, но он и виду не желает показать, что его интересует наш дом, боится выдать себя, чтобы я, сохрани боже, не запросила слишком дорого. А я тоже стараюсь и вида не показать, что собираюсь продать дом, чтобы у него не было охоты купить по дешевке. А пока что – дело на месте, ни туда, ни сюда. С нетерпением жду твоего приезда, дорогая доченька. И надеюсь, что ты порадуешь меня приличным женихом, – таким, какой тебе подобает, а не как тот, с позволения сказать, музыкант, – прости господи меня, грешную! Я, собственно, ничего против него не имею, боже избавь. Но дочери кантора Исроела он не пара, не ровня. Да пошлет ему господь суженую где-нибудь в другом месте, а тебе, надеюсь, он уж простит, что ты нарушила данное слово, хоть у нас это считается тяжким грехом.
А что ты пишешь насчет нашего Лейбла, сына богача Рафаловича, что он счастлив и знаменит, то меня это очень и очень радует, потому что остальным его братьям и сестрам ужасно не повезло. Развалилась вся семья. Всех детей рассеяло, развеяло по всему свету, и никто не знает, где кто живет и что с ним сталось. Один Аншл показывается кой-когда. Заходит, просит поддержать, и я ему помогаю, чем могу. Но дырявый мешок разве наполнишь? И помимо всего, он, должно быть, большой транжира, не умеет, видно, попридержать копейку. А вид у него, – поглядеть страшно! Всем врагам моим желаю такой доли. Подумать только, что пережила бы бедная Бейлка, – царствие ей небесное! – если бы она встала из гроба и посмотрела, что сталось с ее домом, с ее детьми, с мужем. Боже, на кого он стал похож! Совсем помешался, бедняга, валяется где-то не то в богадельне при синагоге, не то в больнице и ждет не дождется приезда милого зятюшки «Сосн-Весимхе», который изредка навещает тестя и всякий раз привозит фунтик чаю да головку сахару. Господи милосердный, до чего же дожил Беня Рафалович, – кассир стал его зятем и кормильцем. Временами он, «Сосн-Весимхе», заглядывает ко мне, сидит с утра до поздней ночи и все говорит, говорит, говорит, – слушать тошно, прости господи меня, грешную!
А их старая слепая бабушка, – поглядела бы ты на нее, – страх берет! А поди ж ты, все еще живет! Видно, владыка небесный просто забыл про нее. Подумать только, кого бог прибирает к себе, а кто остается жить. Как сказано в новогодней молитве: «Кому суждено жить, а кому – покоиться в земле». Разве не было бы в тысячу раз справедливее, если бы остался в живых твой отец, мир праху его, и жил бы здесь со мною вместе, чтобы мне не околачиваться одной-одинешеньке в стольких, не сглазить бы, комнатах. Но разве с богом поспоришь? Чего больше? Взять, скажем, музыканта Ехиела, – помнишь его? Совсем еще молодой человек. И что же! Лишь на прошлой неделе взял да и помер. Не так давно скончался и виноторговец Генех. Но того хоть не так жалко, – как-никак, человек уже старый, и к тому же богатый. Поглядела бы ты, какие похороны ему устроили! Точно бы скончался святой праведник. А спроси, за что, за какие такие услуги? Если, скажем, отцу твоему – царствие ему небесное! – устроили почетные похороны, – это вполне понятно. Но виноторговец Генех… что он за шишка такая? За что ему такая честь? Ежели он был богачом, так и после смерти к нему подлизываться надо? Но бог с ними, со всеми этими почестями! Я не завистница, а злословить, сохрани господь, тоже не хочу. Он, бедняга, оставил вдову и четверых детей, – правда, с изрядным капитальцем, с доходным делом, но сироты сиротами остаются. Отца у них уже не будет. Что земля прикрыла, то пропало. Стукнули лопатой, – и прости-прощай! Гораздо хуже бедной вдове музыканта, она осталась совсем на мели. Нечем день прожить. И вот собирают для нее вспомоществование. Я тоже дала, сколько могла, но сборщики еще поморщились, говорят, – мало. «Вы, – говорят они, – теперь у нас богачка, не сглазить бы. У вас, – говорят они, – такая дочь, не сглазить бы, и живете вы, не сглазить бы, в таком огромном доме, не сглазить бы, со столькими комнатами…» Поди расскажи им, что все это мне невтерпеж, – и дом с его громадными комнатами, и весь этот тарарам. Помог бы мне только всевышний, чтобы ты скорее уж приехала в добром здравии – дожить бы мне, господи, скорее до этого дня! – мы бы уж с тобой вместе порешили, что делать с домом, К чему мне этакая громадина? Что мне делать одной-одинешеньке в стольких, не сглазить бы, комнатах?
Думаешь, я одна так говорю? Все у нас так говорят. И все ждут не дождутся твоего приезда. Все Голенешти. Даже вдова Неха с ее милыми сестрицами (все еще не вышли замуж, – так им и надо!), даже она, когда встречается со мной, всегда спрашивает: «Скажите, милая Леенька, дай вам бог здоровья, когда же приедет, наконец, ваша Рейзл?» Бесстыжие глаза! Забыла уж, видать, как она меня осрамила в тот день, – да не повторится он никогда! – когда ты исчезла и меня таскали к приставу, да сотрется имя его с лица земли! (Он уж тоже давно отправился на тот свет, – туда ему и дорога!) И будь здорова, дитя мое, и пиши мне, правда ли, что ты опять собираешься в Америку. Мне эта твоя поездка не по душе. Страна, правда, сама по себе неплохая, и люди там тоже как люди, ничего дурного о них не скажешь. Но язык их мне ужасно не нравится. Если курица у них «чикен», кухня – «кичен», а резник – «реверент», то куда годится такая жизнь? Но приезжай, с божьей помощью, пораньше в Голенешти. Там уж мы поговорим обо всем подробно. А пока что все голенештинские шлют тебе привет, и Наум, сынок Хаим-Шаи, тот самый, что пишет это письмо, кланяется тебе особо.
Твоя мать, которая денно и нощно молит бога о тебе,
Лея Спивак».
5. Роза Спивак – Марчелле Эмбрих
«Мамочка!
Как видите, я опять в Европе. Блуждающие звезды, которые, как вы хорошо знаете, долго-долго неслись навстречу друг другу и никак не могли сойтись, наконец-то встретились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
Шлю вам тысячи поцелуев. Бесконечно преданная вам
Брайндл Черняк».
4. Канторша Лея – своей дочери
«Ты пишешь, дитя мое, что собираешься в гости ко мне в Голенешти. Знай же, моя дорогая доченька, что я жду не дождусь твоего приезда. Не то я бы уж давно продала дом. К чему мне, одинокому человеку, такой огромный дом, столько, не сглазить бы, комнат? Но если ты думаешь, что есть кому продать дом, то очень ошибаешься. Кому в Голенешти нужна этакая громадина со столькими, не сглазить бы, комнатами? Местечко, с позволения сказать, бедное, убогое, одни нищие, бедняк на бедняке, ни у кого нет и гроша за душой. У кого было хоть немного денег, тот давно уехал в Америку. Одна только надежда на зятя виноторговца Генеха. Новоиспеченный богач в Голенешти. Ему очень хочется купить дом, но он и виду не желает показать, что его интересует наш дом, боится выдать себя, чтобы я, сохрани боже, не запросила слишком дорого. А я тоже стараюсь и вида не показать, что собираюсь продать дом, чтобы у него не было охоты купить по дешевке. А пока что – дело на месте, ни туда, ни сюда. С нетерпением жду твоего приезда, дорогая доченька. И надеюсь, что ты порадуешь меня приличным женихом, – таким, какой тебе подобает, а не как тот, с позволения сказать, музыкант, – прости господи меня, грешную! Я, собственно, ничего против него не имею, боже избавь. Но дочери кантора Исроела он не пара, не ровня. Да пошлет ему господь суженую где-нибудь в другом месте, а тебе, надеюсь, он уж простит, что ты нарушила данное слово, хоть у нас это считается тяжким грехом.
А что ты пишешь насчет нашего Лейбла, сына богача Рафаловича, что он счастлив и знаменит, то меня это очень и очень радует, потому что остальным его братьям и сестрам ужасно не повезло. Развалилась вся семья. Всех детей рассеяло, развеяло по всему свету, и никто не знает, где кто живет и что с ним сталось. Один Аншл показывается кой-когда. Заходит, просит поддержать, и я ему помогаю, чем могу. Но дырявый мешок разве наполнишь? И помимо всего, он, должно быть, большой транжира, не умеет, видно, попридержать копейку. А вид у него, – поглядеть страшно! Всем врагам моим желаю такой доли. Подумать только, что пережила бы бедная Бейлка, – царствие ей небесное! – если бы она встала из гроба и посмотрела, что сталось с ее домом, с ее детьми, с мужем. Боже, на кого он стал похож! Совсем помешался, бедняга, валяется где-то не то в богадельне при синагоге, не то в больнице и ждет не дождется приезда милого зятюшки «Сосн-Весимхе», который изредка навещает тестя и всякий раз привозит фунтик чаю да головку сахару. Господи милосердный, до чего же дожил Беня Рафалович, – кассир стал его зятем и кормильцем. Временами он, «Сосн-Весимхе», заглядывает ко мне, сидит с утра до поздней ночи и все говорит, говорит, говорит, – слушать тошно, прости господи меня, грешную!
А их старая слепая бабушка, – поглядела бы ты на нее, – страх берет! А поди ж ты, все еще живет! Видно, владыка небесный просто забыл про нее. Подумать только, кого бог прибирает к себе, а кто остается жить. Как сказано в новогодней молитве: «Кому суждено жить, а кому – покоиться в земле». Разве не было бы в тысячу раз справедливее, если бы остался в живых твой отец, мир праху его, и жил бы здесь со мною вместе, чтобы мне не околачиваться одной-одинешеньке в стольких, не сглазить бы, комнатах. Но разве с богом поспоришь? Чего больше? Взять, скажем, музыканта Ехиела, – помнишь его? Совсем еще молодой человек. И что же! Лишь на прошлой неделе взял да и помер. Не так давно скончался и виноторговец Генех. Но того хоть не так жалко, – как-никак, человек уже старый, и к тому же богатый. Поглядела бы ты, какие похороны ему устроили! Точно бы скончался святой праведник. А спроси, за что, за какие такие услуги? Если, скажем, отцу твоему – царствие ему небесное! – устроили почетные похороны, – это вполне понятно. Но виноторговец Генех… что он за шишка такая? За что ему такая честь? Ежели он был богачом, так и после смерти к нему подлизываться надо? Но бог с ними, со всеми этими почестями! Я не завистница, а злословить, сохрани господь, тоже не хочу. Он, бедняга, оставил вдову и четверых детей, – правда, с изрядным капитальцем, с доходным делом, но сироты сиротами остаются. Отца у них уже не будет. Что земля прикрыла, то пропало. Стукнули лопатой, – и прости-прощай! Гораздо хуже бедной вдове музыканта, она осталась совсем на мели. Нечем день прожить. И вот собирают для нее вспомоществование. Я тоже дала, сколько могла, но сборщики еще поморщились, говорят, – мало. «Вы, – говорят они, – теперь у нас богачка, не сглазить бы. У вас, – говорят они, – такая дочь, не сглазить бы, и живете вы, не сглазить бы, в таком огромном доме, не сглазить бы, со столькими комнатами…» Поди расскажи им, что все это мне невтерпеж, – и дом с его громадными комнатами, и весь этот тарарам. Помог бы мне только всевышний, чтобы ты скорее уж приехала в добром здравии – дожить бы мне, господи, скорее до этого дня! – мы бы уж с тобой вместе порешили, что делать с домом, К чему мне этакая громадина? Что мне делать одной-одинешеньке в стольких, не сглазить бы, комнатах?
Думаешь, я одна так говорю? Все у нас так говорят. И все ждут не дождутся твоего приезда. Все Голенешти. Даже вдова Неха с ее милыми сестрицами (все еще не вышли замуж, – так им и надо!), даже она, когда встречается со мной, всегда спрашивает: «Скажите, милая Леенька, дай вам бог здоровья, когда же приедет, наконец, ваша Рейзл?» Бесстыжие глаза! Забыла уж, видать, как она меня осрамила в тот день, – да не повторится он никогда! – когда ты исчезла и меня таскали к приставу, да сотрется имя его с лица земли! (Он уж тоже давно отправился на тот свет, – туда ему и дорога!) И будь здорова, дитя мое, и пиши мне, правда ли, что ты опять собираешься в Америку. Мне эта твоя поездка не по душе. Страна, правда, сама по себе неплохая, и люди там тоже как люди, ничего дурного о них не скажешь. Но язык их мне ужасно не нравится. Если курица у них «чикен», кухня – «кичен», а резник – «реверент», то куда годится такая жизнь? Но приезжай, с божьей помощью, пораньше в Голенешти. Там уж мы поговорим обо всем подробно. А пока что все голенештинские шлют тебе привет, и Наум, сынок Хаим-Шаи, тот самый, что пишет это письмо, кланяется тебе особо.
Твоя мать, которая денно и нощно молит бога о тебе,
Лея Спивак».
5. Роза Спивак – Марчелле Эмбрих
«Мамочка!
Как видите, я опять в Европе. Блуждающие звезды, которые, как вы хорошо знаете, долго-долго неслись навстречу друг другу и никак не могли сойтись, наконец-то встретились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156