Оставался, конечно, диабет, туберкулез и рак, но за всякое признание отцовства надо платить. Слух распространялся вширь, и я снова впадал в несуществование, у меня было все меньше и меньше личности, которую Судьба могла подцепить на свой крючок. Я был всего лишь подставным лицом. Тонтон-Макут выходил из себя, извергал опровержения, возмущался и клялся, что он тут ни при чем. Он прямо из кожи вон лез, как будто ему было стыдно за то, что я писал, за то, чем я был, это было недостойно его, любой вид отцовства он отвергал.
Я принимал тимергил, но, несмотря на все антидепрессанты, я был неспособен устранить себя, в любом случае я был антифашистом и не признавал за собой право на окончательное решение еврейского вопроса. «Нувель Обсерватер» напечатал половину моей фотографии с вопросительным знаком: «Ажар?». Несмотря на сомнение, у меня все-таки было половинчатое существование, как у всех.
***
И тогда среди ночи, оглушенный антидепрессантами, я сказал сам себе: а что, если избегать себя до карикатуры. Предать себя самосожжению. Паяцствовать до пародийного опьянения, где не остается ни злобы, ни отчаяния, ни тревоги, а только дальний отголосок насмешки над тщетой всех этих чувств.
Я дождался утра и перезвонил Тонтон-Макуту:
– Скажи-ка.
– Да, да, да, что там еще?
– Не волнуйся, папочка.
– Поль, все, что можно, ты уже извлек из этого «папочки». Переходи на что-нибудь новенькое. Обновляй свой талант.
– Звоню тебе, чтобы сказать, что я ошибся. Я не давал тебе никаких писем с отказом от литературной премии. Да и с чего бы…
– С самого начала я бьюсь как рыба об лед, пытаясь тебе это доказать,
– Не с чего мне было это делать, потому что написал мою вторую книгу ты. Не первую, а вторую. Вот почему она лучше раскупалась. Ты собственноручно ее написал.
Вот тут я почувствовал, что я и вправду смог его удивить.
– Да что это за новые бредни? Кстати, ты знаешь, как тебя теперь называют в «Капар Аншене»? Маньяк из Каньяк-дю-Косса.
– Ты автор «Жизни». Так говорят в некоторых газетах, и у меня есть черновик, написанный твоей рукой.
– Поль, ну, в общем, Алекс… Я хотел сказать – Эмиль. Хватит. Я тебе не давал никакого черновика, не знаю, о чем ты говоришь.
– В Копенгагене.
– Что в Копенгагене?
– Знак любви.
– Какой знак любви, дерьмо собачье?
Это его любимое выражение: дерьмо собачье – он всегда громоздит одно на другое.
– Ты помнишь, когда у меня был приступ отверженности? Когда я чувствовал себя отвергнутым целым миром, и прежде всего тобой?
– Я не обязан помнить все твои приступы. Я не веду летопись.
– Вспомни, в Копенгагене. Ты согласился переписать начало книги своей рукой. В черную тетрадь. В знак любви, в знак признания меня? Я знал, что ты был на последнем дыхании, опустошен, загнан в угол… Поэтому, кстати, ты и ездил к доктору Христиансену. Ты уже не мог писать. Я сделал это за тебя. Достаточно меня мурыжили. Я сделаю заявление и скажу, что автор – ты.
Я даже не оставил ему времени на инфаркт, повесил трубку сразу.
Им еще меня не поймать.
Я принялся разыскивать тетрадь, где были его записи. Я ее не нашел. А ведь где-то она должна была существовать.
И тут я чуть не заработал тот самый инфаркт, который готовил Тонтону. Это он сам спрятал тетрадку, рукопись! Он хотел украсть мою книгу, моего Гонкура! Он подло украл его, как какой-нибудь Шолохов, который выкрал первый том «Тихого Дона» с тела мертвого писателя-белоказака, по мнению Солженицына! У меня свидетель, Солженицын! Он с самого начала все задумал, когда предложил мне переписать своей рукой несколько первых глав! Ведь это он мне предложил, я прекрасно это помню! Дьявольская мысль, типичная выдумка таитянского колдуна и Тонтон-Макута! Он потребует себе Гонкуровскую премию, почести, бабки… Все бабки!
Ко мне! На помощь! Убивают!
Я прыгнул в поезд и вечером был у него в Париже. Его не было дома. Он прыгнул в поезд и был у меня в Каньяке.
Мы пытались прозвониться друг другу, но у нас все время было занято, каждый из нас пытался дозвониться до другого.
В конце концов дозвонились.
И завопили одновременно одни и те же слова:
– Сволочь!
И еще:
– Это тебе так не пройдет! Я на тебя в суд подам!
И наконец:
– Ты ошельмовать меня хочешь!
И повесили трубки. Я побежал к своему новому адвокату. Я сказал ему, что у меня отец украл рукопись, что он пытался присвоить себе мою книгу, что он распространяет слухи, делая вид, что их опровергает, и нагромождает опровержения и что я хочу подать на него в суд,
Он даже собирался убить меня, чтобы спокойнее было, как он уже убил этого белоказака.
Адвокат сказал, что он отказывается вести мое дело. Он отказывался представлять в суде такого мифомана. По его словам, выходило, что я веду себя некрасиво. И даже подло. Тонтон-Макут не обкрадывал трупы.
Я завопил, что все великие романисты, от первого Толстого до последнего, обкрадывали трупы. Пили кровь и эксплуатировали человеческие страдания.
– Я Эмиль Ажар! – вопил я, стуча себя в грудь. – Единственный, неповторимый! Я творение рук своих и отец своих творений! Я сам себе сын и отец! Я никому ничем не обязан! Я сам себе автор и тем горжусь! Я настоящий! Я не газетная утка! Я не псевдо что-то: я человек, я мучаюсь и пишу, чтоб больше мучиться, чтобы больше дать литературе, миру, человечеству. Когда речь идет о творчестве, чувства, семья не в счет! Важна одна литература!
Меня укололи.
Я позвонил доктору Христиансену. Его не было на месте. Это был заговор. Я побежал к другому адвокату и рассказал ему, что мой дядя хотел меня убить, чтобы украсть с моего трупа первый том «Тихого Дона».
– Павлович, у вас паранойя!
– Не называйте меня Павловичем, я Эмиль Ажар, единственный настоящий Эмиль Ажар!
Меня укололи.
До доктора Христиансена мне удалось дозвониться на следующее утро. За три дня до этого он погиб, спасая младенца на пожаре, такой он замечательный человек, но тут он был мне нужен.
– Он пытается…
– Знаю, знаю, он мне звонил.
– А, так он сознался?
– Он сказал мне, что вы помешались и что вам надо срочно в больницу.
– Вот видите, видите! Он посадит меня в больницу и развяжет себе руки! Доктор, в общем, вы же понимаете, что в общем-то для меня эта Гонкуровская премия!
– Я понимаю, для вас она имеет большое значение.
– Признание! Слава! Свобода!
На другом конце провода доктор Христиансен молчал. Он наслаждался.
– Эмиль Ажар, у меня для вас хорошая новость. Вы и раньше были здоровы, но теперь вы выздоровели окончательно. Вы совершенно нормальный человек. У вас нет никаких нарушений личности. Никаких следов чувства вины. Отныне для вас виноват другой. Виноваты другие. Вы ни при чем. Можете быть свободны. Объявляю вас здоровым.
Меня парализовало от ужаса, но мне было плевать, по телефону не видно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Я принимал тимергил, но, несмотря на все антидепрессанты, я был неспособен устранить себя, в любом случае я был антифашистом и не признавал за собой право на окончательное решение еврейского вопроса. «Нувель Обсерватер» напечатал половину моей фотографии с вопросительным знаком: «Ажар?». Несмотря на сомнение, у меня все-таки было половинчатое существование, как у всех.
***
И тогда среди ночи, оглушенный антидепрессантами, я сказал сам себе: а что, если избегать себя до карикатуры. Предать себя самосожжению. Паяцствовать до пародийного опьянения, где не остается ни злобы, ни отчаяния, ни тревоги, а только дальний отголосок насмешки над тщетой всех этих чувств.
Я дождался утра и перезвонил Тонтон-Макуту:
– Скажи-ка.
– Да, да, да, что там еще?
– Не волнуйся, папочка.
– Поль, все, что можно, ты уже извлек из этого «папочки». Переходи на что-нибудь новенькое. Обновляй свой талант.
– Звоню тебе, чтобы сказать, что я ошибся. Я не давал тебе никаких писем с отказом от литературной премии. Да и с чего бы…
– С самого начала я бьюсь как рыба об лед, пытаясь тебе это доказать,
– Не с чего мне было это делать, потому что написал мою вторую книгу ты. Не первую, а вторую. Вот почему она лучше раскупалась. Ты собственноручно ее написал.
Вот тут я почувствовал, что я и вправду смог его удивить.
– Да что это за новые бредни? Кстати, ты знаешь, как тебя теперь называют в «Капар Аншене»? Маньяк из Каньяк-дю-Косса.
– Ты автор «Жизни». Так говорят в некоторых газетах, и у меня есть черновик, написанный твоей рукой.
– Поль, ну, в общем, Алекс… Я хотел сказать – Эмиль. Хватит. Я тебе не давал никакого черновика, не знаю, о чем ты говоришь.
– В Копенгагене.
– Что в Копенгагене?
– Знак любви.
– Какой знак любви, дерьмо собачье?
Это его любимое выражение: дерьмо собачье – он всегда громоздит одно на другое.
– Ты помнишь, когда у меня был приступ отверженности? Когда я чувствовал себя отвергнутым целым миром, и прежде всего тобой?
– Я не обязан помнить все твои приступы. Я не веду летопись.
– Вспомни, в Копенгагене. Ты согласился переписать начало книги своей рукой. В черную тетрадь. В знак любви, в знак признания меня? Я знал, что ты был на последнем дыхании, опустошен, загнан в угол… Поэтому, кстати, ты и ездил к доктору Христиансену. Ты уже не мог писать. Я сделал это за тебя. Достаточно меня мурыжили. Я сделаю заявление и скажу, что автор – ты.
Я даже не оставил ему времени на инфаркт, повесил трубку сразу.
Им еще меня не поймать.
Я принялся разыскивать тетрадь, где были его записи. Я ее не нашел. А ведь где-то она должна была существовать.
И тут я чуть не заработал тот самый инфаркт, который готовил Тонтону. Это он сам спрятал тетрадку, рукопись! Он хотел украсть мою книгу, моего Гонкура! Он подло украл его, как какой-нибудь Шолохов, который выкрал первый том «Тихого Дона» с тела мертвого писателя-белоказака, по мнению Солженицына! У меня свидетель, Солженицын! Он с самого начала все задумал, когда предложил мне переписать своей рукой несколько первых глав! Ведь это он мне предложил, я прекрасно это помню! Дьявольская мысль, типичная выдумка таитянского колдуна и Тонтон-Макута! Он потребует себе Гонкуровскую премию, почести, бабки… Все бабки!
Ко мне! На помощь! Убивают!
Я прыгнул в поезд и вечером был у него в Париже. Его не было дома. Он прыгнул в поезд и был у меня в Каньяке.
Мы пытались прозвониться друг другу, но у нас все время было занято, каждый из нас пытался дозвониться до другого.
В конце концов дозвонились.
И завопили одновременно одни и те же слова:
– Сволочь!
И еще:
– Это тебе так не пройдет! Я на тебя в суд подам!
И наконец:
– Ты ошельмовать меня хочешь!
И повесили трубки. Я побежал к своему новому адвокату. Я сказал ему, что у меня отец украл рукопись, что он пытался присвоить себе мою книгу, что он распространяет слухи, делая вид, что их опровергает, и нагромождает опровержения и что я хочу подать на него в суд,
Он даже собирался убить меня, чтобы спокойнее было, как он уже убил этого белоказака.
Адвокат сказал, что он отказывается вести мое дело. Он отказывался представлять в суде такого мифомана. По его словам, выходило, что я веду себя некрасиво. И даже подло. Тонтон-Макут не обкрадывал трупы.
Я завопил, что все великие романисты, от первого Толстого до последнего, обкрадывали трупы. Пили кровь и эксплуатировали человеческие страдания.
– Я Эмиль Ажар! – вопил я, стуча себя в грудь. – Единственный, неповторимый! Я творение рук своих и отец своих творений! Я сам себе сын и отец! Я никому ничем не обязан! Я сам себе автор и тем горжусь! Я настоящий! Я не газетная утка! Я не псевдо что-то: я человек, я мучаюсь и пишу, чтоб больше мучиться, чтобы больше дать литературе, миру, человечеству. Когда речь идет о творчестве, чувства, семья не в счет! Важна одна литература!
Меня укололи.
Я позвонил доктору Христиансену. Его не было на месте. Это был заговор. Я побежал к другому адвокату и рассказал ему, что мой дядя хотел меня убить, чтобы украсть с моего трупа первый том «Тихого Дона».
– Павлович, у вас паранойя!
– Не называйте меня Павловичем, я Эмиль Ажар, единственный настоящий Эмиль Ажар!
Меня укололи.
До доктора Христиансена мне удалось дозвониться на следующее утро. За три дня до этого он погиб, спасая младенца на пожаре, такой он замечательный человек, но тут он был мне нужен.
– Он пытается…
– Знаю, знаю, он мне звонил.
– А, так он сознался?
– Он сказал мне, что вы помешались и что вам надо срочно в больницу.
– Вот видите, видите! Он посадит меня в больницу и развяжет себе руки! Доктор, в общем, вы же понимаете, что в общем-то для меня эта Гонкуровская премия!
– Я понимаю, для вас она имеет большое значение.
– Признание! Слава! Свобода!
На другом конце провода доктор Христиансен молчал. Он наслаждался.
– Эмиль Ажар, у меня для вас хорошая новость. Вы и раньше были здоровы, но теперь вы выздоровели окончательно. Вы совершенно нормальный человек. У вас нет никаких нарушений личности. Никаких следов чувства вины. Отныне для вас виноват другой. Виноваты другие. Вы ни при чем. Можете быть свободны. Объявляю вас здоровым.
Меня парализовало от ужаса, но мне было плевать, по телефону не видно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32