Командир отделения Крылов стоял посреди хаты и курил. У дверей, прислонясь спиной к прито-локе, сидел на корточках - как чужой тут - хозяин хаты. Он взглянул на меня и опять нехорошо как-то улыбнулся. Что за тип? Я прошел в угол и с удовольствием нырнул в солому. В хате было тепло и сумрачно - на завешенном рябой попонкой окне мерцала лампа без пузыря. Интересно, чего этот беззубый хрен оскаляется? Что во мне смешного? Сам-то на всех чертей похож! И дочь - тоже. Я столкнулся с нею вчера, выходя из хаты. У нее такой нос, будто она всё время плачет втихую... Любопытно, как ее звать! Феклой, наверно! Я улыбнулся Маринке, обнял солому и стал засыпать. Откуда-то издалека в мое затихающее сознание толкнулся голос Крылова:
- Значит, говорите, отпустили?
- Пришлось выпустить... Видно, не до нас теперь тюремщикам,- шепеляво, но со сдержанно-едкой силой ответил хозяин.
Крылов долго молчал, потом почти безразлично спросил:
- И документик имеете?
- А то как же! Дают,- в тон ему отозвался хозяин.
- А он у вас далеко?
- Не так, чтоб слишком...
Я уже был на краю сна и яви, когда Крылов произнес чуть слышно:
- Предъявите мне документ.
- Можно и предъявить,- со спокойной ехидцей сказал хозяин.- Вы что же, старшой тут по таким делам?
- Может, и старшой,- ответил Крылов. Видно, он решил, что я сплю.
- Ну-ну! - поощрил хозяин, и оба они замолчали - Крылов читал докумет, и в хате был слышен лишь ровный, покойный храп бойцов.
- Та-ак, сказал наконец Крылов.- А за что отбывал?
- За что сидел? - будто не расслышал хозяин.- За испуг воробьев на казенной крыше...
Я чуть не прыснул, здорово придумал мужик, а Крылову ответ не понравился. Он сказал: "Ну, всё!" - и стал укладываться. Я слышал, как он сердито шуршит соломой, и слышал, как неприят-но хрустят колени хозяина, проходившего в чулан...
Весь следующий день мы укрепляли свой берег ручья и снабжались боеприпасами,- мой взвод получил два ручных пулемета, одно ПТР, несколько ящиков патронов, гранат и бутылок с бензином. Калач прибыл на наш пупок в полдень и сам выбрал место для пулеметов и ПТР - на правом фланге, так как соседей там у нас пока не было. Он опять накричал на меня, но уже не за кооперативное имущество, а за беспечность при распределении бойцов на отдых.
- Что за человек, у которого ты дислоцируешься? - спросил он.
- Маленький такой,- сказал я.
- А мне плевать, большой он или маленький! - покраснел Калач.- Найдите другое место! Мало вам пустых изб, что ли? Залезают черт знает куда!..
Всем остальным майор остался доволен. Он спросил Мишенина, ознакомлен ли я со схемой минного поля впереди ручья, и ушел. Интересно, за что он меня не любит? А вот капитан любит, я ведь это вижу и знаю. И я люблю его тоже.
Я рассказал Васюкову о хозяине хаты и о Крылове.
- Все ясно,- сказал он.- Сознательный малый. Один на весь взвод оказался... Валенки - тоже его работа! Что ж, бдительные люди нам с тобой позарез нужны... Как ты думаешь, не закрепить ли ПТР за младшим сержантом Крыловым? Оружие это грозное, отношение к себе требует бережное. Доверим?
- Конечно, доверим,- сказал я.
В двадцать ноль-ноль я был за углом сарая, как штык. Маринка уже ждала меня, и я снова стал спиной к убитой лошади и полетел над землей.
- Давай уйдем отсюда. Нехорошо как-то тут...- сказала Маринка.
- А куда? - спросил я.
- К амбару.
- Я на один час только.
- А мы бегом.
- Ну давай,- сказал я, и мы побежали по огородам, и она держала меня за указательный палец, как маленького. Крыльцо амбара было припорошено снегом, и я стал разметать его шапкой, а Маринка наклонилась ко мне и изумленно-испуганно спросила на ухо:
- Что ты делаешь?
- Сядем,- сказал я. - Ты не бойся... Я же обещал... Я притянул ее к себе на колени и ощутил грудью стук ее сердца - как у голубя.
- Дурочка! Что ты во всем этом понимаешь!
- В чем? - спросила она.
- В том, какая ты у меня... В нашей с тобой любви.
- Непутевая она у нас... Если б не война!..
- Тогда бы я не встретил тебя.
- А я и без тебя встретила б!
- Кого?
- Как кого? Тебя. Ты где жил?
- В Обояни.
- Ну и приехала б!.. А там у вас одеколон делают?
- Кирпичи,- сказал я.
- Обоя-ань... Расскажи мне о себе. Всё-всё!
Я рассказал всё-всё и сам удивился тому, как это было немного. Мы жили с матерью в Медвенке. Это райцентр. Мать была там учительницей. Я закончил десятилетку, но не в Медвенке, а уже в Обояни; в 1937 году маму уволили, а меня исключили из комсомола. За что? У нас было несколько томов "Отечественной войны 1812 года", и мы с матерью знали всех генералов от Барклая-де-Толли до Тучкова-третьего. Ну, вот за этот интерес к русским генералам... А в Обояни я вступил в комсомол снова. Скрыл прошлое - и вступил!
- Приняли? спросила Маринка.
- Кто? - не понял я.- Те, что исключали?
- Да нет, вообще.
- Приняли.- И я ругнулся, так, чтоб отвести душу.
- Не ругайся,- попросила Маринка.- Ты очень любишь ругаться. Прямо как мой отец. Он тоже часто выражался...
- А где он? - спросил я.
- На фронте... Два месяца нету писем... Где это Шклов находится, не знаешь?
Я подумал о своем последнем письме маме, посланном еще из Мытищ, о крыше и выбитых окнах в Маринкиной хате, о погребе и Кольке, и что-то обидное шевельнулось во мне к самому себе. Почему-то мне вспомнилось, что самым ненавистным словом у мамы было "проходимец". Хуже такого определения человека она не знала.
- Ты чего замолчал? - спросила Маринка.
- Думал, - сказал я.
- О чем?
- О себе... И о тебе тоже... Знаешь, у нас все с тобой должно быть хорошо и правильно! Давай поженимся...
То, что я сказал - поженимся, отозвалось во мне каким-то протяжным, изнуряюще благост-ным звоном, и я повторил это слово, прислушиваясь к его звучанию и впервые постигая его пугающе громадный, сокровенный смысл. Наверно, Маринка тоже ощутила это, потому что вдруг прижалась ко мне и притаилась.
- Поженимся! - опять сказал я.
- Что ты выдумываешь,- произнесла наконец Маринка.- Где же мы... Война же кругом!
- Черт с нею! - сказал я.- Мы поженимся так пока, понимаешь? А после войны только будем как настоящие муж и жена. Хорошо?
- Что ты выду-умываешь!..
- Завтра поженимся, в день моего рождения...
- Господи! Что ты говоришь? - воскликнула Маринка, и в эту минуту она была очень похожа на свою мать, когда та увидела лошадь в сенцах и сказала: "Господи".- У меня же тоже двадцать второго ноября день рождения! Ты вправду?
- Ну да. Двадцать один стукнет. Ты думаешь, я молоденький?
- Не-ет, я и не думала... А мне тоже восемнадцать стукнет. А ты думал, сколько?
- Пятьдесят шесть,- сказал я.
- Что ты! Маме и то сорок пять только!..
- Дурочка ты!..
Возвращался я бегом, и подмерзший снег не скрипел, а пел у меня под ногами, и мысленно я пел сам, и со мной пела вся та ночь - чутко-тревожная, огромная, заселенная звездами, войной и моей любовью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15