Генерал
последние дни недомогает, и адъютант обещал, что вечером, когда они будут возвращаться из штаба мимо докторского дома, они заедут к доктору.
-- Я сказал, что рассчитываю на этот визит не только как врач, понимаешь, пригласил его от твоего и своего имени.
-- Что ты наделал, -- взволновалась Марья Андреевна, -- как я его приму сегодня, да еще, как назло, стирка и Поля абсолютно невменяема.
Но тревоги были напрасны -- доктор, зайдя в столовую и оглядев накрытый к ужину стол,
рассмеялся и восхищенно сказал:
-- Ты прямо-таки министр, Ллойд-Джордж!
-- Я его буду просить за Факторовича, -- решительно сказала Марья Андреевна.
-- Ты форменная идиотка! -- в ужасе крикнул доктор и схватился руками за волосы.
Марья Андреевна весь день ссорилась с мужем и поэтому особенно нежна и внимательна была к Москвину и Верхотурскому.
Она уговаривала их выйти к ужину, но они отказались наотрез.
-- Ну что же, тогда вы будете купаться, -- сказала она Верхотурскому, -- сегодня стирка и есть горячая вода в колонке.
Марья Андреевна подробно объяснила ему, что ванну не следует делать слишком горячей, что ни в коем случае нельзя становиться босыми ногами на каменный пол, что тотчас после ванны нужно лечь и укрыться, ужин ему принесут в постель. Она погладила его по плечу и сказала:
-- Когда я думаю о вас, мне хочется плакать, вы старше доктора на несколько лет, а у вас нет ни семьи, ни уюта, ни дома. Вечный вы странник!
-- Ничего, ничего, -- утешил ее Верхотурский, -- я привык.
Он пошел в ванную комнату, а Москвин отправился с Полей на чердак развешивать белье.
После ванны Верхотурский, войдя в комнату, посмотрел на пустую кровать Факторовича и сказал:
-- Эх, Факир, Факир...
Он сидел, опустив ноги с кровати. Из столовой слышались звуки пианино это Марья Андреевна играла гостям полонез Шопена.
Тело болело после купанья, голова немного кружилась, а музыка была такой печальной и веселой, такой тонкой и капризной. От нее болело сердце, и ничего, казалось, не могло быть слаще и ненужней этой боли. А может быть, сердце болело оттого, что он не послушался Марьи Андреевны и купался в очень горячей воде?
Верхотурский открыл глаза -- перед ним стоял доктор.
-- Я на минуточку, -- сказал он, -- должен сообщить неприятную историю; только что прибегали звать меня к человеку, с которым вы должны были завтра уехать. Он сломал себе ногу, понимаете - вносил кипу товара и упал с лестницы.
-- Фу ты черт, как глупо! -- сказал Верхотурский и, поглядев на доктора, добавил: -- Не нужно огорчаться, через два дня, так или иначе, нас здесь не будет.
-- Что ты, что ты! Живите здесь хоть два года, -- ответил доктор.
Он ушел, а Верхотурский закрыл глаза и слушал музыку. Кажется, никогда в жизни ему не было так грустно, как в этот вечер.
Да, должно быть, этот польский полководец любил те же произведения, что и он. Во всяком случае, Марья Андреевна играла те вещи, которые хотелось слушать Верхотурскому.
Потом музыка прекратилась, и он лег в постель. Сердце тяжело хлопало, в груди кололо, иногда сердце вдруг проваливалось куда-то, и он хватался рукой за спинку кровати; казалось, что он летит.
Да, Верхотурский купался в горячей воде, и вот его сердце расшалилось...
Москвин пришел с чердака, когда гостей уже не было.
Войдя, он увидел постель Факторовича, и холод тревоги охватил его. Весь день он тосковал, охал, не переставая думал о товарище, а вечером совершенно забыл про него. Может быть, Факторовича вели на расстрел, пока Москвин развешивал белье на чердаке?
Проснулись они одновременно, их разбудила Поля. Какой-то человек стоит под кухонной дверью и спрашивает их. Часы в столовой пробили три раза, было совершенно темно. Москвин побежал на кухню босиком, придерживая руками кальсоны.
Через несколько минут он вернулся.
Верхотурский спросил из темноты:
-- Ну что?
-- Идем, идем, -- возбужденно зашептал Москвин.--Ждут нас. Лошади, документы - все есть... Факторович, сволочь, удрал из комендатуры вместе с этим парнюгой из комитета, в деревне нас дожидается.
Он вдруг рассмеялся:
-- Поля-то ни за что его впустить не хочет, хозяина бережет, он на лестнице нас ждет.
Они оделись в темноте, волнуясь и спеша; так одеваются матросы, разбуженные в своем доме ночной тревогой, зовущей их в плаванье.
И с тем чувством, с которым моряки, ни разу не оглянувшись на мирные огоньки земли, вдыхают холодный воздух и радостно всматриваются в мрачное и суровое ночное море, в котором им суждено жить и умереть, Верхотурский и Москвин навсегда ушли из теплого докторского дома.
И они не узнали, что произошло после их ухода. Поля зашла в кабинет доктора. Там она долго рылась в стеклянном шкафчике и выбрала из всех баночек с лекарством самую большую, самую темную склянку, с грозной латинской наклейкой: "Kalium bromatum", высыпала на руку белые кристаллики, помертвев, проглотила соленый, страшный порошок.
Жизнь была не нужна ей; она знала, что больше не увидит ушедшего.
Утром она проснулась, руки и спина болели от вчерашней стирки, глаза опухли -- всю ночь она плакала во сне. Долго Поля не могла понять, ушла ли она на тот свет или осталась на этом.
А когда дом проснулся, все зашли в комнату-кладовую и увидели две пустых, смятых постели и третью -- аккуратно застеленную.
Коля, чтобы не расплакаться, быстро бормотал: "Второй дом Советов, комната сто восемнадцать".Как только прогонят поляков, он уедет в Москву, к Верхотурскому.
А доктор стоял перед Марьей Андреевной и, загибая пальцы, говорил:
-- Ушли, как свиньи, не простившись, не сказав спасибо, не написав записки. Москвин украл мои совершенно новые брюки, которым буквально нет цены; в-третьих... -- доктор показал на заплаканное лицо Поли.
- Ах, оставь, пожалуйста, - сказала Марья Андреевна, - ты хочешь, чтобы они тебе, как пациенты, заказывали у ювелира серебряные подстаканники с именной надписью?
Но по всему было видно, что ее огорчил и обидел ночной уход комиссаров.
1935 г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
последние дни недомогает, и адъютант обещал, что вечером, когда они будут возвращаться из штаба мимо докторского дома, они заедут к доктору.
-- Я сказал, что рассчитываю на этот визит не только как врач, понимаешь, пригласил его от твоего и своего имени.
-- Что ты наделал, -- взволновалась Марья Андреевна, -- как я его приму сегодня, да еще, как назло, стирка и Поля абсолютно невменяема.
Но тревоги были напрасны -- доктор, зайдя в столовую и оглядев накрытый к ужину стол,
рассмеялся и восхищенно сказал:
-- Ты прямо-таки министр, Ллойд-Джордж!
-- Я его буду просить за Факторовича, -- решительно сказала Марья Андреевна.
-- Ты форменная идиотка! -- в ужасе крикнул доктор и схватился руками за волосы.
Марья Андреевна весь день ссорилась с мужем и поэтому особенно нежна и внимательна была к Москвину и Верхотурскому.
Она уговаривала их выйти к ужину, но они отказались наотрез.
-- Ну что же, тогда вы будете купаться, -- сказала она Верхотурскому, -- сегодня стирка и есть горячая вода в колонке.
Марья Андреевна подробно объяснила ему, что ванну не следует делать слишком горячей, что ни в коем случае нельзя становиться босыми ногами на каменный пол, что тотчас после ванны нужно лечь и укрыться, ужин ему принесут в постель. Она погладила его по плечу и сказала:
-- Когда я думаю о вас, мне хочется плакать, вы старше доктора на несколько лет, а у вас нет ни семьи, ни уюта, ни дома. Вечный вы странник!
-- Ничего, ничего, -- утешил ее Верхотурский, -- я привык.
Он пошел в ванную комнату, а Москвин отправился с Полей на чердак развешивать белье.
После ванны Верхотурский, войдя в комнату, посмотрел на пустую кровать Факторовича и сказал:
-- Эх, Факир, Факир...
Он сидел, опустив ноги с кровати. Из столовой слышались звуки пианино это Марья Андреевна играла гостям полонез Шопена.
Тело болело после купанья, голова немного кружилась, а музыка была такой печальной и веселой, такой тонкой и капризной. От нее болело сердце, и ничего, казалось, не могло быть слаще и ненужней этой боли. А может быть, сердце болело оттого, что он не послушался Марьи Андреевны и купался в очень горячей воде?
Верхотурский открыл глаза -- перед ним стоял доктор.
-- Я на минуточку, -- сказал он, -- должен сообщить неприятную историю; только что прибегали звать меня к человеку, с которым вы должны были завтра уехать. Он сломал себе ногу, понимаете - вносил кипу товара и упал с лестницы.
-- Фу ты черт, как глупо! -- сказал Верхотурский и, поглядев на доктора, добавил: -- Не нужно огорчаться, через два дня, так или иначе, нас здесь не будет.
-- Что ты, что ты! Живите здесь хоть два года, -- ответил доктор.
Он ушел, а Верхотурский закрыл глаза и слушал музыку. Кажется, никогда в жизни ему не было так грустно, как в этот вечер.
Да, должно быть, этот польский полководец любил те же произведения, что и он. Во всяком случае, Марья Андреевна играла те вещи, которые хотелось слушать Верхотурскому.
Потом музыка прекратилась, и он лег в постель. Сердце тяжело хлопало, в груди кололо, иногда сердце вдруг проваливалось куда-то, и он хватался рукой за спинку кровати; казалось, что он летит.
Да, Верхотурский купался в горячей воде, и вот его сердце расшалилось...
Москвин пришел с чердака, когда гостей уже не было.
Войдя, он увидел постель Факторовича, и холод тревоги охватил его. Весь день он тосковал, охал, не переставая думал о товарище, а вечером совершенно забыл про него. Может быть, Факторовича вели на расстрел, пока Москвин развешивал белье на чердаке?
Проснулись они одновременно, их разбудила Поля. Какой-то человек стоит под кухонной дверью и спрашивает их. Часы в столовой пробили три раза, было совершенно темно. Москвин побежал на кухню босиком, придерживая руками кальсоны.
Через несколько минут он вернулся.
Верхотурский спросил из темноты:
-- Ну что?
-- Идем, идем, -- возбужденно зашептал Москвин.--Ждут нас. Лошади, документы - все есть... Факторович, сволочь, удрал из комендатуры вместе с этим парнюгой из комитета, в деревне нас дожидается.
Он вдруг рассмеялся:
-- Поля-то ни за что его впустить не хочет, хозяина бережет, он на лестнице нас ждет.
Они оделись в темноте, волнуясь и спеша; так одеваются матросы, разбуженные в своем доме ночной тревогой, зовущей их в плаванье.
И с тем чувством, с которым моряки, ни разу не оглянувшись на мирные огоньки земли, вдыхают холодный воздух и радостно всматриваются в мрачное и суровое ночное море, в котором им суждено жить и умереть, Верхотурский и Москвин навсегда ушли из теплого докторского дома.
И они не узнали, что произошло после их ухода. Поля зашла в кабинет доктора. Там она долго рылась в стеклянном шкафчике и выбрала из всех баночек с лекарством самую большую, самую темную склянку, с грозной латинской наклейкой: "Kalium bromatum", высыпала на руку белые кристаллики, помертвев, проглотила соленый, страшный порошок.
Жизнь была не нужна ей; она знала, что больше не увидит ушедшего.
Утром она проснулась, руки и спина болели от вчерашней стирки, глаза опухли -- всю ночь она плакала во сне. Долго Поля не могла понять, ушла ли она на тот свет или осталась на этом.
А когда дом проснулся, все зашли в комнату-кладовую и увидели две пустых, смятых постели и третью -- аккуратно застеленную.
Коля, чтобы не расплакаться, быстро бормотал: "Второй дом Советов, комната сто восемнадцать".Как только прогонят поляков, он уедет в Москву, к Верхотурскому.
А доктор стоял перед Марьей Андреевной и, загибая пальцы, говорил:
-- Ушли, как свиньи, не простившись, не сказав спасибо, не написав записки. Москвин украл мои совершенно новые брюки, которым буквально нет цены; в-третьих... -- доктор показал на заплаканное лицо Поли.
- Ах, оставь, пожалуйста, - сказала Марья Андреевна, - ты хочешь, чтобы они тебе, как пациенты, заказывали у ювелира серебряные подстаканники с именной надписью?
Но по всему было видно, что ее огорчил и обидел ночной уход комиссаров.
1935 г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12