Вот так вот! Белое вино, густое красное, пустой похабный треп – вот все, что нужно было соплякам для счастья.
Без жуткого страха все усилия Гороха теряли смысл. Нужно забыть все – «гражданку», город, деревню, выдавить все это из себя, как воду из губки… Никаких сожалений. Никаких воспоминаний… Вымести метлой, ну да… Как говорил буфетчик Лербанн, рогоносец, когда мы отправлялись на подавление забастовок. Это были его собственные слова. «Смелее, ребята! Выпустите им всем кишки! Это все без дельники [слово написано неразборчиво; первый урок: эти парни]! Это туфта! Стоит им дать разок, они тут же сдрейфят!»
Он не любил рабочих. Он предпочитал в качестве рабочей силы неотесанную деревенщину. В столовой они с Лакаданом целыми часами обсуждали маневры и внутреннюю службу… Многие оставались их послушать.
Время от времени Лакадан заговаривал со мной. У него вызывала опасения перемена в моем положении, мое повышение. Как-то раз он подошел к конюшне и ни с того ни с сего спросил:
– Так что, ты держишь салаг в ежовых рукавицах?… Говорят, ты самый вредный во всем эскадроне?
Я ничего ему на это не ответил. Я стоял по стойке смирно. Он похлопал по револьверу. Я не совсем понимал, что происходит. Должно быть он все еще злился на меня. Что касается меня, я его никогда не прощу.
Ж. Командировка в Нанси. Фердинанд представляет полк на похоронах полковника
– Живо! Зайдете в канцелярию эскадрона. Вы попросите от моего имени дорожное предписание в Нанси на себя и еще на четверых человек. Капитан распорядился. Два франка суточных в день. Шевелитесь! Все ясно. Через двадцать минут на вокзале! Форма одежды выходная № 2! Вот так!
Все остальные просто обалдели, когда узнали, что я отправляюсь в такую командировку. Со мной вместе ехали Керсюзон, Ламбо, Гагаст и Ле Кам. Люди, которым я вполне доверял. Не трепачи и не склочники. Идеальные спутники. Они очень пристойно вели себя во время десятичасовой поездки в Нанси. Перед гражданскими они робели. Они пили только пиво с легкой закуской. Это была моя идея. Мы отдавали честь каждому офицеру. В нашем поезде их было очень много. В Нанси было еще хуже. От галунов буквально рябило в глазах. Мы остановились на ночлег у артиллеристов. Наутро мы первым делом отправились к паперти церкви святой Урсулы. Церковь была еще закрыта. Я был ответственным. Я поднял всех еще до рассвета. Лакадан прибыл только в одиннадцатом часу. Он не держался на ногах. По дороге он остановился в Люневилле, чтобы повидаться с друзьями. Все ряды были заполнены дамами, и родственницами полковника, и женами высших чинов, были и еще какие-то старые тетки. Полкаш лежал в своем ящике очень высоко, на цветах, как будто проводил смотр, восседая на своей лошади. Служба шла долго. Никто не произнес ни слова в течение трех часов. Мы стояли в последнем ряду, навытяжку, держа руку на эфесе. Вот так. Со мной не поспоришь. Служба! На кладбище все прошли один за другим перед могилой. Кюре вручил мне кропило. Я быстро передал его Гагасту. Но ни он, ни другие не осмелились… Кропить – это дело было не для нас. После кладбища мы были в принципе свободны до отправления поезда. Наш отправлялся в шесть часов. Но тут Лакадан подзывает меня, чтобы дать мне какое-то поручение. Вид у него был очень смущенный. Это было на него непохоже. Он хотел, по его словам, привезти из Нанси подарок. Он не сказал мне для кого. Выбирать подарок для него было мучением.
– Вы из коммерсантов, – говорит он мне наконец, – для вас это дело привычное… Отправляйтесь! Вот двадцать франков. Купите что-нибудь из местных изделий… [пропуск] у двери в драгунскую столовую. Должно быть, он забыл еще что-то. Он никак не мог вспомнить. Мы спросили, как пройти на улицу борделей. Мы искали бордель для военных. Искали долго и старательно, чтобы не ошибиться. Местное белое вино было намного лучше нашего, но стоило чудовищно дорого. Это не располагало к трате денег на проституток. Прежде всего, у нас на это уже не хватало нужной суммы. В Нанси вояки тоже сидели без увольнений. В борделе были только мы пятеро. Одна из баб гадала на картах. Лакадан видел, как мы туда заходили. Он нас догнал. Он входит в наш бордель с каким-то старшим сержантом из гусар. Все встают. «Вольно!», – командует он. Он просит показать ему подарок. Все находят это удачным приобретением, говорят, что у меня есть вкус. Я снова запаковываю его. Я боюсь, как бы они его не помяли. Лакадан был пьян, тот, другой тип – тоже. Шли неверной походкой. Мы чувствовали себя неловко оттого, что они сидели рядом с нами.
– Эй ты, шлюха! – говорит он вдруг этой уродине. – Я знаю будущее лучше, чем ты!
Остальные смеются. Они подходят, чтобы оценить на ощупь его мужское достоинство. Он сопротивляется.
– Лучше, чем ты, дешевая шлюха! Это так же точно, как то, что у тебя жопа гнилая!
Они отвечают. Они не боятся.
– У тебя у самого жопа прогнила до ушей!..
Гусар влезает на скамью. Лакадан сбрасывает его. Он садится на свое место. Поет.
Знаком ли ты со шлюхой из Нанси?
Теперь у всех нас сифилис, мерси!
Мы смеялись, чтобы не раздражать его. Все же не слишком громко. Он приспускает брюки. Показывает жопу.
Приложение III
Дневник кирасира Детуша (1913)
[с. 1] Я не сумел бы объяснить, что побуждает меня записывать свои мысли.
[с. 2] Тому, кто прочтет эти страницы.
[с. 3] Этот грустный ноябрьский вечер переносит меня на тринадцать месяцев назад, к моему прибытию в Рамбуйе, когда я даже не догадывался о том, что меня ожидало в этой очаровательной обители. Сильно ли я изменился за этот год, думаю, что да, [с. 5] потому что казарменная жизнь вместо того, чтобы привести меня в состояние, в котором мой разум был бы переполнен планами и намерениями, пусть даже, увы, совершенно несбыточными, изменила меня таким образом, что сегодня, [с. 7] полностью приспособившись к той жалкой жизни, которую мы ведем, я охвачен депрессией, в которой чувствую себя так же привычно, как птица в небе или рыба в воде.
Я также никогда не обнаруживал обширных познаний ни в какой области.
[с. 9] Эти заметки, насколько об этом можно судить по прозрачной бледности выцветших чернил, являются глубоко личными и написаны с единственной целью запечатлеть некий период в моей жизни (возможно, уже завершившийся), первый по-настоящему мучительный прожитый мною период, впрочем, может быть, не /с. 11] последний. Эти страницы мне диктуют случайно выбранные мною дни. В них будет отражено разное состояние духа, в зависимости от прожитых дней и часов, так как со времени моего зачисления в часть я стал подвержен резким перепадам физического и морального состояния.
[ с. 13] 3 октября – Прибытие – Караульное помещение, полное унтеров с тяжелой походкой. Псы много о себе воображают. Зачисление во взвод, 4-й, Лей-т Ле Муан – хороший парень, Кужон – злой двуличный лицемер – [с.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Без жуткого страха все усилия Гороха теряли смысл. Нужно забыть все – «гражданку», город, деревню, выдавить все это из себя, как воду из губки… Никаких сожалений. Никаких воспоминаний… Вымести метлой, ну да… Как говорил буфетчик Лербанн, рогоносец, когда мы отправлялись на подавление забастовок. Это были его собственные слова. «Смелее, ребята! Выпустите им всем кишки! Это все без дельники [слово написано неразборчиво; первый урок: эти парни]! Это туфта! Стоит им дать разок, они тут же сдрейфят!»
Он не любил рабочих. Он предпочитал в качестве рабочей силы неотесанную деревенщину. В столовой они с Лакаданом целыми часами обсуждали маневры и внутреннюю службу… Многие оставались их послушать.
Время от времени Лакадан заговаривал со мной. У него вызывала опасения перемена в моем положении, мое повышение. Как-то раз он подошел к конюшне и ни с того ни с сего спросил:
– Так что, ты держишь салаг в ежовых рукавицах?… Говорят, ты самый вредный во всем эскадроне?
Я ничего ему на это не ответил. Я стоял по стойке смирно. Он похлопал по револьверу. Я не совсем понимал, что происходит. Должно быть он все еще злился на меня. Что касается меня, я его никогда не прощу.
Ж. Командировка в Нанси. Фердинанд представляет полк на похоронах полковника
– Живо! Зайдете в канцелярию эскадрона. Вы попросите от моего имени дорожное предписание в Нанси на себя и еще на четверых человек. Капитан распорядился. Два франка суточных в день. Шевелитесь! Все ясно. Через двадцать минут на вокзале! Форма одежды выходная № 2! Вот так!
Все остальные просто обалдели, когда узнали, что я отправляюсь в такую командировку. Со мной вместе ехали Керсюзон, Ламбо, Гагаст и Ле Кам. Люди, которым я вполне доверял. Не трепачи и не склочники. Идеальные спутники. Они очень пристойно вели себя во время десятичасовой поездки в Нанси. Перед гражданскими они робели. Они пили только пиво с легкой закуской. Это была моя идея. Мы отдавали честь каждому офицеру. В нашем поезде их было очень много. В Нанси было еще хуже. От галунов буквально рябило в глазах. Мы остановились на ночлег у артиллеристов. Наутро мы первым делом отправились к паперти церкви святой Урсулы. Церковь была еще закрыта. Я был ответственным. Я поднял всех еще до рассвета. Лакадан прибыл только в одиннадцатом часу. Он не держался на ногах. По дороге он остановился в Люневилле, чтобы повидаться с друзьями. Все ряды были заполнены дамами, и родственницами полковника, и женами высших чинов, были и еще какие-то старые тетки. Полкаш лежал в своем ящике очень высоко, на цветах, как будто проводил смотр, восседая на своей лошади. Служба шла долго. Никто не произнес ни слова в течение трех часов. Мы стояли в последнем ряду, навытяжку, держа руку на эфесе. Вот так. Со мной не поспоришь. Служба! На кладбище все прошли один за другим перед могилой. Кюре вручил мне кропило. Я быстро передал его Гагасту. Но ни он, ни другие не осмелились… Кропить – это дело было не для нас. После кладбища мы были в принципе свободны до отправления поезда. Наш отправлялся в шесть часов. Но тут Лакадан подзывает меня, чтобы дать мне какое-то поручение. Вид у него был очень смущенный. Это было на него непохоже. Он хотел, по его словам, привезти из Нанси подарок. Он не сказал мне для кого. Выбирать подарок для него было мучением.
– Вы из коммерсантов, – говорит он мне наконец, – для вас это дело привычное… Отправляйтесь! Вот двадцать франков. Купите что-нибудь из местных изделий… [пропуск] у двери в драгунскую столовую. Должно быть, он забыл еще что-то. Он никак не мог вспомнить. Мы спросили, как пройти на улицу борделей. Мы искали бордель для военных. Искали долго и старательно, чтобы не ошибиться. Местное белое вино было намного лучше нашего, но стоило чудовищно дорого. Это не располагало к трате денег на проституток. Прежде всего, у нас на это уже не хватало нужной суммы. В Нанси вояки тоже сидели без увольнений. В борделе были только мы пятеро. Одна из баб гадала на картах. Лакадан видел, как мы туда заходили. Он нас догнал. Он входит в наш бордель с каким-то старшим сержантом из гусар. Все встают. «Вольно!», – командует он. Он просит показать ему подарок. Все находят это удачным приобретением, говорят, что у меня есть вкус. Я снова запаковываю его. Я боюсь, как бы они его не помяли. Лакадан был пьян, тот, другой тип – тоже. Шли неверной походкой. Мы чувствовали себя неловко оттого, что они сидели рядом с нами.
– Эй ты, шлюха! – говорит он вдруг этой уродине. – Я знаю будущее лучше, чем ты!
Остальные смеются. Они подходят, чтобы оценить на ощупь его мужское достоинство. Он сопротивляется.
– Лучше, чем ты, дешевая шлюха! Это так же точно, как то, что у тебя жопа гнилая!
Они отвечают. Они не боятся.
– У тебя у самого жопа прогнила до ушей!..
Гусар влезает на скамью. Лакадан сбрасывает его. Он садится на свое место. Поет.
Знаком ли ты со шлюхой из Нанси?
Теперь у всех нас сифилис, мерси!
Мы смеялись, чтобы не раздражать его. Все же не слишком громко. Он приспускает брюки. Показывает жопу.
Приложение III
Дневник кирасира Детуша (1913)
[с. 1] Я не сумел бы объяснить, что побуждает меня записывать свои мысли.
[с. 2] Тому, кто прочтет эти страницы.
[с. 3] Этот грустный ноябрьский вечер переносит меня на тринадцать месяцев назад, к моему прибытию в Рамбуйе, когда я даже не догадывался о том, что меня ожидало в этой очаровательной обители. Сильно ли я изменился за этот год, думаю, что да, [с. 5] потому что казарменная жизнь вместо того, чтобы привести меня в состояние, в котором мой разум был бы переполнен планами и намерениями, пусть даже, увы, совершенно несбыточными, изменила меня таким образом, что сегодня, [с. 7] полностью приспособившись к той жалкой жизни, которую мы ведем, я охвачен депрессией, в которой чувствую себя так же привычно, как птица в небе или рыба в воде.
Я также никогда не обнаруживал обширных познаний ни в какой области.
[с. 9] Эти заметки, насколько об этом можно судить по прозрачной бледности выцветших чернил, являются глубоко личными и написаны с единственной целью запечатлеть некий период в моей жизни (возможно, уже завершившийся), первый по-настоящему мучительный прожитый мною период, впрочем, может быть, не /с. 11] последний. Эти страницы мне диктуют случайно выбранные мною дни. В них будет отражено разное состояние духа, в зависимости от прожитых дней и часов, так как со времени моего зачисления в часть я стал подвержен резким перепадам физического и морального состояния.
[ с. 13] 3 октября – Прибытие – Караульное помещение, полное унтеров с тяжелой походкой. Псы много о себе воображают. Зачисление во взвод, 4-й, Лей-т Ле Муан – хороший парень, Кужон – злой двуличный лицемер – [с.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22