Он вообще не любил радистов, а меня еле терпел: без особого на то повода звал "философом" - более презрительной клички для него не существовало.
Начальник связи сидел на нарах без сапог, китель с капитанскими погонами накинут поверх нижней рубахи, шлепает картами, которые он на днях отобрал у нас.
В стороне сидит смущенный и надутый Оганян. Неужели донес? Такого еще не случалось. Вряд ли...
Начальник связи поднял на меня по-начальнически беспощадный взгляд:
- В-вы!.. Вы кто так-кой?..
Называет меня на "вы", - значит, табак, попал не в добрую минуту.
- В-вы кто такой, спрашиваю?.. Мол-чать!.. Ка-ак стоите? Где выправочка?
Я рад бы встать по всем правилам устава навытяжку, но землянка низкая, упираюсь пилоткой в бревенчатый накат.
- В-вы с кем пререкались? Кто он вам?! Может, он ваш подчиненный? Может, в-вы завтра мной захотите командовать? Может, мне сейчас вскочить и встать по стойке "смирно"?.. Мол-чать!
Молчу. Кошусь на оскорбленно надутое лицо Оганяна и гадаю: он или не он? Похоже, до меня начальник связи песочил самого Оганяна.
- Распустили вас! Интел-лигенция! Жирком заросли, от сна опухли! Ф-философствуете!..
И мне вдруг стало весело: "Чеши, чеши себе на здоровье. Брань на вороте не висит... А что ты со мной сделаешь? Ну-ка... Не расстреляешь, выкуси, вина не та. В стрелковую роту пошлешь - нашел чем испугать".
И верно, начальник связи по моему лицу понял: как ни кипятись - не проймешь. Он в сердцах гаркнул:
- Десять суток строгого ареста!
Мы с Оганяном переглянулись: "На фронте - и арест! Ну, брат, оторвал".
- Лейтенант Оганян! Обеспечьте!
Хорошо сказать: "Обеспечьте!"
Случалось рыть разные землянки в обороне, но чтобы была при штабе полка когда-нибудь вырыта землянка гауптвахты - не приходилось видеть ни мне, ни Оганяну.
"Обеспечьте..."
У Оганяна был сумрачно-сконфуженный вид.
- Куда я тебя обеспечу?
- Это уж не моя забота, - ответил я, демонстративно снимая пояс, протягивая своему озадаченному начальнику.
- Испорченный человек... Что из тебя вырастет?..
- Не имею понятия.
- Надо было заварить кашу... - Он мял мой ремень, не зная, в какую сторону направиться.
- Я не виноват, что дошло до начальства, - съсхидничал я.
- А я виноват?.. Думаешь, я донес? А? - возмутился Оганян, возмутился искренне.
Но приказ есть приказ - нужно выполнять.
Оганян, страдая оттого, что ведет без пояса под арест своего подчиненного под взглядами разведчиков, телефонистов, часовых из комендантского взвода, вяло шагал впереди меня для того, чтобы не подумали - конвоирует, и просто из принципа "глаза бы мои на тебя не глядели".
Армейская истина гласит: ничего нет невыполнимого. Нашлось место и для "губы".
В то время когда мы только что располагались в обороне, связные ПСД на скорую руку выкопали себе крошечную землянку - сойдет, не простоим долго. Но время шло, мы не снимались с насиженного и уж вовсе не такого плохого места. Связным надоело спать по очереди: они отгрохали обширную жилплощадь с просторными нарами, с двойными накатами. Старую землянку бросили.
Она и спасла Оганяна. Не случись ее, ему пришлось бы уступить мне свою собственную персональную землянку, а самому спать на моем месте, на общих нарах.
- Сиди, - сказал он. - Сейчас часового пришлю.
И ушел, забыв забрать мой ремень.
Часовым оказался не кто иной, как Витя Солнышко. Он принес с собой чью-то винтовку и явно недоброжелательное отношение ко мне.
- Ребята купаться собрались, - сообщил он.
- Не выйдет. Сторожи-ка меня, не то сбегу.
- Да беги, с плеч долой. Купаться бы пошел. Пододвинься, что ли?..
Я пододвинулся, мой часовой поставил мне в ноги винтовку, улегся рядом.
Все нары этой землянки были засыпаны письмами. Мы лежали прямо на них.
ПСД - пункт сбора донесений. Отсюда легкие на ногу связные бегают по подразделениям, приносят сведения. Если мы, радисты, - более современная связь по сравнению с телефонистами, то связные ПСД, должно быть, ведут свою родословную от того греческого парня, который принес из-под Марафона в Афины лавровую ветку.
Но ПСД в полку заменяет еще и почтовую контору. Сюда доставляются письма, те же связные их разносят. Здесь, в бывшей землянке ПСД, остались лежать какие-то письма, и лежат уже больше недели.
Я взял письмо, поперек адреса жирно выведено: "Выбыл". Другое - "выбыл", третье, четвертое... Кто-то убит, кто-то ранен; наверно, есть и просто откомандированные, - на всех одно и то же слово: "Выбыл", не сказано лишь куда - в другую часть, в госпиталь или на тот свет.
Знаю, непорядочно читать чужие письма. Знал это и тогда.
Найди мы случайно оброненное письмо, в голову бы не пришло вскрыть, полюбопытствовать, наверняка постарались бы доставить тому, кому адресовано. Но тут письма - б ы в ш и е, ничьи. И еще, наверно, человек под арестом позволяет себе больше, потому что считает себя вне закона.
Открытки, секретки, конверты, склеенные мякишем, просто свернутые треугольником письма. Корявые, дрожащие буквы, должно быть выведенные старушечьей рукой; на бумагу, поди, упала не одна слеза - мать пишет сыну, а сын-то "выбыл"... Или крупный солидно неуклюжий почерк, буква громоздится на букву: "Папа! Я учусь в пятом классе, помогаю маме..." Папа тоже "выбыл"...
Мы привыкли к тому, что постоянно кто-то "выбывает", и не безликие адресаты, о которых знаешь лишь ничего не говорящую фамилию и имя, а товарищи.
Нам вдвоем было всего тридцать девять лет. При любой возможности мы отворачивались от всего, что нам напоминало смерть.
Мы без угрызений совести отбрасывали в сторону и письмо старушки матери, и письмо серьезного пятиклассника. Мы искали другие письма - от девушек, чтобы приобщиться к тому, чего сами еще не испытывали, - любовная тоска, разлука, счастливая дерзость от откровенного признания. Мы даже робко рассчитывали про себя не остаться сторонними наблюдателями, а объявить о себе. Пишут же "выбывшим", письмо наверняка останется без ответа, так что мешает нам ответить?
Мы искали письма от девушек.
Из многих писем мы отобрали только два. Прошло двадцать лет, а я почти дословно помню целые куски из них.
Кажется, из Свердловска она писала ему:
"Сейчас ночь. Я боюсь ночей. Днем - работа, и, что скрывать, нелегкая. Днем - люди, а ночью - ты. И вот тогда-то я начинаю чувствовать, ч т о т ы т а к о е. Сказать, что с одной стороны - город, завод, цех, прохожие, знакомые, друзья, с другой - ты, ты - полмира! Нет, мало! Боюсь, что скоро станет легче дышать, меньше окажется работы, больше досуга, и тогда - пустота, тогда никуда не спрячешься от тебя. В какое несчастное время мы узнали друг друга! Знакомые, друзья, город, весь мир, в котором я живу, не могут заменить тебя. Тебя нет, нет и жизни. А т ы н е о т в е ч а е ш ь м н е у ж е н а т р е т ь е п и с ь м о! Я без тебя - бессмыслица, досадная случайность на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Начальник связи сидел на нарах без сапог, китель с капитанскими погонами накинут поверх нижней рубахи, шлепает картами, которые он на днях отобрал у нас.
В стороне сидит смущенный и надутый Оганян. Неужели донес? Такого еще не случалось. Вряд ли...
Начальник связи поднял на меня по-начальнически беспощадный взгляд:
- В-вы!.. Вы кто так-кой?..
Называет меня на "вы", - значит, табак, попал не в добрую минуту.
- В-вы кто такой, спрашиваю?.. Мол-чать!.. Ка-ак стоите? Где выправочка?
Я рад бы встать по всем правилам устава навытяжку, но землянка низкая, упираюсь пилоткой в бревенчатый накат.
- В-вы с кем пререкались? Кто он вам?! Может, он ваш подчиненный? Может, в-вы завтра мной захотите командовать? Может, мне сейчас вскочить и встать по стойке "смирно"?.. Мол-чать!
Молчу. Кошусь на оскорбленно надутое лицо Оганяна и гадаю: он или не он? Похоже, до меня начальник связи песочил самого Оганяна.
- Распустили вас! Интел-лигенция! Жирком заросли, от сна опухли! Ф-философствуете!..
И мне вдруг стало весело: "Чеши, чеши себе на здоровье. Брань на вороте не висит... А что ты со мной сделаешь? Ну-ка... Не расстреляешь, выкуси, вина не та. В стрелковую роту пошлешь - нашел чем испугать".
И верно, начальник связи по моему лицу понял: как ни кипятись - не проймешь. Он в сердцах гаркнул:
- Десять суток строгого ареста!
Мы с Оганяном переглянулись: "На фронте - и арест! Ну, брат, оторвал".
- Лейтенант Оганян! Обеспечьте!
Хорошо сказать: "Обеспечьте!"
Случалось рыть разные землянки в обороне, но чтобы была при штабе полка когда-нибудь вырыта землянка гауптвахты - не приходилось видеть ни мне, ни Оганяну.
"Обеспечьте..."
У Оганяна был сумрачно-сконфуженный вид.
- Куда я тебя обеспечу?
- Это уж не моя забота, - ответил я, демонстративно снимая пояс, протягивая своему озадаченному начальнику.
- Испорченный человек... Что из тебя вырастет?..
- Не имею понятия.
- Надо было заварить кашу... - Он мял мой ремень, не зная, в какую сторону направиться.
- Я не виноват, что дошло до начальства, - съсхидничал я.
- А я виноват?.. Думаешь, я донес? А? - возмутился Оганян, возмутился искренне.
Но приказ есть приказ - нужно выполнять.
Оганян, страдая оттого, что ведет без пояса под арест своего подчиненного под взглядами разведчиков, телефонистов, часовых из комендантского взвода, вяло шагал впереди меня для того, чтобы не подумали - конвоирует, и просто из принципа "глаза бы мои на тебя не глядели".
Армейская истина гласит: ничего нет невыполнимого. Нашлось место и для "губы".
В то время когда мы только что располагались в обороне, связные ПСД на скорую руку выкопали себе крошечную землянку - сойдет, не простоим долго. Но время шло, мы не снимались с насиженного и уж вовсе не такого плохого места. Связным надоело спать по очереди: они отгрохали обширную жилплощадь с просторными нарами, с двойными накатами. Старую землянку бросили.
Она и спасла Оганяна. Не случись ее, ему пришлось бы уступить мне свою собственную персональную землянку, а самому спать на моем месте, на общих нарах.
- Сиди, - сказал он. - Сейчас часового пришлю.
И ушел, забыв забрать мой ремень.
Часовым оказался не кто иной, как Витя Солнышко. Он принес с собой чью-то винтовку и явно недоброжелательное отношение ко мне.
- Ребята купаться собрались, - сообщил он.
- Не выйдет. Сторожи-ка меня, не то сбегу.
- Да беги, с плеч долой. Купаться бы пошел. Пододвинься, что ли?..
Я пододвинулся, мой часовой поставил мне в ноги винтовку, улегся рядом.
Все нары этой землянки были засыпаны письмами. Мы лежали прямо на них.
ПСД - пункт сбора донесений. Отсюда легкие на ногу связные бегают по подразделениям, приносят сведения. Если мы, радисты, - более современная связь по сравнению с телефонистами, то связные ПСД, должно быть, ведут свою родословную от того греческого парня, который принес из-под Марафона в Афины лавровую ветку.
Но ПСД в полку заменяет еще и почтовую контору. Сюда доставляются письма, те же связные их разносят. Здесь, в бывшей землянке ПСД, остались лежать какие-то письма, и лежат уже больше недели.
Я взял письмо, поперек адреса жирно выведено: "Выбыл". Другое - "выбыл", третье, четвертое... Кто-то убит, кто-то ранен; наверно, есть и просто откомандированные, - на всех одно и то же слово: "Выбыл", не сказано лишь куда - в другую часть, в госпиталь или на тот свет.
Знаю, непорядочно читать чужие письма. Знал это и тогда.
Найди мы случайно оброненное письмо, в голову бы не пришло вскрыть, полюбопытствовать, наверняка постарались бы доставить тому, кому адресовано. Но тут письма - б ы в ш и е, ничьи. И еще, наверно, человек под арестом позволяет себе больше, потому что считает себя вне закона.
Открытки, секретки, конверты, склеенные мякишем, просто свернутые треугольником письма. Корявые, дрожащие буквы, должно быть выведенные старушечьей рукой; на бумагу, поди, упала не одна слеза - мать пишет сыну, а сын-то "выбыл"... Или крупный солидно неуклюжий почерк, буква громоздится на букву: "Папа! Я учусь в пятом классе, помогаю маме..." Папа тоже "выбыл"...
Мы привыкли к тому, что постоянно кто-то "выбывает", и не безликие адресаты, о которых знаешь лишь ничего не говорящую фамилию и имя, а товарищи.
Нам вдвоем было всего тридцать девять лет. При любой возможности мы отворачивались от всего, что нам напоминало смерть.
Мы без угрызений совести отбрасывали в сторону и письмо старушки матери, и письмо серьезного пятиклассника. Мы искали другие письма - от девушек, чтобы приобщиться к тому, чего сами еще не испытывали, - любовная тоска, разлука, счастливая дерзость от откровенного признания. Мы даже робко рассчитывали про себя не остаться сторонними наблюдателями, а объявить о себе. Пишут же "выбывшим", письмо наверняка останется без ответа, так что мешает нам ответить?
Мы искали письма от девушек.
Из многих писем мы отобрали только два. Прошло двадцать лет, а я почти дословно помню целые куски из них.
Кажется, из Свердловска она писала ему:
"Сейчас ночь. Я боюсь ночей. Днем - работа, и, что скрывать, нелегкая. Днем - люди, а ночью - ты. И вот тогда-то я начинаю чувствовать, ч т о т ы т а к о е. Сказать, что с одной стороны - город, завод, цех, прохожие, знакомые, друзья, с другой - ты, ты - полмира! Нет, мало! Боюсь, что скоро станет легче дышать, меньше окажется работы, больше досуга, и тогда - пустота, тогда никуда не спрячешься от тебя. В какое несчастное время мы узнали друг друга! Знакомые, друзья, город, весь мир, в котором я живу, не могут заменить тебя. Тебя нет, нет и жизни. А т ы н е о т в е ч а е ш ь м н е у ж е н а т р е т ь е п и с ь м о! Я без тебя - бессмыслица, досадная случайность на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15