Ф. Он подразумевал не старую агрессивную Германию, а современную и будущую, мирную, цивилизованную и вписавшуюся в Европу. Его взор был устремлен в грядущее, а не в минувшее, разумеется, какие тут могут быть сомнения...
Может быть, я в этом отношении более консервативен, или более чувствителен, или просто получил другое воспитание, и оно не позволяет мне ? при любых обстоятельствах ? употреблять некоторые общеизвестные клише. Может быть даже, дела обстоят именно так, как утверждает в журнале УШпигельФ Рудольф Аугштайн, выступающий в роли пресс-адъютанта Коля. УДарвинистически настроенная история, ? пишет Аугштайн, ? явно не оставляет нам времени на ретроспекцию, на этот столь приятный человеку Упечальный трудФ. Может быть. Но я-то сам настроен отнюдь не дарвинистически, я оставляю себе время на ретроспекцию, могу даже заглянуть вперед или взглянуть вверх и, когда слышу тост, подобный тому, что произнес канцлер Коль, чувствую себя так, словно Ударвинистически настроенная историяФ одним махом перешагнула через меня. Тогда я выпадаю из эпохи.
Примерно в то же время, когда канцлер Коль витал в облаках, провозглашая свой тост, его соперник в борьбе за пост канцлера Оскар Лафонтен держал речь на собрании СПГ, в которой заявил, что для него вопрос о немецком единстве ? проблема сугубо вторичная; куда важнее позаботиться, чтобы людям в Лейпциге, Дрездене и Восточном Берлине жилось так же хорошо, как людям в Вене, Франкфурте, Париже или Мадриде. Я навострил уши. Наконец-то после стольких невразумительных словес прозвучала фраза, доступная моему пониманию. Независимо от того, истинным или ложным был сформулированный в ней тезис, находился ли он в гармоническом соответствии с Ударвинистически настроенной историейФ (возможно, и не находился или еще не находился), ? здесь по крайней мере был язык, который я понимал, политическая терминология, за которой я мог себе что-то представить. Увы, хотя присутствующие на собрании товарищи вежливо поаплодировали этой фразе, она отнюдь не стала лозунгом дня. Она была погребена под застольными речами, возбужденными комментариями, криками УГер-ма-ни-я-е-ди-но-е-о-те-че-ство!Ф, которые теперь все чаще скандируются на улицах. Прошло совсем немного времени, и какая-то сумасшедшая воткнула нож в горло тому, кто эту фразу произнес. Я перестал понимать окружающий мир.
Чтобы объяснить, в какую я сорвался пропасть, как велико охватившее меня смятение духа, расскажу один эпизод, имевший место весной 1988 года, когда мир еще обретался в порядке, а я шагал в ногу со временем.
Я получил письмо из УЦайтФ от редактора публицистического отдела. Он приглашал меня участвовать в дискуссии на тему УБудущее немецкое единствоФ. Я ответил ему обратной же почтой, ничуть не сомневаясь в собственных правоте и здравом смысле. Я просил избавить меня от подобных глупостей. Я писал, что над немецким вопросом я размышлял лет двадцать назад на первом курсе, посещая семинар по истории. Тогда мы с друзьями целыми днями ? а преимущественно ночами ? дискутировали на эту неисчерпаемую тему и всегда с одним и тем же результатом, а именно ? нулевым или, лучше сказать, с тем результатом, что немецкий вопрос не имеет решения, да и не нуждается в нем, ибо, даст Бог, он когда-нибудь разрешится сам собой, растворится, так сказать, в каком-нибудь, как всегда сложно приготовленном европейском супе. А до тех пор я и думать об этом не желаю, по поводу Германии мне больше ничего не приходит в голову, я просто не могу себе вообразить более надоевшей темы, чем немецкая, пусть господин редактор даст себе труд поискать другую, мало ли в наше время куда более важных, насущных, а главное, более актуальных политических проблем, чем дурацкая проблема немецкого единства.
Редактор поблагодарил меня за письмо и добавил, что нечто подобное написали ему двадцать или тридцать других предполагавшихся авторов, а потому он решил отказаться от намерения затевать дискуссию УБудущее немецкое единствоФ. Это было, повторяю, в начале 1988 года.
Не прошло и полутора лет, как заварилась вся эта каша. Not with a bang but with a whimper развалился пенсионерский режим в Восточном Берлине, а еще недавно всесильный Эрих Хонеккер, только что во всеуслышание прокаркавший, что стена простоит сто лет, в одну ночь лишился всех своих государственных постов, квартир, банковских счетов и порноальбомчиков и очутился в садовом домике некоего протестантского пастора; на сцену выскочил развязный субъект по фамилии Кренц, пару раз подмигнул с газетных фотографий в качестве главы государства ГДР и вдруг провалился в какую-то щель, совсем как петрушка в кукольном театре, которого двинули дубинкой по голове; его сменил аукционщик Модров; затем сыграл очень короткую и невразумительную роль некий Шлак-Голдовский; затем стремительно промелькнули бледные дамы и потрепанные господа, чьи имена невозможно упомнить, а также капельмейстеры, писатели, адвокаты и снова и снова духовные пастыри; во время демонстрации со свечами в Лейпциге вдруг опять вместо УМы и есть народ!Ф раздалось приснопамятное, странно и глупо звучащее УГер-ма-ни-я-е-ди-но-е-о-те-чест-во!Ф; были предложены, назначены и проведены выборы; за несколько дней сформировали коалицию и демократическое правительство, за несколько недель составили и подписали государственный договор с Федеративной Республикой, ввели немецкую марку; и вот теперь, когда я пишу эти строки, немецкое единство, само обсуждение которого всего два года назад представлялось мне напрочь устаревшей и совершенно излишней политической спекуляцией, игрой воображения, можно считать делом решенным. Никто более ? ни в стране, ни за рубежом ? не ставит его под вопрос, уже через год, если не через несколько месяцев, оно станет реальностью. Развитие... нет, развитие не то слово... лавина обрушившихся на нас событий в самом деле вызывала головокружение. Я ощущал примерно то же, что и представитель упомянутого пенсионерского режима, председатель народной палаты, ныне покойный Хорст Зиндерман, которому принадлежат произнесенные в 1989 году и ставшие с тех пор крылатыми слова: УМне показалось, что сорок лет социализма ушли у нас из-под ногФ.
Мне тоже так показалось. И, думаю, многим из моих сверстников. Пусть не сорок лет социализма, но сорок лет крепко сколоченного, прочно пригнанного, вроде бы необратимо надежного, солидного послевоенного порядка вдруг ушли у нас из-под ног. Мы выросли при этом порядке. Другого мы не знали. Не то чтобы мы его особенно ценили, и нам уж совсем не нравился его антураж. Раздел Европы на Восток и Запад, раздел Берлина, раздел мира на два враждебно настроенных, ощерившихся оружием военных блока казался нам чрезвычайно опасным и извращенным, но, увы, логическим следствием мировой войны, которую спровоцировала гитлеровская Германия.
1 2 3 4
Может быть, я в этом отношении более консервативен, или более чувствителен, или просто получил другое воспитание, и оно не позволяет мне ? при любых обстоятельствах ? употреблять некоторые общеизвестные клише. Может быть даже, дела обстоят именно так, как утверждает в журнале УШпигельФ Рудольф Аугштайн, выступающий в роли пресс-адъютанта Коля. УДарвинистически настроенная история, ? пишет Аугштайн, ? явно не оставляет нам времени на ретроспекцию, на этот столь приятный человеку Упечальный трудФ. Может быть. Но я-то сам настроен отнюдь не дарвинистически, я оставляю себе время на ретроспекцию, могу даже заглянуть вперед или взглянуть вверх и, когда слышу тост, подобный тому, что произнес канцлер Коль, чувствую себя так, словно Ударвинистически настроенная историяФ одним махом перешагнула через меня. Тогда я выпадаю из эпохи.
Примерно в то же время, когда канцлер Коль витал в облаках, провозглашая свой тост, его соперник в борьбе за пост канцлера Оскар Лафонтен держал речь на собрании СПГ, в которой заявил, что для него вопрос о немецком единстве ? проблема сугубо вторичная; куда важнее позаботиться, чтобы людям в Лейпциге, Дрездене и Восточном Берлине жилось так же хорошо, как людям в Вене, Франкфурте, Париже или Мадриде. Я навострил уши. Наконец-то после стольких невразумительных словес прозвучала фраза, доступная моему пониманию. Независимо от того, истинным или ложным был сформулированный в ней тезис, находился ли он в гармоническом соответствии с Ударвинистически настроенной историейФ (возможно, и не находился или еще не находился), ? здесь по крайней мере был язык, который я понимал, политическая терминология, за которой я мог себе что-то представить. Увы, хотя присутствующие на собрании товарищи вежливо поаплодировали этой фразе, она отнюдь не стала лозунгом дня. Она была погребена под застольными речами, возбужденными комментариями, криками УГер-ма-ни-я-е-ди-но-е-о-те-че-ство!Ф, которые теперь все чаще скандируются на улицах. Прошло совсем немного времени, и какая-то сумасшедшая воткнула нож в горло тому, кто эту фразу произнес. Я перестал понимать окружающий мир.
Чтобы объяснить, в какую я сорвался пропасть, как велико охватившее меня смятение духа, расскажу один эпизод, имевший место весной 1988 года, когда мир еще обретался в порядке, а я шагал в ногу со временем.
Я получил письмо из УЦайтФ от редактора публицистического отдела. Он приглашал меня участвовать в дискуссии на тему УБудущее немецкое единствоФ. Я ответил ему обратной же почтой, ничуть не сомневаясь в собственных правоте и здравом смысле. Я просил избавить меня от подобных глупостей. Я писал, что над немецким вопросом я размышлял лет двадцать назад на первом курсе, посещая семинар по истории. Тогда мы с друзьями целыми днями ? а преимущественно ночами ? дискутировали на эту неисчерпаемую тему и всегда с одним и тем же результатом, а именно ? нулевым или, лучше сказать, с тем результатом, что немецкий вопрос не имеет решения, да и не нуждается в нем, ибо, даст Бог, он когда-нибудь разрешится сам собой, растворится, так сказать, в каком-нибудь, как всегда сложно приготовленном европейском супе. А до тех пор я и думать об этом не желаю, по поводу Германии мне больше ничего не приходит в голову, я просто не могу себе вообразить более надоевшей темы, чем немецкая, пусть господин редактор даст себе труд поискать другую, мало ли в наше время куда более важных, насущных, а главное, более актуальных политических проблем, чем дурацкая проблема немецкого единства.
Редактор поблагодарил меня за письмо и добавил, что нечто подобное написали ему двадцать или тридцать других предполагавшихся авторов, а потому он решил отказаться от намерения затевать дискуссию УБудущее немецкое единствоФ. Это было, повторяю, в начале 1988 года.
Не прошло и полутора лет, как заварилась вся эта каша. Not with a bang but with a whimper развалился пенсионерский режим в Восточном Берлине, а еще недавно всесильный Эрих Хонеккер, только что во всеуслышание прокаркавший, что стена простоит сто лет, в одну ночь лишился всех своих государственных постов, квартир, банковских счетов и порноальбомчиков и очутился в садовом домике некоего протестантского пастора; на сцену выскочил развязный субъект по фамилии Кренц, пару раз подмигнул с газетных фотографий в качестве главы государства ГДР и вдруг провалился в какую-то щель, совсем как петрушка в кукольном театре, которого двинули дубинкой по голове; его сменил аукционщик Модров; затем сыграл очень короткую и невразумительную роль некий Шлак-Голдовский; затем стремительно промелькнули бледные дамы и потрепанные господа, чьи имена невозможно упомнить, а также капельмейстеры, писатели, адвокаты и снова и снова духовные пастыри; во время демонстрации со свечами в Лейпциге вдруг опять вместо УМы и есть народ!Ф раздалось приснопамятное, странно и глупо звучащее УГер-ма-ни-я-е-ди-но-е-о-те-чест-во!Ф; были предложены, назначены и проведены выборы; за несколько дней сформировали коалицию и демократическое правительство, за несколько недель составили и подписали государственный договор с Федеративной Республикой, ввели немецкую марку; и вот теперь, когда я пишу эти строки, немецкое единство, само обсуждение которого всего два года назад представлялось мне напрочь устаревшей и совершенно излишней политической спекуляцией, игрой воображения, можно считать делом решенным. Никто более ? ни в стране, ни за рубежом ? не ставит его под вопрос, уже через год, если не через несколько месяцев, оно станет реальностью. Развитие... нет, развитие не то слово... лавина обрушившихся на нас событий в самом деле вызывала головокружение. Я ощущал примерно то же, что и представитель упомянутого пенсионерского режима, председатель народной палаты, ныне покойный Хорст Зиндерман, которому принадлежат произнесенные в 1989 году и ставшие с тех пор крылатыми слова: УМне показалось, что сорок лет социализма ушли у нас из-под ногФ.
Мне тоже так показалось. И, думаю, многим из моих сверстников. Пусть не сорок лет социализма, но сорок лет крепко сколоченного, прочно пригнанного, вроде бы необратимо надежного, солидного послевоенного порядка вдруг ушли у нас из-под ног. Мы выросли при этом порядке. Другого мы не знали. Не то чтобы мы его особенно ценили, и нам уж совсем не нравился его антураж. Раздел Европы на Восток и Запад, раздел Берлина, раздел мира на два враждебно настроенных, ощерившихся оружием военных блока казался нам чрезвычайно опасным и извращенным, но, увы, логическим следствием мировой войны, которую спровоцировала гитлеровская Германия.
1 2 3 4