«А где мой шарбат?»
Это шумное, лихорадочное, если хотите, в чем-то комичное купание все же было для нас благодатью.
После бани я одевался во все чистое: длинное свежевыстиранное белье, толстые свежевыстиранные носки – все дырки заштопаны, пальцы не торчат. Выглаженная свежая хлопчатобумажная синяя рубашка, синие брюки, тоже свежевыстиранные и глаженные. От всего исходил добрый густой запах хозяйственного мыла. Потом я сушил волосы на кухне и зачесывал их назад. Жира не требовалось. Волосы у меня и без того жирные. Затем мне вручались ножницы, чтобы я остриг ногти на ногах, а после бабушка или мама, если бабушки не было дома, стригла мне ногти на руках – один-два ногтя, – и забирала так глубоко, что они болели потом весь день.
– Надо же наконец кому-то научиться стричь ногти, – возмущался я.
– Ничего, отрастут, – отвечали мне равнодушно, – а теперь одеваться и марш в гостиную.
Минут через десять поспевал второй шарбат, этот был еще вкуснее первого.
Как же здорово жить! Я повторял это множество раз, почти слово в слово, и многим это уже надоело. Им это не нравилось, и они ворчали на меня, как бабушка Люси: «Никогда тебе не стать писателем».
Ну что им ответить! Наверное, они никогда не мылись так, как мы. Наверное, они купались в нормальных ванных комнатах, каждый вечер или каждое утро, и мылились дорогим мылом. Никогда после купания они не пили шарбат. (Они не пили шарбат ни сразу после купания, ни через десять – пятнадцать минут). Баня не была для них благодатью. Они всегда были чистыми, даже слишком чистыми. Им никогда не приходилось видеть столько грязи на дне ванны, что хватило бы на маленький виноградник аликанте. Они просто купались в своей ванне и ни о чем не задумывались.
Весь дом обогревался кухонной плитой. Другого источника тепла не было. Топили опилками. За три доллара нам привозили целый грузовик опилок и сваливали в один из двух наших сараев. За зиму мы сжигали два – два с половиной грузовика опилок. На растопку шли обрезки дерева, мы притаскивали их откуда только могли. Всю зиму, днем и ночью, в плите горел слабый огонь. Приятно пахло опилками, древесной смолой, кедром, сосной, дубом, раскаленной плитой. Плита была невысокая, имела две большие духовки, а на блестящей никелированной дощечке гордо сияла надпись «Эксельсиор». Нашего кота звали так же, в честь плиты. Кот расхаживал вокруг плиты, лениво потягиваясь. Лежа на полу неподалеку, поглядывал на армян, а те на кота, который научился у них, как себя вести, понимал немного из того, что они говорили, и все, что они делали. Мы жили вместе с котом. Это был серый котище, ловкий, сильный, независимый и все же теплый и ласковый. Он был немного себе на уме или, если хотите, был гениален, особенно весной и ранним летом. Бах! И он выпрыгивал сквозь москитную сетку, сквозь запертую на крючок дверь, словно она и не заперта, а вообще открыта. От этого не страдали, однако, ни кот, ни дверь, ни сетка. Все объяснялось древним, безудержным влечением к девочкам. Кот исчезал на три – четыре дня, потом появлялся весь истерзанный, ложился и принимался сам себя исцелять, как Экклесиаст: «Все суета. Всюду печаль и невежество. Ради всего святого, какой во всем в этом смысл и где же, наконец, мое блюдечко с молоком?»
1961
1 2
Это шумное, лихорадочное, если хотите, в чем-то комичное купание все же было для нас благодатью.
После бани я одевался во все чистое: длинное свежевыстиранное белье, толстые свежевыстиранные носки – все дырки заштопаны, пальцы не торчат. Выглаженная свежая хлопчатобумажная синяя рубашка, синие брюки, тоже свежевыстиранные и глаженные. От всего исходил добрый густой запах хозяйственного мыла. Потом я сушил волосы на кухне и зачесывал их назад. Жира не требовалось. Волосы у меня и без того жирные. Затем мне вручались ножницы, чтобы я остриг ногти на ногах, а после бабушка или мама, если бабушки не было дома, стригла мне ногти на руках – один-два ногтя, – и забирала так глубоко, что они болели потом весь день.
– Надо же наконец кому-то научиться стричь ногти, – возмущался я.
– Ничего, отрастут, – отвечали мне равнодушно, – а теперь одеваться и марш в гостиную.
Минут через десять поспевал второй шарбат, этот был еще вкуснее первого.
Как же здорово жить! Я повторял это множество раз, почти слово в слово, и многим это уже надоело. Им это не нравилось, и они ворчали на меня, как бабушка Люси: «Никогда тебе не стать писателем».
Ну что им ответить! Наверное, они никогда не мылись так, как мы. Наверное, они купались в нормальных ванных комнатах, каждый вечер или каждое утро, и мылились дорогим мылом. Никогда после купания они не пили шарбат. (Они не пили шарбат ни сразу после купания, ни через десять – пятнадцать минут). Баня не была для них благодатью. Они всегда были чистыми, даже слишком чистыми. Им никогда не приходилось видеть столько грязи на дне ванны, что хватило бы на маленький виноградник аликанте. Они просто купались в своей ванне и ни о чем не задумывались.
Весь дом обогревался кухонной плитой. Другого источника тепла не было. Топили опилками. За три доллара нам привозили целый грузовик опилок и сваливали в один из двух наших сараев. За зиму мы сжигали два – два с половиной грузовика опилок. На растопку шли обрезки дерева, мы притаскивали их откуда только могли. Всю зиму, днем и ночью, в плите горел слабый огонь. Приятно пахло опилками, древесной смолой, кедром, сосной, дубом, раскаленной плитой. Плита была невысокая, имела две большие духовки, а на блестящей никелированной дощечке гордо сияла надпись «Эксельсиор». Нашего кота звали так же, в честь плиты. Кот расхаживал вокруг плиты, лениво потягиваясь. Лежа на полу неподалеку, поглядывал на армян, а те на кота, который научился у них, как себя вести, понимал немного из того, что они говорили, и все, что они делали. Мы жили вместе с котом. Это был серый котище, ловкий, сильный, независимый и все же теплый и ласковый. Он был немного себе на уме или, если хотите, был гениален, особенно весной и ранним летом. Бах! И он выпрыгивал сквозь москитную сетку, сквозь запертую на крючок дверь, словно она и не заперта, а вообще открыта. От этого не страдали, однако, ни кот, ни дверь, ни сетка. Все объяснялось древним, безудержным влечением к девочкам. Кот исчезал на три – четыре дня, потом появлялся весь истерзанный, ложился и принимался сам себя исцелять, как Экклесиаст: «Все суета. Всюду печаль и невежество. Ради всего святого, какой во всем в этом смысл и где же, наконец, мое блюдечко с молоком?»
1961
1 2