Персонажи были потрясающими, особенно самые бедные и самые богатые. Вот маленькая хрупкая мамаша, у нее всего 60 центов, чтобы купить еды на выходные. Во взгляде, в голосе, в движениях у нее отчаяние и тревога – как бы суметь накупить всего побольше и получше. А вот наблюдать за женщиной ее же возраста, которую сопровождает шофер в униформе, владелицей огромного состояния, домов и поместий, еще любопытнее. Как она старается держаться с достоинством дамы посреди этого балагана: закрывая глаза на обезьянничанье, кривляние и передразнивание остряков, делая вид, что не слышит нарочито громких высказываний околачивающихся поблизости грузчиков. Нередко такая дама безо всякого вызова с их стороны, лишь от собственного смущения, могла отпрянуть от проходящего мимо грузчика из опасения, что тот ее может задеть, а он тут же оборачивался и довольно ухмылялся ей вслед.
Всякий, кому посчастливилось получить субботнюю работу в «Кристал Паласе», или тот, кто готов был вкалывать за пять долларов серебром, стремился ухватиться за эту работу, и я в том числе. По правде говоря, я бы остался работать, даже если бы хозяин понизил мне жалование до четырех или, может, трех долларов. И раз уж на то пошло, я, наверное, не отказался бы поработать и за один доллар. Потому что все вокруг, каждый час работы был театром в чистом виде, а я был увлечен театром.
А это, по сути, то же, что увлекаться реальной действительностью.
Как мне казалось, когда я встречался с людьми и сбывал им помидоры, меня посещали грандиозные замыслы о том, другом, о художественном театре, о театре драмы с реальными подмостками. В настоящей пьесе у меня было бы не семь-восемь прилавков, а один, или даже угол прилавка. Вместо тысячных толп, снующих целый день взад-вперед, у меня осталось бы пять-шесть человек, которые, так сказать, служили бы представителями всех остальных.
Но и это еще не все. В следующее мгновение раздумий или мечтаний, а может, мечтательных раздумий то же качество жизни и юмора переносилось с рынка в другую атмосферу, где людей занимает не еда и выживание, а что-то иное. Театральные замыслы менялись, и так целый день. Я так и не удосужился их записать. Я был уверен, что ничего не забуду, ну и, конечно, забыл. Все до единого. Пьесы, которые я мог бы написать, так и не были написаны, и, скорее всего, уже не напишутся. Но я там присутствовал, я видел все, что там творилось, и чувствовал, что можно схватить этот вечно текучий сырой материал и вылепить из него осмысленную, цельную, захватывающую драму.
С годами, однако, обрывки этих замыслов возвращаются ко мне: мимолетное воспоминание о ком-то, чьи-то черты, вопросительные интонации или неожиданное проявление смелости – как-то раз перед закрытием рынка мне повстречалась дородная негритянка с добродушным ангельским личиком, она копалась в мусорном баке с овощными отбросами. Я подошел, чтобы преподнести ей в подарок громадный кочан капусты.
– Не надо, сынок, Господь тебя благослови, – сказала она, – мне бы найти немного шпинату.
Тогда, разумеется, я мог бы предложить ей целый мешок шпинату за так, но не предложил, потому что это было бы уже совсем не то. Я развел руками и разразился хохотом, а она в ответ мило улыбалась.
И так каждую субботу.
Всю оставшуюся неделю я ходил в своем ладном костюме, который стоил пятнадцать долларов, и искал работу, но все места уже были захвачены, и делать мне было нечего.
Театр присутствовал, конечно, повсюду, пьеса разыгрывалась на каждом шагу, но я тогда был еще неоперившийся писатель, вот пьеса и ускользнула от меня.
1956

1 2