(Наверное, как и на советчине в 20-е годы, думаю.) Но занимаются мало, и непонятно, какое добудут образование.
— Так их японцы обгонят, что старательно штудируют, — говорю.
— Тут в Весленском университете — оплот либерализма. И студенты что хотят, то и выбирают: классы, курсы. Но и могут выйти отсюда совсем без фундаментального образования. Например: запишется на курс классической музыки, сидит и слушает симфонии — без анализа и музыковедения. Другой курс — какую-нибудь генетику он же возьмет. Конечно, причудливые сочетания — и это интересно. Но ведь дети поступают — и что могут выбирать?…
— Да, выходит, наше государственное программное обучение все же некий фундамент общей культуры лучше дает. А потом — разнообразь сам. Тоже разница: тут сразу, сызмала человек себя отличным формирует. А у нас лишь потом: как вариация Единого «мы».
Хотя разве здесь не унифицируют друг друга — общением компаний? То же феминистское движение…
2.4. Имеет ли смысл Америка?
(Вайль П., Генис А. Американа. М., 1991)
А) О смысле Америки.
В России мы, естественно, были западниками. Ощущение исторической неполноценности российской жизни самым натуральным образом вытекало из неполноценности нашего быта, правительства, общества. Наша эмиграция пришлась на бесцветную эпоху, расплывшуюся тусклым пятном между хрущевской и горбачевской оттепелями. Для людей, которые с определенным сомнением причисляли себя к евреям и интеллигентам, Запад казался прямой противоположностью России. Точнее—Запад был всем миром, за исключением России.
Мы все были в плену теории, которую Бродский определил как «геополитическую детерминированность своей судьбы—концепцию деления мира на Восток и Запад». Конечно, наивно размещать полюсы добра и зла по разным сторонам света. Жизнь сложнее компаса, а ведь и его стрелка реагирует на магнитные аномалии. Однако сейчас паше жеребячье западничество кажется вполне простительным. В конце концов, мы выросли в стране утопии. Выросли в уверенности, что если утопии нет в России, то где-то (на Западе) она должна все-таки быть. Пожалуй, это историческое заблуждение мы разделяли со всей эмиграцией. Тем драматичнее было открытие, что на Западе сохранить свой западнический пафос труднее, чем на Востоке.
Годы, прожитые в Америке, основательно поколебали устои нашей молодости. Все чаще мы замечаем, что говорим и пишем об Америке с той же горячностью, с какой говорили и хотели бы писать о России в своей прошлой жизни. Разница, конечно, грандиозна. Негативное отношение к родине было явлением общественным и наказуемым. Америке безразличны и наша любовь, и наши обиды.
Отношение к Америке—глубоко личная проблема. Правда, в эмиграции встречаются люди, чаще всего публицисты, которые видят в поклонении Соединенным Штатам свой моральный, если не материальный, долг. В газетах они пишут Белый дом с больших букв, а Кремль—с маленькой. Их дети не говорят по-русски. На столе у них стоит виски и звездно-полосатый флажок. Но и это — их частное, интимное дело. Как любовь к жене. При этом не стоит забывать, что личные проблемы самые тяжелые. И если Америке нет дела до нашего к ней отношения, то нам-то есть! Вот мы и решили представить Соединенным Штатам список их злодеяний. А поскольку трудно поверить, что госдепартамент вступится за честь Америки, мы сами же придумали себе оппонента. Попробуем разыграть диалог между А. и Б., где А. — это мы, а Б. — некая абстракция, исповедующая здоровую любовь к Новому Свету, но лишенная восторгов неофита.
Итак, А. и Б. сидели… ну, скажем, за столом переговоров. И вот А. говорит:
А. Прежде всего, мы должны отделить реальную Америку от Америки как риторической фигуры, от американского мифа…
Б. Прежде всего, кто вы такие, чтобы вообще рассуждать об Америке?
А. А мы сами американцы. Хотите, паспорт покажем? Так вот, нам кажется…
Б. Вот именно—вам может только казаться. (Этот Б. начинает хамить с места в карьер. —А.) Вы живете не в Америке, а в гетто, которое сами же строите. А для того, чтобы этого не замечать, отгородились от окружающего стенами из русских книг, русских приятелей, русской работы. В вашей колонии жизнь идет по законам, вывезенным из России. И вы с провинциальным высокомерием беретесь судить о стране, которая для вас так же непонятна, как острова Фиджи.
А. Позвольте, нельзя же переходить на личности.
Б. Еще как можно. Вопрос тут чисто психологический. Что бы вы ни сказали, это будет суждение неудачников, не сумевших проникнуться духом страны, стать ее частью. Вы живете в Штатах, как герои Короленко, —без языка. Я имею в виду не только ваш ущербный английский, но и язык в самом широком понимании, как средство социальной интеграции.
С типично российской ограниченностью вы принимаете чужой, непонятный язык за язык плохой, неправильный. Понять страну можно только изнутри, живя в ней—зарабатывая деньги, влюбляясь, выбирая президентов, воюя за нее, наконец.
А сидя в гетто, можно только обижаться на Америку за то, что она не похожа на ваше о ней представление.
А. Ну, во-первых, то, что вы называете гетто, — тоже часть Америки. Если есть свобода нырнуть в плавильный котел, то есть и свобода держаться от него подальше.
А во-вторых, наблюдения снаружи не менее ценны, чем те, которые делают аборигены.
Чужую жизнь можно понять только в сравнении. То, что кажется естественным американцам, поражает иностранцев.
И потом, что значит понять страну, народ? В конечном счете, понимание—продукт интуиции. Никакой опыт, никакая статистика, никакое знание не могут быть всеобъемлющими. Любой пример опровергается контрпримером. Сами слова «русский», «американец» есть непозволительное обобщение. Вот Ортега-и-Гассет писал: «Свести необозримое множество событий и фактов, из которых складывается историческая реальность сегодняшнего дня, к короткой формуле значит несомненно допустить сильное упрощение, т. е. преувеличение. Но всякое мышление является вольным или невольным преувеличением. Кто боится преувеличений, должен молчать».
Б. Ну-ну. Не молчите…
А. Так вот, столько лет живя в Америке, мы не перестаем себе задавать вопрос: в чем идея этой страны? Какова ее цель?
Американская мечта давно стала явью. В этом обществе каждый получил возможность вести свободную, независимую и обеспеченную жизнь. Но—куда вести? Дальше-то что? Не сводятся ли просветительские надежды основателей американской республики к элементарному комфорту? Не превратила ли американская мечта гражданина великой страны в простого обывателя?
Достигнутое благосостояние оказалось слишком близкой целью. Представление о счастье сводится к грандиозному супермаркету, лужайке с бассейном, яхте, самолету и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
— Так их японцы обгонят, что старательно штудируют, — говорю.
— Тут в Весленском университете — оплот либерализма. И студенты что хотят, то и выбирают: классы, курсы. Но и могут выйти отсюда совсем без фундаментального образования. Например: запишется на курс классической музыки, сидит и слушает симфонии — без анализа и музыковедения. Другой курс — какую-нибудь генетику он же возьмет. Конечно, причудливые сочетания — и это интересно. Но ведь дети поступают — и что могут выбирать?…
— Да, выходит, наше государственное программное обучение все же некий фундамент общей культуры лучше дает. А потом — разнообразь сам. Тоже разница: тут сразу, сызмала человек себя отличным формирует. А у нас лишь потом: как вариация Единого «мы».
Хотя разве здесь не унифицируют друг друга — общением компаний? То же феминистское движение…
2.4. Имеет ли смысл Америка?
(Вайль П., Генис А. Американа. М., 1991)
А) О смысле Америки.
В России мы, естественно, были западниками. Ощущение исторической неполноценности российской жизни самым натуральным образом вытекало из неполноценности нашего быта, правительства, общества. Наша эмиграция пришлась на бесцветную эпоху, расплывшуюся тусклым пятном между хрущевской и горбачевской оттепелями. Для людей, которые с определенным сомнением причисляли себя к евреям и интеллигентам, Запад казался прямой противоположностью России. Точнее—Запад был всем миром, за исключением России.
Мы все были в плену теории, которую Бродский определил как «геополитическую детерминированность своей судьбы—концепцию деления мира на Восток и Запад». Конечно, наивно размещать полюсы добра и зла по разным сторонам света. Жизнь сложнее компаса, а ведь и его стрелка реагирует на магнитные аномалии. Однако сейчас паше жеребячье западничество кажется вполне простительным. В конце концов, мы выросли в стране утопии. Выросли в уверенности, что если утопии нет в России, то где-то (на Западе) она должна все-таки быть. Пожалуй, это историческое заблуждение мы разделяли со всей эмиграцией. Тем драматичнее было открытие, что на Западе сохранить свой западнический пафос труднее, чем на Востоке.
Годы, прожитые в Америке, основательно поколебали устои нашей молодости. Все чаще мы замечаем, что говорим и пишем об Америке с той же горячностью, с какой говорили и хотели бы писать о России в своей прошлой жизни. Разница, конечно, грандиозна. Негативное отношение к родине было явлением общественным и наказуемым. Америке безразличны и наша любовь, и наши обиды.
Отношение к Америке—глубоко личная проблема. Правда, в эмиграции встречаются люди, чаще всего публицисты, которые видят в поклонении Соединенным Штатам свой моральный, если не материальный, долг. В газетах они пишут Белый дом с больших букв, а Кремль—с маленькой. Их дети не говорят по-русски. На столе у них стоит виски и звездно-полосатый флажок. Но и это — их частное, интимное дело. Как любовь к жене. При этом не стоит забывать, что личные проблемы самые тяжелые. И если Америке нет дела до нашего к ней отношения, то нам-то есть! Вот мы и решили представить Соединенным Штатам список их злодеяний. А поскольку трудно поверить, что госдепартамент вступится за честь Америки, мы сами же придумали себе оппонента. Попробуем разыграть диалог между А. и Б., где А. — это мы, а Б. — некая абстракция, исповедующая здоровую любовь к Новому Свету, но лишенная восторгов неофита.
Итак, А. и Б. сидели… ну, скажем, за столом переговоров. И вот А. говорит:
А. Прежде всего, мы должны отделить реальную Америку от Америки как риторической фигуры, от американского мифа…
Б. Прежде всего, кто вы такие, чтобы вообще рассуждать об Америке?
А. А мы сами американцы. Хотите, паспорт покажем? Так вот, нам кажется…
Б. Вот именно—вам может только казаться. (Этот Б. начинает хамить с места в карьер. —А.) Вы живете не в Америке, а в гетто, которое сами же строите. А для того, чтобы этого не замечать, отгородились от окружающего стенами из русских книг, русских приятелей, русской работы. В вашей колонии жизнь идет по законам, вывезенным из России. И вы с провинциальным высокомерием беретесь судить о стране, которая для вас так же непонятна, как острова Фиджи.
А. Позвольте, нельзя же переходить на личности.
Б. Еще как можно. Вопрос тут чисто психологический. Что бы вы ни сказали, это будет суждение неудачников, не сумевших проникнуться духом страны, стать ее частью. Вы живете в Штатах, как герои Короленко, —без языка. Я имею в виду не только ваш ущербный английский, но и язык в самом широком понимании, как средство социальной интеграции.
С типично российской ограниченностью вы принимаете чужой, непонятный язык за язык плохой, неправильный. Понять страну можно только изнутри, живя в ней—зарабатывая деньги, влюбляясь, выбирая президентов, воюя за нее, наконец.
А сидя в гетто, можно только обижаться на Америку за то, что она не похожа на ваше о ней представление.
А. Ну, во-первых, то, что вы называете гетто, — тоже часть Америки. Если есть свобода нырнуть в плавильный котел, то есть и свобода держаться от него подальше.
А во-вторых, наблюдения снаружи не менее ценны, чем те, которые делают аборигены.
Чужую жизнь можно понять только в сравнении. То, что кажется естественным американцам, поражает иностранцев.
И потом, что значит понять страну, народ? В конечном счете, понимание—продукт интуиции. Никакой опыт, никакая статистика, никакое знание не могут быть всеобъемлющими. Любой пример опровергается контрпримером. Сами слова «русский», «американец» есть непозволительное обобщение. Вот Ортега-и-Гассет писал: «Свести необозримое множество событий и фактов, из которых складывается историческая реальность сегодняшнего дня, к короткой формуле значит несомненно допустить сильное упрощение, т. е. преувеличение. Но всякое мышление является вольным или невольным преувеличением. Кто боится преувеличений, должен молчать».
Б. Ну-ну. Не молчите…
А. Так вот, столько лет живя в Америке, мы не перестаем себе задавать вопрос: в чем идея этой страны? Какова ее цель?
Американская мечта давно стала явью. В этом обществе каждый получил возможность вести свободную, независимую и обеспеченную жизнь. Но—куда вести? Дальше-то что? Не сводятся ли просветительские надежды основателей американской республики к элементарному комфорту? Не превратила ли американская мечта гражданина великой страны в простого обывателя?
Достигнутое благосостояние оказалось слишком близкой целью. Представление о счастье сводится к грандиозному супермаркету, лужайке с бассейном, яхте, самолету и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138