.
Откуда д-р Мур взял, что Марино Фальеро просил пощадить его жизнь? Я справлялся во всех хрониках и нигде ничего подобного не нашел. Правда только, что он во всем сознался. Его повели на место пытки, но нигде не упоминается о том, что он просил о помиловании; и то обстоятельство, что его пытали, менее всего указывает на недостаточную его твердость; если бы он выказал малодушие, то об этом, наверное, упомянули бы хронисты, которые очень далеки от доброжелательного к нему отношения. Малодушие совершенно не в характере такого воина, так же как и не в характере времени, в которое он жил и в которое он умер, - это обвинение противоречит к тому же исторической правде. Я считаю непростительным клевету на исторические личности, сколько бы ни прошло времени. О мертвых и несчастных следует говорить правду, а на тех, кто умерли на эшафоте, в большинстве случаев из-за своих собственных ошибок, не следует возводить обвинения, совершенно невероятные уже ввиду опасностей, которым они подвергались, совершая поступки, за которые они были приговорены к насильственной смерти. Черное покрывало, нарисованное на месте портрета Марино Фальеро в галерее венецианского Дворца дожей, и лестница Гигантов, где он был коронован, развенчан и обезглавлен, произвели сильное впечатление на мое воображение, так же как его властный характер и странная история. В 1819 году я несколько раз ходил в церковь San Giovanni e San Paolo искать его могилу. Когда я стоял подле усыпальницы другой семьи, ко мне подошел один священник и сказал: "Я могу вам показать более прекрасные памятники, чем этот". Я сказал ему, что ищу гробницу семьи Фальеро, и в частности дожа Марино. "Я вам покажу ее", - сказал он, вывел меня из церкви и указал на саркофаг в стене с неразборчивой надписью. По его словам, гробница эта находилась прежде в прилегающем монастыре, но была изъята оттуда, когда пришли французы, и поставлена на теперешнее место. Он сказал, что присутствовал при открытии могилы, когда переносили останки дожа, и что там осталась груда костей, но ясных признаков обезглавления не было. Конная статуя перед церковью, о которой я упоминаю в третьем акте, изображает не Фальеро, а какого-то другого, забытого теперь воина позднейшего времени. Было еще два других дожа из этой семьи до Марино. Орделафо, павший в 1117 году в битве при Заре (где его потомок впоследствии победил гуннов), и Виталь Фальеро, правивший в 1082 году. Семья эта, родом из Фано, была одна из самых знатных по крови и богатству в городе, самых богатых и до сих пор самых древних семей в Европе. Подробности, которые я привожу, доказывают, насколько меня заинтересовал Фальеро. Удалась ли мне или нет моя трагедия, но, во всяком случае, я передал на английском языке достопамятный исторический факт.
Я задумал эту трагедию четыре года тому назад и, прежде чем изучил в достаточной степени источники, склонен был объяснять заговор ревностью Фальеро. Но, не найдя подтверждения этому в источниках, а также ввиду того, что чувство ревности слишком использовано драматургами, я решил держаться исторической правды. Это советовал мне также покойный Мэтью Льюис, когда я говорил с ним о моем замысле в Венеции в 1817 году. "Если вы изобразите его ревнивцем, - сказал он, - то ведь вам придется соперничать с авторитетными писателями, даже помимо Шекспира, и разрабатывать исчерпанный сюжет. Остановитесь же на историческом характере старого мятежного дожа - он вывезет вас, если вы его очертите как следует, - и постарайтесь соблюдать правильную конструкцию в вашей драме". Сэр Уильям Друммонд дал мне приблизительно такой же совет. Насколько я исполнил их указания и оказались ли мне полезными их советы - об этом не мне судить. Я не имел в виду сцены; положение современного театра не таково, чтобы он давал удовлетворение честолюбию, а я тем более слишком хорошо знаю закулисные условия, чтобы сцена могла когда-либо соблазнить меня. И я не могу представить себе, чтобы человек с горячим характером мог отдать себя на суд театральной публики. Насмехающийся читатель, бранящийся критик и резкие отзывы в прессе - все это бедствия довольно отдаленные и не сразу обрушивающиеся на автора. Но шиканье понимающей или невежественной публики произведению, которое - хорошо ли оно или дурно - стоило автору большого умственного напряжения, - слишком осязательное и непосредственное страдание, усиленное еще сомнениями в компетентности зрителей и сознанием своей неосторожности в выборе их своими судьями. Если бы я смог написать пьесу, которую бы приняли для представления на сцене, успех не обрадовал бы меня, а неудача сильно бы огорчила. Вот почему, даже когда я состоял несколько времени членом одной театральной дирекции, я никогда не пытался писать для театра и не буду пытаться и впредь. Несомненно, однако, что драматическое творчество существует там, где есть такие силы, как Иоанна Бейли, Милман и Джон Уилсон. "Город чумы" и "Падение Иерусалима" представляют наилучший "материал" для трагедии со времени Гораса Уолпола, за исключением отдельных мест в "Этвальде" и "Де-Монфоре". Стало модным не ценить Гораса Уолпола, во-первых, потому что он был аристократом, а вовторых, потому что он был джентльменом. Но, не говоря о его несравненных письмах и о "Замке Отранто", он Ultimus Romanorum Последний римлянин (лат.)., автор "Таинственной матери", трагедии высшего порядка, а не слезливой любовной драмы. Он - отец первого стихотворного романа и последней трагедии на нашем языке и, несомненно, стоит выше всех современных авторов, кто бы они ни были.
Говоря о моей трагедии "Марино Фальеро", я забыл упомянуть, что хотел, если и не вполне, соблюсти в ней правило единств; во всяком случае, избежать той неправильности, в которой упрекают сочинения для английского театра. Поэтому у меня заговор представлен уже составленным, а дож только примыкает к нему; в действительности же заговор был задумал самим Фальеро и Израэлем Бертуччо. Другие действующие лица (за исключением догарессы), отдельные эпизоды и даже быстрота, с которой совершаются события, вполне соответствуют исторической правде, за исключением того, что все совещания в действительности происходили во дворце. Если бы я и в этом отношении следовал истине, то единство места было бы еще более полным, но мне хотелось представить дожа в кругу всех заговорщиков вместо однообразной передачи его диалогов с одними и теми же лицами.
Желающих ознакомиться с реальными фактами я отсылаю к приложению.
DRAMATIS PERSONAE
МУЖЧИНЫ
Марино Фальеро, дож Венеции.
Бертуччо Фальеро, племянник дожа.
Лиони, патриций и сенатор.
Бенинтенде, председатель Совета Десяти.
Микель Стено, один из трех старшин Совета Сорока.
Израэль Бертуччо, начальник арсенала.
1 2 3
Откуда д-р Мур взял, что Марино Фальеро просил пощадить его жизнь? Я справлялся во всех хрониках и нигде ничего подобного не нашел. Правда только, что он во всем сознался. Его повели на место пытки, но нигде не упоминается о том, что он просил о помиловании; и то обстоятельство, что его пытали, менее всего указывает на недостаточную его твердость; если бы он выказал малодушие, то об этом, наверное, упомянули бы хронисты, которые очень далеки от доброжелательного к нему отношения. Малодушие совершенно не в характере такого воина, так же как и не в характере времени, в которое он жил и в которое он умер, - это обвинение противоречит к тому же исторической правде. Я считаю непростительным клевету на исторические личности, сколько бы ни прошло времени. О мертвых и несчастных следует говорить правду, а на тех, кто умерли на эшафоте, в большинстве случаев из-за своих собственных ошибок, не следует возводить обвинения, совершенно невероятные уже ввиду опасностей, которым они подвергались, совершая поступки, за которые они были приговорены к насильственной смерти. Черное покрывало, нарисованное на месте портрета Марино Фальеро в галерее венецианского Дворца дожей, и лестница Гигантов, где он был коронован, развенчан и обезглавлен, произвели сильное впечатление на мое воображение, так же как его властный характер и странная история. В 1819 году я несколько раз ходил в церковь San Giovanni e San Paolo искать его могилу. Когда я стоял подле усыпальницы другой семьи, ко мне подошел один священник и сказал: "Я могу вам показать более прекрасные памятники, чем этот". Я сказал ему, что ищу гробницу семьи Фальеро, и в частности дожа Марино. "Я вам покажу ее", - сказал он, вывел меня из церкви и указал на саркофаг в стене с неразборчивой надписью. По его словам, гробница эта находилась прежде в прилегающем монастыре, но была изъята оттуда, когда пришли французы, и поставлена на теперешнее место. Он сказал, что присутствовал при открытии могилы, когда переносили останки дожа, и что там осталась груда костей, но ясных признаков обезглавления не было. Конная статуя перед церковью, о которой я упоминаю в третьем акте, изображает не Фальеро, а какого-то другого, забытого теперь воина позднейшего времени. Было еще два других дожа из этой семьи до Марино. Орделафо, павший в 1117 году в битве при Заре (где его потомок впоследствии победил гуннов), и Виталь Фальеро, правивший в 1082 году. Семья эта, родом из Фано, была одна из самых знатных по крови и богатству в городе, самых богатых и до сих пор самых древних семей в Европе. Подробности, которые я привожу, доказывают, насколько меня заинтересовал Фальеро. Удалась ли мне или нет моя трагедия, но, во всяком случае, я передал на английском языке достопамятный исторический факт.
Я задумал эту трагедию четыре года тому назад и, прежде чем изучил в достаточной степени источники, склонен был объяснять заговор ревностью Фальеро. Но, не найдя подтверждения этому в источниках, а также ввиду того, что чувство ревности слишком использовано драматургами, я решил держаться исторической правды. Это советовал мне также покойный Мэтью Льюис, когда я говорил с ним о моем замысле в Венеции в 1817 году. "Если вы изобразите его ревнивцем, - сказал он, - то ведь вам придется соперничать с авторитетными писателями, даже помимо Шекспира, и разрабатывать исчерпанный сюжет. Остановитесь же на историческом характере старого мятежного дожа - он вывезет вас, если вы его очертите как следует, - и постарайтесь соблюдать правильную конструкцию в вашей драме". Сэр Уильям Друммонд дал мне приблизительно такой же совет. Насколько я исполнил их указания и оказались ли мне полезными их советы - об этом не мне судить. Я не имел в виду сцены; положение современного театра не таково, чтобы он давал удовлетворение честолюбию, а я тем более слишком хорошо знаю закулисные условия, чтобы сцена могла когда-либо соблазнить меня. И я не могу представить себе, чтобы человек с горячим характером мог отдать себя на суд театральной публики. Насмехающийся читатель, бранящийся критик и резкие отзывы в прессе - все это бедствия довольно отдаленные и не сразу обрушивающиеся на автора. Но шиканье понимающей или невежественной публики произведению, которое - хорошо ли оно или дурно - стоило автору большого умственного напряжения, - слишком осязательное и непосредственное страдание, усиленное еще сомнениями в компетентности зрителей и сознанием своей неосторожности в выборе их своими судьями. Если бы я смог написать пьесу, которую бы приняли для представления на сцене, успех не обрадовал бы меня, а неудача сильно бы огорчила. Вот почему, даже когда я состоял несколько времени членом одной театральной дирекции, я никогда не пытался писать для театра и не буду пытаться и впредь. Несомненно, однако, что драматическое творчество существует там, где есть такие силы, как Иоанна Бейли, Милман и Джон Уилсон. "Город чумы" и "Падение Иерусалима" представляют наилучший "материал" для трагедии со времени Гораса Уолпола, за исключением отдельных мест в "Этвальде" и "Де-Монфоре". Стало модным не ценить Гораса Уолпола, во-первых, потому что он был аристократом, а вовторых, потому что он был джентльменом. Но, не говоря о его несравненных письмах и о "Замке Отранто", он Ultimus Romanorum Последний римлянин (лат.)., автор "Таинственной матери", трагедии высшего порядка, а не слезливой любовной драмы. Он - отец первого стихотворного романа и последней трагедии на нашем языке и, несомненно, стоит выше всех современных авторов, кто бы они ни были.
Говоря о моей трагедии "Марино Фальеро", я забыл упомянуть, что хотел, если и не вполне, соблюсти в ней правило единств; во всяком случае, избежать той неправильности, в которой упрекают сочинения для английского театра. Поэтому у меня заговор представлен уже составленным, а дож только примыкает к нему; в действительности же заговор был задумал самим Фальеро и Израэлем Бертуччо. Другие действующие лица (за исключением догарессы), отдельные эпизоды и даже быстрота, с которой совершаются события, вполне соответствуют исторической правде, за исключением того, что все совещания в действительности происходили во дворце. Если бы я и в этом отношении следовал истине, то единство места было бы еще более полным, но мне хотелось представить дожа в кругу всех заговорщиков вместо однообразной передачи его диалогов с одними и теми же лицами.
Желающих ознакомиться с реальными фактами я отсылаю к приложению.
DRAMATIS PERSONAE
МУЖЧИНЫ
Марино Фальеро, дож Венеции.
Бертуччо Фальеро, племянник дожа.
Лиони, патриций и сенатор.
Бенинтенде, председатель Совета Десяти.
Микель Стено, один из трех старшин Совета Сорока.
Израэль Бертуччо, начальник арсенала.
1 2 3