Это как раз тот случай, когда движения
души преобладают над всеми доводами рассудка, вернее даже, когда
разум вынужден подчиниться душевным порывам человека, ибо чужое
горе доставляет человеку не меньшие страдания, чем свое
собственное, и единственный путь к избавлению от них - помочь в
этом горе.
Но чтобы помочь нужно прежде всего понять. И весь тот день я
мучительно стремился понять причину тоски, владевшей тенью из
моего кошмара. Человек всегда живет двойной жизнью - в реальном
мире и в мире своих мыслей. Обычно эти две его сущности столь
тесно переплетаются, что он и сам зачастую не осознает их
различия. Но вот приходит время, когда внутренний мир, мир
человеческих мыслей, совершенно отделяется от внешнего, реального
мира, и две человеческих сущности отдаляются друг от друга,
начинают существовать независимо одна от другой. Наверное, это и
есть сумасшествие, но распознать его окружающие способны лишь в
том случае, если сущность человеческая, обитающая в мире его
мыслей, начинает управлять телом, живущим в мире реальности. Со
мною этого не случилось, я как бы раздвоился, и та часть, которую
я считаю собой, с которой связываю собственное "я", покинула
реальный мир. Тело же мое, подобно раз и навсегда заведенному
механизму, продолжало выполнение ежедневных ритуалов умывания,
бритья, поездок на работу и обратно, приема пищи... Нет, я не
потерял связи с этой частью самого себя, я все это видел и
осознавал, но мне не надо было тратить мысленной энергии для
поддержания существования своего тела, оно вполне обходилось без
моего вмешательства. Я же мог думать.
Вернее, я не мог не думать. Не думать о том, где в
человеческом сознании могу я отыскать ту тоску, овладевавшую
моей душой в кошмаре. Что могло бы вызвать такое же чувство в
душе настоящего, живого человека? Нет, это не было тоской по
ушедшей любви или же страхом перед физическими страданиями и
смертью, это не было болью человека, потерявшего близких или же
утратившего вдруг смысл жизни, это не было скорбью сломленного
невзгодами великого духа или же отчаянием того, кто потерял веру
и в людей, и в себя самого. Во всех этих чувствах, какими бы
трагическими они ни выглядели, каким бы беспросветным ни казался
мир на их фоне, было что-то великое, возвышенное. Чувство же,
овладевшее мною во сне, было совсем иного рода. Оно было в чем-то
сродни тоске и безысходности мелкой, ничтожной душонки, не
способной ни на какие деяния, настолько мелкой, что ей не постичь
даже степени своего ничтожества, сродни тоске, вырождающейся в
злобу на всю Вселенную. Я содрогнулся, когда до меня внезапно
дошло, что всю ночь душой моей владела тоска полнейшего
ничтожества, чувство, абсолютнее и омерзительнее которого,
наверное, не существует ничего в этом мире.
Но я не мог сбросить с себя эту тоску и не мог перестать думать
о ней. Человеку свойственно ошибаться, и я совершил тут вторую
ошибку - я стал думать о той тени, что принесла ее с собой, как о
человеческой тени, как о бледном отражении какого-то дрянного
человечишки, заточенном в кошмарном и безнадежном мире. И,
заснув, увидел его, этого дрянного человечишку - худого,
дрожащего, кутающегося в немыслимые лохмотья, с бегающими
водянистыми глазками, жалкого и омерзительного. Абстрактая тень и
абстрактная тоска не требовали никаких немедленных действий. Но
вид страдающего человека, каким бы ничтожным и недостойным вы его
ни считали, не может оставить безучастным. Помочь страждущему -
это потребность здоровой человеческой души, от которой нельзя
отказаться даже в том случае, если ответом на твою помощь станет
подлость и предательство. А если к тому же помощь эта тебе лично
ничего не стоит...
Сегодня я готов рвать на себе волосы, вспоминая о совершенных
тогда ошибках. Но ничего, ничего уже нельзя изменить. Да и что я
мог поделать, если кошмарные видения ночь за ночью изматывали мою
душу, и единственным - и вполне разумным на первый взгляд -
способом избавиться от них казалось мне сознательное
преобразование этих видений. Мне думалось тогда, что стоит мне
хоть раз увидеть этого человечишку не таким несчастным и
ничтожным - и кошмар отпустит меня, и душа моя, которую почему-то
задевали эти ночные видения, успокоится.
Я ошибался. Но понял это не сразу. Сначала мне показалось, что
я на правильном пути, хотя, быть может, самым правильным было бы
обратиться к психиатру. Но какое-то время мне казалось, что я
близок к успеху, что скоро кошмар отступит и перестанет ночь за
ночью терзать меня. Действительно, кошмар как таковой, то, что
вызывало такой ужас прежде, отступал. Но неизменно заснув я
возвращался в тот мир, где жил созданный мною из тени дрянной
человечишко, и я слишком поздно понял, что пути назад уже не
будет.
Засыпая на пятую ночь после появления кошмара, я старался
представить себе его несколько иначе, чуть более обитаемым и
близким человеку, надеясь, что и во сне увижу его таким же. И
мне это удалось. Странным образом во сне исчезло это непонятное
ощущение замкнутости и ограниченности бесконечного окружающего
пространства, тлен, заполнявший его, приобрел более конкретные и
воспринимаемые сознанием очертания, напоминая теперь поверхность
замшелых пней в поваленном давнишней бурей лесу, воздух стал суше
и теплее, а свет, хотя по-прежнему сумеречный и не позволявший
как следует разглядеть очертания предметов, несколько усилился.
Дрянной человечишко по-прежнему был там, по-прежнему был жалок и
ничтожен на вид, но уже не был так страшен, как накануне. Он
напоминал теперь узника концлагеря, но узника выжившего и
дождавшегося освобождения, и, проснувшись, я был уверен, что
кошмар отступает.
Все случившееся дальше произошло как бы помимо моей воли,
хотя в большинстве случаев я действовал вполне осознанно. Но беда
в том, что в основе всех моих действий лежала, как мне теперь
представляется, некая начальная предпосылка, над которой я тогда
не потрудился задуматься, подсзнательно считая ее, видимо,
абсолютной истиной. И это при том, что всегда сознательно не
признавал никакие истины абсолютными и готов был оспорить любую.
Тогда я не нашел в себе сил и желания всеьез поразмыслить над
этим вопросом. Ведь размышления - это суровая работа, которая
может и не принести плодов, и я предпочитал не думать, не
замечать существа стоящей передо мной изначальной проблемы.
Только теперь я, наконец, понял ее сущность, хотя как и прежде
далек от ее разрешения. Я понял, что в основе моих действий
лежало убеждение, будто существо, наделенное живой душой, не
может быть абсолютным ничтожеством, не может быть абсолютно
низменным и неспособным возвыситься, что душа, которой мы
наделены, которая позволяет нам ощущать окружающий мир и самих
себя в этом мире, самой природой обречена на устремление ввысь,
что нарушение этого закона есть преступление против самого
мироздания.
1 2 3 4
души преобладают над всеми доводами рассудка, вернее даже, когда
разум вынужден подчиниться душевным порывам человека, ибо чужое
горе доставляет человеку не меньшие страдания, чем свое
собственное, и единственный путь к избавлению от них - помочь в
этом горе.
Но чтобы помочь нужно прежде всего понять. И весь тот день я
мучительно стремился понять причину тоски, владевшей тенью из
моего кошмара. Человек всегда живет двойной жизнью - в реальном
мире и в мире своих мыслей. Обычно эти две его сущности столь
тесно переплетаются, что он и сам зачастую не осознает их
различия. Но вот приходит время, когда внутренний мир, мир
человеческих мыслей, совершенно отделяется от внешнего, реального
мира, и две человеческих сущности отдаляются друг от друга,
начинают существовать независимо одна от другой. Наверное, это и
есть сумасшествие, но распознать его окружающие способны лишь в
том случае, если сущность человеческая, обитающая в мире его
мыслей, начинает управлять телом, живущим в мире реальности. Со
мною этого не случилось, я как бы раздвоился, и та часть, которую
я считаю собой, с которой связываю собственное "я", покинула
реальный мир. Тело же мое, подобно раз и навсегда заведенному
механизму, продолжало выполнение ежедневных ритуалов умывания,
бритья, поездок на работу и обратно, приема пищи... Нет, я не
потерял связи с этой частью самого себя, я все это видел и
осознавал, но мне не надо было тратить мысленной энергии для
поддержания существования своего тела, оно вполне обходилось без
моего вмешательства. Я же мог думать.
Вернее, я не мог не думать. Не думать о том, где в
человеческом сознании могу я отыскать ту тоску, овладевавшую
моей душой в кошмаре. Что могло бы вызвать такое же чувство в
душе настоящего, живого человека? Нет, это не было тоской по
ушедшей любви или же страхом перед физическими страданиями и
смертью, это не было болью человека, потерявшего близких или же
утратившего вдруг смысл жизни, это не было скорбью сломленного
невзгодами великого духа или же отчаянием того, кто потерял веру
и в людей, и в себя самого. Во всех этих чувствах, какими бы
трагическими они ни выглядели, каким бы беспросветным ни казался
мир на их фоне, было что-то великое, возвышенное. Чувство же,
овладевшее мною во сне, было совсем иного рода. Оно было в чем-то
сродни тоске и безысходности мелкой, ничтожной душонки, не
способной ни на какие деяния, настолько мелкой, что ей не постичь
даже степени своего ничтожества, сродни тоске, вырождающейся в
злобу на всю Вселенную. Я содрогнулся, когда до меня внезапно
дошло, что всю ночь душой моей владела тоска полнейшего
ничтожества, чувство, абсолютнее и омерзительнее которого,
наверное, не существует ничего в этом мире.
Но я не мог сбросить с себя эту тоску и не мог перестать думать
о ней. Человеку свойственно ошибаться, и я совершил тут вторую
ошибку - я стал думать о той тени, что принесла ее с собой, как о
человеческой тени, как о бледном отражении какого-то дрянного
человечишки, заточенном в кошмарном и безнадежном мире. И,
заснув, увидел его, этого дрянного человечишку - худого,
дрожащего, кутающегося в немыслимые лохмотья, с бегающими
водянистыми глазками, жалкого и омерзительного. Абстрактая тень и
абстрактная тоска не требовали никаких немедленных действий. Но
вид страдающего человека, каким бы ничтожным и недостойным вы его
ни считали, не может оставить безучастным. Помочь страждущему -
это потребность здоровой человеческой души, от которой нельзя
отказаться даже в том случае, если ответом на твою помощь станет
подлость и предательство. А если к тому же помощь эта тебе лично
ничего не стоит...
Сегодня я готов рвать на себе волосы, вспоминая о совершенных
тогда ошибках. Но ничего, ничего уже нельзя изменить. Да и что я
мог поделать, если кошмарные видения ночь за ночью изматывали мою
душу, и единственным - и вполне разумным на первый взгляд -
способом избавиться от них казалось мне сознательное
преобразование этих видений. Мне думалось тогда, что стоит мне
хоть раз увидеть этого человечишку не таким несчастным и
ничтожным - и кошмар отпустит меня, и душа моя, которую почему-то
задевали эти ночные видения, успокоится.
Я ошибался. Но понял это не сразу. Сначала мне показалось, что
я на правильном пути, хотя, быть может, самым правильным было бы
обратиться к психиатру. Но какое-то время мне казалось, что я
близок к успеху, что скоро кошмар отступит и перестанет ночь за
ночью терзать меня. Действительно, кошмар как таковой, то, что
вызывало такой ужас прежде, отступал. Но неизменно заснув я
возвращался в тот мир, где жил созданный мною из тени дрянной
человечишко, и я слишком поздно понял, что пути назад уже не
будет.
Засыпая на пятую ночь после появления кошмара, я старался
представить себе его несколько иначе, чуть более обитаемым и
близким человеку, надеясь, что и во сне увижу его таким же. И
мне это удалось. Странным образом во сне исчезло это непонятное
ощущение замкнутости и ограниченности бесконечного окружающего
пространства, тлен, заполнявший его, приобрел более конкретные и
воспринимаемые сознанием очертания, напоминая теперь поверхность
замшелых пней в поваленном давнишней бурей лесу, воздух стал суше
и теплее, а свет, хотя по-прежнему сумеречный и не позволявший
как следует разглядеть очертания предметов, несколько усилился.
Дрянной человечишко по-прежнему был там, по-прежнему был жалок и
ничтожен на вид, но уже не был так страшен, как накануне. Он
напоминал теперь узника концлагеря, но узника выжившего и
дождавшегося освобождения, и, проснувшись, я был уверен, что
кошмар отступает.
Все случившееся дальше произошло как бы помимо моей воли,
хотя в большинстве случаев я действовал вполне осознанно. Но беда
в том, что в основе всех моих действий лежала, как мне теперь
представляется, некая начальная предпосылка, над которой я тогда
не потрудился задуматься, подсзнательно считая ее, видимо,
абсолютной истиной. И это при том, что всегда сознательно не
признавал никакие истины абсолютными и готов был оспорить любую.
Тогда я не нашел в себе сил и желания всеьез поразмыслить над
этим вопросом. Ведь размышления - это суровая работа, которая
может и не принести плодов, и я предпочитал не думать, не
замечать существа стоящей передо мной изначальной проблемы.
Только теперь я, наконец, понял ее сущность, хотя как и прежде
далек от ее разрешения. Я понял, что в основе моих действий
лежало убеждение, будто существо, наделенное живой душой, не
может быть абсолютным ничтожеством, не может быть абсолютно
низменным и неспособным возвыситься, что душа, которой мы
наделены, которая позволяет нам ощущать окружающий мир и самих
себя в этом мире, самой природой обречена на устремление ввысь,
что нарушение этого закона есть преступление против самого
мироздания.
1 2 3 4