– закричал Тарасов с таким неподдельным жаром, что мне стало как-то неловко за мою небольшую хитрость. Но дело с Наташей я отложил, чтобы дать полковнику время выспаться и оценить положение более трезво. Сам я тоже порядочно страдал головою от его могучего «Арарата», и, пока не заснул, меня качало, как в колыбели…
…В эту ночь мне приснился сон – из тех, наверное, снов, что имеют для нашей жизни какой-нибудь смысл. Мне привиделось, что я иду по дороге и натыкаюсь в темноте на военный патруль. Должно быть, Мною руководили предосудительные моменты (возможно, я от кого скрывался или сбежал откуда), потому что меня пронзила одна мысль: ну вот, Пушкина расстреляли, и Болдырева расстреляли, и меня, видимо, ждет такая же судьба. Но я не дал себя задержать и проверить документы, а пустился в темноте наутек, хотя они кричали, чтобы я не двигался с места, и даже, кажется, стреляли наугад в моем направлении, ленясь, однако, меня далеко преследовать по плохой дороге.
Пару раз я споткнулся и крепко приложился о землю, но ничего – встал и пошел себе дальше, радуясь, что так удачно избежал объяснений с военным трибуналом. Мое тело легко и плавно перемещалось вдоль изгородей, которые намекали, что скоро я вернусь домой и увижусь со всеми, кого давно не видал. Но я не пошел домой, а решил заглянуть сначала к одной своей знакомой и быстро очутился у ее окна, взобравшись на балкончик без шума, даже не потревожив спящей внизу собаки.
Наташа была одна и при свете настольной лампы читала книгу, и – помню – во сне я подумал, что мои опасения, значит, были напрасны, раз она приснилась мне в таком чудном виде. А также, мне сделалось вдруг интересно, какую книгу она читает, потому что в свое время, еще до войны, я направлял ее вкусы и дарил – к неудовольствию моей жены – стихи Пушкина и Болдырева. Но теперь у нее на коленях лежал мой собственный – сильно потрепанный – экземпляр одной старинной повести – «Распутица» или, кажется, «Сумятица», приобретенный мною еще до войны для полноты собрания и принадлежащий перу какого-то древнего автора – пушкинских примерно времен. Надо бы перечесть, плохо помню… может быть, что-то полезное или занятное… но неужто Наташа все еще пользуется моей домашней библиотекой? – подумал я и еле слышно торкнулся в раму.
Окно было затворено для того, вероятно, чтобы бабочки, жуки и разные мошки не набивались в комнату из темного сада. Но они в небольшом числе все же проникли, и вертелись у лампы, и ударялись в стеклянный колпак, оставляя на нем слабое белесое опыление. По временам Наташа, отрываясь от книги, стряхивала страницы и смотрела в окно, ничего, конечно, не различая в такой темноте. Ее взгляд выражал ожидание и пустоту неустроенной женщины, а меня тоже томило чувство невыполненных по отношению к ней обязательств, которым, наконец, пришел срок исполниться. Но барабаня по стеклу, я видел, что Наташа не трогалась с места, принимая, должно быть, мои призывы за надоедливую суету насекомых. Тогда, бессильный побороть трескотню их потрепанных крыльев, я решил, что, наверное, это потому, что все происходит во сне и мой лепет и сонное царапанье по стеклу не достигают Наташи. И отложив наше свиданье, я спустился с балкона и пошел к себе домой – прямо через сад, по траве, кишащей кузнечиками, на другой край поселка…
Собака, которую мы с женой обычно держали в конуре, опять не залаяла при моем приближении, и я подумал, уж не сдохла ли без меня собака, да и цел ли мой дом и здоровы ли дети. Но вроде все было по-старому и в нижнем этаже, на кухне, служившей одновременно столовой, горел свет. За длинным пустым столом сидели мама, папа, дядя Гриша и тетя Соня и другие родственники и знакомые, которых я никак не думал встретить в своем доме. Все они точно ждали моего появления и сидели в молчании, выпростав на обеденный стол пустые тяжелые руки, и, едва я вошел, подняли головы и кто-то, кажется, дядя Гриша, сказал:
– А вот и Василий…
При чем здесь Василий? за кого меня принимают? – пронеслось в моем уме и тут же улеглось: ну, конечно, правильно, Василий! как же иначе?
Но что-то недоброе чуялось мне в этом семейном совете, и я спросил, почему не видно моих детей и жены.
– Только ты, пожалуйста, не волнуйся, – сказала мама.
– Умерли, заболели? Их увезли?
– Нет, нет, все живы, на свободе и хорошо себя чувствуют… А Женечка стала совсем большая, совсем большая…
Она спешила унять мое волнение, которое только возрастало в результате маминой спешки.
– Куда они делись? почему не с вами? Отвечайте же наконец!…
– Они здесь… Неподалеку… Поехали в город… скоро вернутся…
– Перестань, Лизавета! – сказал отец и встал из-за стола. – Василий не маленький. Нечего с ним нянчиться. Ему надо знать!
– Нет-нет, погоди, пускай немного привыкнет, суетилась мама.
Но отец грубо отстранил ее и, не глядя на меня, буркнул:
– Пойми, Василий, ты же – умер…
Все потупились. Тут только я заметил, что стою и говорю с одними умершими, и вспомнил – ах, да! ведь и папы, и мамы, и дяди Гриши давно уже нет на свете, и хотел уйти, пока не поздно, – попрощаться с Наташей и объяснить ей… Но отец больно стиснул меня за локоть и отвел в сторону.
– Кури! – приказал он, сунув мне под нос истерзанную папиросную пачку.
И тихо, чтобы никто не слыхал, добавил:
– Пожалей маму и успокойся. Разве ты не знаешь, что тебя застрелили? Ну да, только что застрелили. Возле поселка. На дороге… Что уставился? Не надо было бегать сломя голову. Сам виноват.
– Но как же Наташа, когда же я встречусь с Наташей?! – воскликнул я и проснулся от огорчения.
…До сих пор я не знаю, что означал этот сон, и нужно ли его понимать в каком-нибудь возвышенном, аллегорическом смысле или мне в самом деле еще предстоит пережить под именем Василия и этот ночной побег, и эту безрезультатную встречу с недоступной Наташей, которая так и не услышит моего запоздалого стука, потому что меня к тому времени успеют застрелить… И при чем тут Пушкин? И кто такой Болдырев? И что за старинную книгу позаимствует Наташа из моей библиотеки, и впрямь ли эта книга называется «Сумятица» или «Распутица», и уж не та ли это самая повесть, которую я пишу сейчас под немного другим заглавием – в надежде, что все мы когда-нибудь все ж таки еще повстречаемся?…
Но с другой стороны, в этом сне было много такого, что вполне объяснимо тогдашним состоянием моего духа и впечатлениями от жизни в темнице. Очень может быть, что просто я – спящий – попытался вырваться на свободу, но мое желание приняло запутанное направление. А может быть – и то и другое, и будущее смешалось с прошедшим, и надо до всего этого сначала дожить, чтобы проверить на практике мои сонные грезы.
Но тогда, под свежим воздействием, я об этом не рассуждал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
…В эту ночь мне приснился сон – из тех, наверное, снов, что имеют для нашей жизни какой-нибудь смысл. Мне привиделось, что я иду по дороге и натыкаюсь в темноте на военный патруль. Должно быть, Мною руководили предосудительные моменты (возможно, я от кого скрывался или сбежал откуда), потому что меня пронзила одна мысль: ну вот, Пушкина расстреляли, и Болдырева расстреляли, и меня, видимо, ждет такая же судьба. Но я не дал себя задержать и проверить документы, а пустился в темноте наутек, хотя они кричали, чтобы я не двигался с места, и даже, кажется, стреляли наугад в моем направлении, ленясь, однако, меня далеко преследовать по плохой дороге.
Пару раз я споткнулся и крепко приложился о землю, но ничего – встал и пошел себе дальше, радуясь, что так удачно избежал объяснений с военным трибуналом. Мое тело легко и плавно перемещалось вдоль изгородей, которые намекали, что скоро я вернусь домой и увижусь со всеми, кого давно не видал. Но я не пошел домой, а решил заглянуть сначала к одной своей знакомой и быстро очутился у ее окна, взобравшись на балкончик без шума, даже не потревожив спящей внизу собаки.
Наташа была одна и при свете настольной лампы читала книгу, и – помню – во сне я подумал, что мои опасения, значит, были напрасны, раз она приснилась мне в таком чудном виде. А также, мне сделалось вдруг интересно, какую книгу она читает, потому что в свое время, еще до войны, я направлял ее вкусы и дарил – к неудовольствию моей жены – стихи Пушкина и Болдырева. Но теперь у нее на коленях лежал мой собственный – сильно потрепанный – экземпляр одной старинной повести – «Распутица» или, кажется, «Сумятица», приобретенный мною еще до войны для полноты собрания и принадлежащий перу какого-то древнего автора – пушкинских примерно времен. Надо бы перечесть, плохо помню… может быть, что-то полезное или занятное… но неужто Наташа все еще пользуется моей домашней библиотекой? – подумал я и еле слышно торкнулся в раму.
Окно было затворено для того, вероятно, чтобы бабочки, жуки и разные мошки не набивались в комнату из темного сада. Но они в небольшом числе все же проникли, и вертелись у лампы, и ударялись в стеклянный колпак, оставляя на нем слабое белесое опыление. По временам Наташа, отрываясь от книги, стряхивала страницы и смотрела в окно, ничего, конечно, не различая в такой темноте. Ее взгляд выражал ожидание и пустоту неустроенной женщины, а меня тоже томило чувство невыполненных по отношению к ней обязательств, которым, наконец, пришел срок исполниться. Но барабаня по стеклу, я видел, что Наташа не трогалась с места, принимая, должно быть, мои призывы за надоедливую суету насекомых. Тогда, бессильный побороть трескотню их потрепанных крыльев, я решил, что, наверное, это потому, что все происходит во сне и мой лепет и сонное царапанье по стеклу не достигают Наташи. И отложив наше свиданье, я спустился с балкона и пошел к себе домой – прямо через сад, по траве, кишащей кузнечиками, на другой край поселка…
Собака, которую мы с женой обычно держали в конуре, опять не залаяла при моем приближении, и я подумал, уж не сдохла ли без меня собака, да и цел ли мой дом и здоровы ли дети. Но вроде все было по-старому и в нижнем этаже, на кухне, служившей одновременно столовой, горел свет. За длинным пустым столом сидели мама, папа, дядя Гриша и тетя Соня и другие родственники и знакомые, которых я никак не думал встретить в своем доме. Все они точно ждали моего появления и сидели в молчании, выпростав на обеденный стол пустые тяжелые руки, и, едва я вошел, подняли головы и кто-то, кажется, дядя Гриша, сказал:
– А вот и Василий…
При чем здесь Василий? за кого меня принимают? – пронеслось в моем уме и тут же улеглось: ну, конечно, правильно, Василий! как же иначе?
Но что-то недоброе чуялось мне в этом семейном совете, и я спросил, почему не видно моих детей и жены.
– Только ты, пожалуйста, не волнуйся, – сказала мама.
– Умерли, заболели? Их увезли?
– Нет, нет, все живы, на свободе и хорошо себя чувствуют… А Женечка стала совсем большая, совсем большая…
Она спешила унять мое волнение, которое только возрастало в результате маминой спешки.
– Куда они делись? почему не с вами? Отвечайте же наконец!…
– Они здесь… Неподалеку… Поехали в город… скоро вернутся…
– Перестань, Лизавета! – сказал отец и встал из-за стола. – Василий не маленький. Нечего с ним нянчиться. Ему надо знать!
– Нет-нет, погоди, пускай немного привыкнет, суетилась мама.
Но отец грубо отстранил ее и, не глядя на меня, буркнул:
– Пойми, Василий, ты же – умер…
Все потупились. Тут только я заметил, что стою и говорю с одними умершими, и вспомнил – ах, да! ведь и папы, и мамы, и дяди Гриши давно уже нет на свете, и хотел уйти, пока не поздно, – попрощаться с Наташей и объяснить ей… Но отец больно стиснул меня за локоть и отвел в сторону.
– Кури! – приказал он, сунув мне под нос истерзанную папиросную пачку.
И тихо, чтобы никто не слыхал, добавил:
– Пожалей маму и успокойся. Разве ты не знаешь, что тебя застрелили? Ну да, только что застрелили. Возле поселка. На дороге… Что уставился? Не надо было бегать сломя голову. Сам виноват.
– Но как же Наташа, когда же я встречусь с Наташей?! – воскликнул я и проснулся от огорчения.
…До сих пор я не знаю, что означал этот сон, и нужно ли его понимать в каком-нибудь возвышенном, аллегорическом смысле или мне в самом деле еще предстоит пережить под именем Василия и этот ночной побег, и эту безрезультатную встречу с недоступной Наташей, которая так и не услышит моего запоздалого стука, потому что меня к тому времени успеют застрелить… И при чем тут Пушкин? И кто такой Болдырев? И что за старинную книгу позаимствует Наташа из моей библиотеки, и впрямь ли эта книга называется «Сумятица» или «Распутица», и уж не та ли это самая повесть, которую я пишу сейчас под немного другим заглавием – в надежде, что все мы когда-нибудь все ж таки еще повстречаемся?…
Но с другой стороны, в этом сне было много такого, что вполне объяснимо тогдашним состоянием моего духа и впечатлениями от жизни в темнице. Очень может быть, что просто я – спящий – попытался вырваться на свободу, но мое желание приняло запутанное направление. А может быть – и то и другое, и будущее смешалось с прошедшим, и надо до всего этого сначала дожить, чтобы проверить на практике мои сонные грезы.
Но тогда, под свежим воздействием, я об этом не рассуждал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181