По всем пяти направлениям прошли взводы, промерили маршруты солдатскими шагами. Был составлен документ, в котором мы указали расстояния, расчет времени на сбор, на движение, на развертывание.
Тихим студеным утром, лишь занялся поздний ноябрьский рассвет, я верхом на Лысанке повез эту бумагу в штаб дивизии. Присыпанная снегом обочина проселка была звонкой, отчетливо цокали подковы, порой с хрустом проламывая тонкий белесый ледок на просушенных морозом лужицах.
Вот и деревня Шишкине, где обосновался штаб Панфилова. Там мне передали распоряжение генерала: принести документ лично ему. Я пошел в избу, где жил Панфилов.
Пожилой солдат-парикмахер, честь честью обряженный в белый халат, брил командира дивизии.
— Входите, сейчас освобожусь. Присаживайтесь, — сказал Панфилов. — Товарищ Зайченко, поспешайте.
— Еще машиночкой пройдусь по шее… Подмоложу сзади.
— Нет, нет. До следующего раза.
Парикмахер неодобрительно крякнул. Исчерна-загорелая шея Панфилова действительно уже поросла седоватым пушком. Казалось бы, еще совсем недавно, в первые дни затишья, я видел ее начисто остриженной. Да, ведь уже больше двух недель длится передышка.
С едва слышным шелестом бритва снимала белоснежную пену со щек генерала. Обнажились глубокие складки вокруг рта. Постепенно от пены очищался подбородок твердого рисунка, упрямый, крутой. Еще движение бритвы — и стала видна мягкая выемочка в середине подбородка.
— Когда же, товарищ генерал, по-серьезному займемся? — спросил парикмахер.
— Вот заработаем гвардейскую, тогда подмоложусь. Предамся в ваши руки. Обещаю.
Панфилов шутил. Однако и в шутке, как известно, приоткрывается душа. Недавно несколько особо отличившихся дивизий Красной Армии получили звание гвардейских.
— Но и вы мне обещайте, — продолжал Панфилов, — в такой день, если он придет, не оставлять меня небритым. Пусть хоть земля ходуном ходит, а вы…
Генерал лукаво прищурился. Мне вспомнился его рассказ о том, как немецкие танки, ворвавшиеся в Волоколамск, приблизились к штабу дивизии. «Обстановочка, товарищ Момыш-Улы, была та»… Следовало успокоить мою штабную публику. Решил побриться, вызвал парикмахера. А на улице грохот, пальба… Парикмахер бросил бритву, кисточку, сбежал… Но ничего, еще часика три там продержались».
— А вы, товарищ Зайченко, должны оправдать свою фамилию.
Парикмахер обиженно опустил бритву.
— Товарищ генерал, опять вы… Уже добрались и до фамилии…
— Нет, вы меня не поняли. Я сказал: оправдать свою фамилию. Репутация у зайца неважнецкая, но на самом-то деле…
Панфилов выпростал руку из-под подвязанной вокруг ворота салфетки, его сухощавые пальцы сложились щепоткой, как бы что-то ухватив.
— На самом-то деле у зайчишки мужественное сердце. Доводилось вам слышать, товарищ Момыш-Улы, что заяц-степняк выдерживает взгляд орла?
— Да, я человек степной. Слышал.
— Видите, не выдумал… Мне говорили так: нацелившись, птица гадает с высоты на зайца. А тот глядит на хищника и задает стрекача только тогда, когда орлу-зайчатнику уже поздно менять направление. Вот он каковский, серенький заяц! Чего же обижаться?
Бритье закончено. Свежо блестят спрыснутые одеколоном смуглые щеки генерала.
Парикмахер складывает свое походное хозяйство. Панфилов смотрит в зеркало, касается пальцами выбритой кожи.
— Чистенько. Отлично. — И обращается ко мне: — Вам известен, товарищ Момыш-Улы, секрет чистого бритья? Думаете, лишь острое жало? А ну, спросим у мастера.
Парикмахер прокашлялся.
— Намылка много значит.
— Не угодно ли: намылка. Этому меня еще в первую войну учили старые солдаты: намыливай и намыливай. И еще намыливай.
— А в Литве, — сказал парикмахер, — работают, товарищ генерал, так: мастер намылит, а потом еще втирает пальцами.
— Втирает? — Панфилов рассмеялся. — Вы слышите, товарищ Момыш-Улы? А?
Он вновь погладил подбородок, застегнул воротник кителя, встал. Я тоже поднялся.
— Одним словом, победа куется… — Генерал прищурился. — До бритья. До первого касания бритвы. Вы меня понимаете?
Разумеется, я понимал: о чем бы он ни заговорил, его мысль возвращалась к предстоящему сражению. Неотступное размышление, вынашивание идеи боя — иных слов не подберешь, чтобы выразить состояние Панфилова.
Он повернулся к парикмахеру:
— Так, значит, обещаете? Ну, по рукам! Спасибо! Идите.
Мы остались вдвоем. Панфилов оглядел меня.
— Вы, кажется, в обновочке?
Действительно, я приехал в новой стеганке, слегка суженной в манжетах и ушитой в талии. Перехваченная поясным ремнем, она, эта телогрейка, конечно, отличалась от обычного грубого ватника.
— Замечаете, — продолжал Панфилов, — что в последнее время командиры у нас стали франтоваты? Добрый знак! Ну-с, привезли грамотку?
Я подал генералу документ. Панфилов развернул бумагу, долго всматривался.
На столе лежала раскрытая коробка папирос. Рука генерала потянулась туда, он взял папиросу, стал разминать в пальцах, спохватился, протянул коробку мне:
— Закуривайте, товарищ Момыш-Улы.
На свет из кармана его кителя появилась поблескивающая никелировкой зажигалка.
— Уж и бензин первостатейный, — сказал он, — а иной раз все-таки капризничает. Штучка с секретом.
На минуту зажигалка спряталась в его сжатой ладони. Панфилов продолжал читать схему. Потом высек огонь. Мы задымили.
— Рекогносцировку на конечных пунктах делали?
— Да, товарищ генерал.
— Кто делал?
— Командиры рот. А на четвертом и на пятом направлениях побывал и я.
Генерал задал еще несколько вопросов, потом ласково похлопал меня по плечу. Видимо, документ его удовлетворил. Впрочем, следует сказать сильнее: доставил удовольствие. Ведь если подчиненный понял, схватил твою мысль, сделал именно то, чего ты ждал, чего хотел, — это большая радость.
— Разрешите передать документ в штаб? — произнес я.
— Нет, поступим иначе. — Взяв трубку полевого телефона, Панфилов вызвал оперативный отдел штаба дивизии, к кому-то обратился: — Зайдите ко мне. Хочу вам показать, как отрабатывают документы в батальоне.
Такова была похвала генерала. Потом он спросил:
— Команда истребителей танков у вас выделена?
Уже не первый раз, как вы, наверное, помните, он задавал этот вопрос.
— Да. Взвод.
— Взвод? Целиком? Вы, следовательно, людей не отбирали?
— Во взводе, товарищ генерал, люди сжились. Друг другу верят.
— Вы, возможно, правы… Кто командир?
— Лейтенант Шакоев.
— Дагестанец? Мотоциклист? Сорвиголова?
Я ответил кратким «да». Будучи до войны преподавателем института физической культуры в Алма-Ате, Шакоев действительно приобрел там некоторую известность как участник конских ристалищ и мотоциклетных гонок.
— Пожалуй, подойдет, — сказал генерал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152
Тихим студеным утром, лишь занялся поздний ноябрьский рассвет, я верхом на Лысанке повез эту бумагу в штаб дивизии. Присыпанная снегом обочина проселка была звонкой, отчетливо цокали подковы, порой с хрустом проламывая тонкий белесый ледок на просушенных морозом лужицах.
Вот и деревня Шишкине, где обосновался штаб Панфилова. Там мне передали распоряжение генерала: принести документ лично ему. Я пошел в избу, где жил Панфилов.
Пожилой солдат-парикмахер, честь честью обряженный в белый халат, брил командира дивизии.
— Входите, сейчас освобожусь. Присаживайтесь, — сказал Панфилов. — Товарищ Зайченко, поспешайте.
— Еще машиночкой пройдусь по шее… Подмоложу сзади.
— Нет, нет. До следующего раза.
Парикмахер неодобрительно крякнул. Исчерна-загорелая шея Панфилова действительно уже поросла седоватым пушком. Казалось бы, еще совсем недавно, в первые дни затишья, я видел ее начисто остриженной. Да, ведь уже больше двух недель длится передышка.
С едва слышным шелестом бритва снимала белоснежную пену со щек генерала. Обнажились глубокие складки вокруг рта. Постепенно от пены очищался подбородок твердого рисунка, упрямый, крутой. Еще движение бритвы — и стала видна мягкая выемочка в середине подбородка.
— Когда же, товарищ генерал, по-серьезному займемся? — спросил парикмахер.
— Вот заработаем гвардейскую, тогда подмоложусь. Предамся в ваши руки. Обещаю.
Панфилов шутил. Однако и в шутке, как известно, приоткрывается душа. Недавно несколько особо отличившихся дивизий Красной Армии получили звание гвардейских.
— Но и вы мне обещайте, — продолжал Панфилов, — в такой день, если он придет, не оставлять меня небритым. Пусть хоть земля ходуном ходит, а вы…
Генерал лукаво прищурился. Мне вспомнился его рассказ о том, как немецкие танки, ворвавшиеся в Волоколамск, приблизились к штабу дивизии. «Обстановочка, товарищ Момыш-Улы, была та»… Следовало успокоить мою штабную публику. Решил побриться, вызвал парикмахера. А на улице грохот, пальба… Парикмахер бросил бритву, кисточку, сбежал… Но ничего, еще часика три там продержались».
— А вы, товарищ Зайченко, должны оправдать свою фамилию.
Парикмахер обиженно опустил бритву.
— Товарищ генерал, опять вы… Уже добрались и до фамилии…
— Нет, вы меня не поняли. Я сказал: оправдать свою фамилию. Репутация у зайца неважнецкая, но на самом-то деле…
Панфилов выпростал руку из-под подвязанной вокруг ворота салфетки, его сухощавые пальцы сложились щепоткой, как бы что-то ухватив.
— На самом-то деле у зайчишки мужественное сердце. Доводилось вам слышать, товарищ Момыш-Улы, что заяц-степняк выдерживает взгляд орла?
— Да, я человек степной. Слышал.
— Видите, не выдумал… Мне говорили так: нацелившись, птица гадает с высоты на зайца. А тот глядит на хищника и задает стрекача только тогда, когда орлу-зайчатнику уже поздно менять направление. Вот он каковский, серенький заяц! Чего же обижаться?
Бритье закончено. Свежо блестят спрыснутые одеколоном смуглые щеки генерала.
Парикмахер складывает свое походное хозяйство. Панфилов смотрит в зеркало, касается пальцами выбритой кожи.
— Чистенько. Отлично. — И обращается ко мне: — Вам известен, товарищ Момыш-Улы, секрет чистого бритья? Думаете, лишь острое жало? А ну, спросим у мастера.
Парикмахер прокашлялся.
— Намылка много значит.
— Не угодно ли: намылка. Этому меня еще в первую войну учили старые солдаты: намыливай и намыливай. И еще намыливай.
— А в Литве, — сказал парикмахер, — работают, товарищ генерал, так: мастер намылит, а потом еще втирает пальцами.
— Втирает? — Панфилов рассмеялся. — Вы слышите, товарищ Момыш-Улы? А?
Он вновь погладил подбородок, застегнул воротник кителя, встал. Я тоже поднялся.
— Одним словом, победа куется… — Генерал прищурился. — До бритья. До первого касания бритвы. Вы меня понимаете?
Разумеется, я понимал: о чем бы он ни заговорил, его мысль возвращалась к предстоящему сражению. Неотступное размышление, вынашивание идеи боя — иных слов не подберешь, чтобы выразить состояние Панфилова.
Он повернулся к парикмахеру:
— Так, значит, обещаете? Ну, по рукам! Спасибо! Идите.
Мы остались вдвоем. Панфилов оглядел меня.
— Вы, кажется, в обновочке?
Действительно, я приехал в новой стеганке, слегка суженной в манжетах и ушитой в талии. Перехваченная поясным ремнем, она, эта телогрейка, конечно, отличалась от обычного грубого ватника.
— Замечаете, — продолжал Панфилов, — что в последнее время командиры у нас стали франтоваты? Добрый знак! Ну-с, привезли грамотку?
Я подал генералу документ. Панфилов развернул бумагу, долго всматривался.
На столе лежала раскрытая коробка папирос. Рука генерала потянулась туда, он взял папиросу, стал разминать в пальцах, спохватился, протянул коробку мне:
— Закуривайте, товарищ Момыш-Улы.
На свет из кармана его кителя появилась поблескивающая никелировкой зажигалка.
— Уж и бензин первостатейный, — сказал он, — а иной раз все-таки капризничает. Штучка с секретом.
На минуту зажигалка спряталась в его сжатой ладони. Панфилов продолжал читать схему. Потом высек огонь. Мы задымили.
— Рекогносцировку на конечных пунктах делали?
— Да, товарищ генерал.
— Кто делал?
— Командиры рот. А на четвертом и на пятом направлениях побывал и я.
Генерал задал еще несколько вопросов, потом ласково похлопал меня по плечу. Видимо, документ его удовлетворил. Впрочем, следует сказать сильнее: доставил удовольствие. Ведь если подчиненный понял, схватил твою мысль, сделал именно то, чего ты ждал, чего хотел, — это большая радость.
— Разрешите передать документ в штаб? — произнес я.
— Нет, поступим иначе. — Взяв трубку полевого телефона, Панфилов вызвал оперативный отдел штаба дивизии, к кому-то обратился: — Зайдите ко мне. Хочу вам показать, как отрабатывают документы в батальоне.
Такова была похвала генерала. Потом он спросил:
— Команда истребителей танков у вас выделена?
Уже не первый раз, как вы, наверное, помните, он задавал этот вопрос.
— Да. Взвод.
— Взвод? Целиком? Вы, следовательно, людей не отбирали?
— Во взводе, товарищ генерал, люди сжились. Друг другу верят.
— Вы, возможно, правы… Кто командир?
— Лейтенант Шакоев.
— Дагестанец? Мотоциклист? Сорвиголова?
Я ответил кратким «да». Будучи до войны преподавателем института физической культуры в Алма-Ате, Шакоев действительно приобрел там некоторую известность как участник конских ристалищ и мотоциклетных гонок.
— Пожалуй, подойдет, — сказал генерал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152