сперва ужасы больницы, потом долгое выздоровление Берни дома. В ее лице Берни нашел — и использовал почти до невыносимости — сиделку, повариху и судомойку. О судне, кстати, она уже и говорить не будет втащить его на судно и скатить потом — это такая работа, что у нее снова нехорошо со спиной. Листок бумаги теперь поднять — она продемонстрировала это, подняв листок со списком самоходящих, — ой! просто мука. Теперь Берни собирается уйти на покой. Он любит праздную жизнь. «Кто это слышал, чтобы государственный аудитор уходил на покой?» Если он думает, что она будет сидеть дома и исполнять его прихоти, — пусть подумает еще раз. Отдохнуть от дома — какое облегчение.
Между тем до нее уже дошли все важные слухи, распространявшиеся в нашем маленьком коллективе. Ничего существенного я рассказать ей не мог, зато она рассказала мне самые последние новости, и среди них были две оглушительные, об истинном смысле которых она не подозревала, а я не мог подумать без страха. Наум Липшиц в больнице с переломом бедра, сильным растяжением запястья и многочисленными ссадинами и ушибами! Судя по всему, перед обедом он упал и прокатился по целому маршу пожарной лестницы. Что он делал на лестнице, когда к его услугам был лифт, он отказывается объяснить, но утверждает, что «несчастный случай» был подстроен, что его столкнули. Кто? «Неизвестное лицо или лица». Это серьезное обвинение, и Коменданта вызвали из Иерусалима, где он присутствовал на ежегодной Международной конференции директоров еврейских домов для престарелых. Меньше всего он хочет, сказала Сельма, намекнув на некоторые «упущения», о которых она не вправе распространяться, чтобы полиция или (хуже того!) газетчики стали что-то разнюхивать. Она лично не верит, что Липшица столкнули. Вдруг закружилась голова и — voila! Ему восемьдесят один год, в его возрасте такие эпизоды не исключены. И был ли случай, чтобы Наум Липшиц признался в своей вине? Счастье еще, что остался жив. Состояние его серьезное — хрупкость костей, пояснила она. Вторую новость Сельма не имела оснований связывать с первой и сообщила ее отдельно, повествуя о теплом приеме, который ей оказали и жильцы, и персонал. Ее это прямо растрогало. Нет, что ни говорите, в мире еще есть доброта. Короче, в начале второго Бенно Гамбургер и Гермиона Перльмуттер прошли мимо ее окна к выходной двери, даже не взглянув в ее сторону и не отметившись. Оба были мрачнее тучи; он крепко держал ее повыше локтя, и они шли решительным шагом. Сельма постучала по стеклу, но они не обратили на нее внимания. Чего только люди себе не позволяют! Они же знают правила. Она было побежала за ними, но с больной спиной и прочим — пока добежала до двери, их уже не было, и от тротуара отъезжал длинный серый лимузин. «Вообразите только, — Сельма хмыкнула, — даже не поняли, что я вернулась».
Покушение на жизнь Липшица! Гамбургер удрал с подружкой!
О Джамбо, что ты натворил?
Мир по-прежнему полон сюрпризов. Старые аналогии остаются в силе: «Я малый мир, созданный как клубок», — сказал английский поэт . Вот так. И между макрокосмом и микрокосмом стоит «Эмма Лазарус», сотрясаемая теми же страстями, которые швыряют океан на берег, разделяют народы и рождают конфликты в человеческой душе. А сюрприз — лишь дефект восприятия, близорукость существа, которое, подобно Эдипу, бежит от беды только для того, чтобы угодить в нее, которое видит, как его добро обращается в зло, а зло его — в добро. В этом смысле метафорой Цели будет не ветвистое дерево, а скорее паутина, бесконечно сложная и абсолютно гармоничная, и мы, трепыхаясь в ней, не можем охватить взглядом целого, потому что запутались в части. А паук? Он, я думаю, — Время, которое сперва захватывает нас и в конце концов пожирает.
Этим и им подобным печальным мыслям предавался я бессонной ночью после того, как мой недруг был поражен моим другом, а мой друг бежал от когтей мстительных Фурий.
Нынче утром дождь лил как из ведра. На доске объявлений в вестибюле была краткая записка: «Репетиции отменяются до особого уведомления». Когда я пришел в столовую завтракать, мне показалось, что голоса на мгновение стихли. Я почувствовал себя центром всеобщего внимания. Мадам Давидович демонстративно повернулась ко мне спиной. Но вскоре щебет возобновился; все говорили о Липшице и об угрозе спектаклю. За моим столом сидела только синьора Краускопф-и-Гусман.
— Buenos dias, донья Изабелла, — сказал я. Она обратила ко мне свои великолепные, свои страстные черные глаза.
— Бля-бля-бля, — сказала она. — Прыг-прыг-прыг-прыг.
Юлалия принесла мне мой скромный завтрак: овсянку, сухой тост и стакан чаю. Только я принялся за кашу, как почувствовал, что за спиной кто-то стоит. Я обернулся. Это был Гамбургер — да, да, Гамбургер! С белым лицом, угрюмый, наверное даже сердитый. Он еще был в пальто, на котором блестели капли дождя, и держал под мышкой тонкий прямоугольный сверток в толстой коричневой бумаге, покрытой мокрыми пятнами. Я чуть не умер от неожиданности. Автоматически я отправил ложку каши в рот.
— Пойдем, — сказал он. Как я мог встать?
— Не могу, я ослаб, я не ел. — Сердце гремело у меня в груди. Гамбургер наверняка это слышал. Он был неумолим.
— Через пять минут. В твоей комнате или в моей?
— В твоей. Нет, в моей. Нет, какая разница? Сядь. Где ты был? Что ты сделал?
— В моей, через пять минут. — Он повернулся кругом и зашагал прочь. Я проводил его взглядом; ноги у меня отнялись. Я изо всех сия боролся с подступающей к горлу истерикой, тошнотой, попытался заглушить их пищей. Бесполезно. Извинившись перед синьорой, я встал из-за стола. Несколько раз по дороге до лифта мне пришлось останавливаться и прислоняться к стене.
Жилье Гамбургера обставлено на манер английского клуба: полированное дерево, литографии со сценами охоты, кожаная мебель, матовое серебро. Он нетерпеливо указал на стул, и я сел. Он подошел к окну, постоял там с минуту, спиной ко мне, глядя на Вест-Энд авеню. И вдруг обернулся.
— Наум Липшиц в больнице, — гаркнул он. N
— Знаю. — Я постарался, чтобы в моем голосе не прозвучала укоризна.
— Говно, говно, говно! — На этот Гамбург еровский триплет я, естественно, не сумел ответить. — Он не виноват, совершенно не виноват!
— А если бы был виноват? Это оправдывает насилие? — спросил я.
— Что мне больнее всего, чего я не могу простить — ты дал мне слово. Тут я встал со стула и подошел к нему.
— А если бы он умер? А если он не оправится? Ты понимаешь, насколько это серьезно? Комендант возвращается из Иерусалима. «Не разговаривай с ним», — ты сказал. Я мог бы его убедить.
— Ты дал слово, Корнер. Мы пожали друг другу руки.
— Эх, Бенно, неужели ты думал мне этим помочь? Лучше бы это письмо навсегда пропало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Между тем до нее уже дошли все важные слухи, распространявшиеся в нашем маленьком коллективе. Ничего существенного я рассказать ей не мог, зато она рассказала мне самые последние новости, и среди них были две оглушительные, об истинном смысле которых она не подозревала, а я не мог подумать без страха. Наум Липшиц в больнице с переломом бедра, сильным растяжением запястья и многочисленными ссадинами и ушибами! Судя по всему, перед обедом он упал и прокатился по целому маршу пожарной лестницы. Что он делал на лестнице, когда к его услугам был лифт, он отказывается объяснить, но утверждает, что «несчастный случай» был подстроен, что его столкнули. Кто? «Неизвестное лицо или лица». Это серьезное обвинение, и Коменданта вызвали из Иерусалима, где он присутствовал на ежегодной Международной конференции директоров еврейских домов для престарелых. Меньше всего он хочет, сказала Сельма, намекнув на некоторые «упущения», о которых она не вправе распространяться, чтобы полиция или (хуже того!) газетчики стали что-то разнюхивать. Она лично не верит, что Липшица столкнули. Вдруг закружилась голова и — voila! Ему восемьдесят один год, в его возрасте такие эпизоды не исключены. И был ли случай, чтобы Наум Липшиц признался в своей вине? Счастье еще, что остался жив. Состояние его серьезное — хрупкость костей, пояснила она. Вторую новость Сельма не имела оснований связывать с первой и сообщила ее отдельно, повествуя о теплом приеме, который ей оказали и жильцы, и персонал. Ее это прямо растрогало. Нет, что ни говорите, в мире еще есть доброта. Короче, в начале второго Бенно Гамбургер и Гермиона Перльмуттер прошли мимо ее окна к выходной двери, даже не взглянув в ее сторону и не отметившись. Оба были мрачнее тучи; он крепко держал ее повыше локтя, и они шли решительным шагом. Сельма постучала по стеклу, но они не обратили на нее внимания. Чего только люди себе не позволяют! Они же знают правила. Она было побежала за ними, но с больной спиной и прочим — пока добежала до двери, их уже не было, и от тротуара отъезжал длинный серый лимузин. «Вообразите только, — Сельма хмыкнула, — даже не поняли, что я вернулась».
Покушение на жизнь Липшица! Гамбургер удрал с подружкой!
О Джамбо, что ты натворил?
Мир по-прежнему полон сюрпризов. Старые аналогии остаются в силе: «Я малый мир, созданный как клубок», — сказал английский поэт . Вот так. И между макрокосмом и микрокосмом стоит «Эмма Лазарус», сотрясаемая теми же страстями, которые швыряют океан на берег, разделяют народы и рождают конфликты в человеческой душе. А сюрприз — лишь дефект восприятия, близорукость существа, которое, подобно Эдипу, бежит от беды только для того, чтобы угодить в нее, которое видит, как его добро обращается в зло, а зло его — в добро. В этом смысле метафорой Цели будет не ветвистое дерево, а скорее паутина, бесконечно сложная и абсолютно гармоничная, и мы, трепыхаясь в ней, не можем охватить взглядом целого, потому что запутались в части. А паук? Он, я думаю, — Время, которое сперва захватывает нас и в конце концов пожирает.
Этим и им подобным печальным мыслям предавался я бессонной ночью после того, как мой недруг был поражен моим другом, а мой друг бежал от когтей мстительных Фурий.
Нынче утром дождь лил как из ведра. На доске объявлений в вестибюле была краткая записка: «Репетиции отменяются до особого уведомления». Когда я пришел в столовую завтракать, мне показалось, что голоса на мгновение стихли. Я почувствовал себя центром всеобщего внимания. Мадам Давидович демонстративно повернулась ко мне спиной. Но вскоре щебет возобновился; все говорили о Липшице и об угрозе спектаклю. За моим столом сидела только синьора Краускопф-и-Гусман.
— Buenos dias, донья Изабелла, — сказал я. Она обратила ко мне свои великолепные, свои страстные черные глаза.
— Бля-бля-бля, — сказала она. — Прыг-прыг-прыг-прыг.
Юлалия принесла мне мой скромный завтрак: овсянку, сухой тост и стакан чаю. Только я принялся за кашу, как почувствовал, что за спиной кто-то стоит. Я обернулся. Это был Гамбургер — да, да, Гамбургер! С белым лицом, угрюмый, наверное даже сердитый. Он еще был в пальто, на котором блестели капли дождя, и держал под мышкой тонкий прямоугольный сверток в толстой коричневой бумаге, покрытой мокрыми пятнами. Я чуть не умер от неожиданности. Автоматически я отправил ложку каши в рот.
— Пойдем, — сказал он. Как я мог встать?
— Не могу, я ослаб, я не ел. — Сердце гремело у меня в груди. Гамбургер наверняка это слышал. Он был неумолим.
— Через пять минут. В твоей комнате или в моей?
— В твоей. Нет, в моей. Нет, какая разница? Сядь. Где ты был? Что ты сделал?
— В моей, через пять минут. — Он повернулся кругом и зашагал прочь. Я проводил его взглядом; ноги у меня отнялись. Я изо всех сия боролся с подступающей к горлу истерикой, тошнотой, попытался заглушить их пищей. Бесполезно. Извинившись перед синьорой, я встал из-за стола. Несколько раз по дороге до лифта мне пришлось останавливаться и прислоняться к стене.
Жилье Гамбургера обставлено на манер английского клуба: полированное дерево, литографии со сценами охоты, кожаная мебель, матовое серебро. Он нетерпеливо указал на стул, и я сел. Он подошел к окну, постоял там с минуту, спиной ко мне, глядя на Вест-Энд авеню. И вдруг обернулся.
— Наум Липшиц в больнице, — гаркнул он. N
— Знаю. — Я постарался, чтобы в моем голосе не прозвучала укоризна.
— Говно, говно, говно! — На этот Гамбург еровский триплет я, естественно, не сумел ответить. — Он не виноват, совершенно не виноват!
— А если бы был виноват? Это оправдывает насилие? — спросил я.
— Что мне больнее всего, чего я не могу простить — ты дал мне слово. Тут я встал со стула и подошел к нему.
— А если бы он умер? А если он не оправится? Ты понимаешь, насколько это серьезно? Комендант возвращается из Иерусалима. «Не разговаривай с ним», — ты сказал. Я мог бы его убедить.
— Ты дал слово, Корнер. Мы пожали друг другу руки.
— Эх, Бенно, неужели ты думал мне этим помочь? Лучше бы это письмо навсегда пропало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56