Адольфа не задело, но поезд так и остался на месте, словно неподвижный, пригвожденный к земле червяк. Юнцы двинулись дальше пешком по железнодорожной насыпи, галька сыпалась из-под ног, они спотыкались о шпалы, потом они увидели другой поезд, также застрявший в пути, в нем были заключенные из концлагеря. Скелеты глядели на ребят. Мертвецы глядели на них. Мальчикам, одетым в коричневую нацистскую форму, стало страшно. Однако они и сами не знали, чего они боятся. Они же маленькие германцы! И даже избранные, отмеченные свыше! Но они боязливо шептали:
— Это из концлагеря! Это евреи! — И потом, озираясь, шептали: — А где же наши, где охрана?
Но никакой охраны уже не было, поезд прочно застрял между лесом и лугом; стоял весенний день, цвели первые цветы, порхали первые бабочки, дети в коричневых куртках стояли одни перед заключенными в синей с белым, полосатой арестантской одежде, скелеты и мертвецы глубокими глазными впадинами глядели как бы сквозь нацистских юнцов, и мальчикам вдруг почудилось, что они сами стали бесплотными, что у них даже скелетов нет, как будто каждый всего-навсего это коричневая куртка, которая по воле злого волшебника повисла в весеннем воздухе. Мальчики бросились бежать с насыпи в лес. Они не остались вместе. Они рассеялись. Безмолвно разошлись. Ни одна рука не поднялась, никто не крикнул: «Хайль Гитлер!»
Адольф опустился возле какого-то куста на траву, он не знал, куда ему идти. Между тем в кустарнике пряталось привидение, и оно наблюдало за Адольфом. Привидение было сверстником Адольфа, но оно весило вдвое меньше. Адольф плакал. Ему всегда запрещали плакать. «Германский мальчик не плачет», — уверяли родители и воспитатели. Сейчас Адольф плакал. Но он сам не знал, почему плачет. Может быть, потому, что впервые остался один и не было никого, кто мог бы сказать: «Германский мальчик не плачет». Когда привидение заметило, что Адольф плачет, оно схватило дубинку, лежавшую рядом, и выскочило из-за куста — трясущееся, изможденное создание, с иссеченной розгами кожей, наголо остриженной головой младенца и лицом мертвеца; привидение в полосатой арестантской куртке подняло дубинку, большой костлявый нос торчал на лице умирающего голодной смертью; Адольф Юдеян взглянул на нападающего и впервые увидел живого еврея — хотя и этот еврей был едва жив, — привидение подняло дрожащей рукой дубинку и потребовало хлеба. Адольф развязал рюкзак, там были хлеб, колбаса, маргарин — их походный паек — и, как ни странно, даже полкило миндаля, просто потому, что на складе случайно оказался миндаль. Адольф протянул все это привидению, оно рвануло к себе рюкзак, уселось неподалеку и стало запихивать в рот большие куски хлеба и колбасы. Адольф смотрел на привидение. Он ни о чем не думал. Совсем не думал. В его голове была абсолютная пустота, казалось, будто все, что он до сих пор учил, все, о чем он думал раньше, выброшено, может быть чтобы освободить место для новых мыслей и нового учения, но было еще неясно, так ли это. А пока его голова была пуста, пуста, как воздушный шар, повисший над луговиной. Привидение, заметив, что Адольф смотрит на него, бросило ему хлеба и колбасы и крикнуло:
— Ешь тоже! Хватит обоим.
И Адольф стал есть, не чувствуя ни голода, ни вкуса пищи, но и не испытывая отвращения. Когда тот, другой, увидал, что Адольф ест, он подошел ближе. Он подсел к Адольфу. Миндаль они ели вместе. Фунтик с миндалем лежал между ними, и оба с рассеянным видом запускали в него руку.
— Теперь придут американцы, — сказал еврейский подросток. — Куда ты направляешься? — спросил он.
— Сам не знаю, — ответил Адольф.
— Ты нацист?
— Мой отец — да.
— А мои родные умерли, — сказал еврейский мальчик.
Тогда и Адольф решил, что его отец тоже умер, должен был умереть, но его не трогало, что отец умер. Когда он плакал, то оплакивал самого себя и даже не только себя, он не знал, почему плачет, может быть, он оплакивал весь мир, но не отца. Разве он не любил его? Этого Адольф не знал. Разве он его ненавидел? Едва ли. Он всегда смотрел на него как на икону, как на нацистскую партийную икону, но она его не трогала. Еврейского мальчика стошнило. Вылетели обратно хлеб, колбаса, маргарин, вылетел миндаль. Зубы его стучали, и казалось, это стучат кости, выпирающие из-под бледной кожи. Адольф снял свою коричневую куртку и накинул на плечи подростку. Он не знал, почему он это сделал. Он сделал это не из сострадания. Не из любви. И даже не от стыда отдал он куртку. Просто ему показалось, что того знобит. Потом они поменялись куртками. И Адольф надел полосатую арестантскую куртку с желтой звездой. Это взволновало его. Сердце так заколотилось, что он чувствовал, как пульсирует кровь в артериях. Куртка жгла его. Он чувствовал, как она жжет. Вскоре со стороны шоссе донесся грохот.
— Танки, — сказал Адольф.
— Американцы, — прошептал другой. Жизнь его была теперь спасена, но он был слишком слаб, чтобы доползти до танков. А как же Адольф? Кончалась ли на этом его жизнь, разбил ли ее этот поток, эта армия, которая с грохотом и скрежетом двигалась по немецкой земле? Мальчики легли на траву и укрылись ветками. Этой ночью они лежали вместе, согревая друг друга. Утром они пошли в деревню. Еврейский подросток решил разыскать американцев. Он сказал:
— Пошли вместе!
Но Адольф не пошел с ним, ему незачем было отыскивать американцев. Он брел по деревне. На него пялили глаза: юноша в черных военных брюках с красным кантом, со стриженной по-солдатски головой и в арестантской куртке. Он вошел и сел на скамью в деревенской церкви. Вошел и сел на скамью в деревенской церкви оттого, что двери ее были открыты, оттого, что больше нигде не было открытых дверей, оттого, что он падал от усталости и не знал, куда ему податься. Здесь его нашел священник. Он нашел его спящим. Может быть, так было суждено? Может быть, это перст божий? В воскресенье священник в своей проповеди сказал:
— Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово мое и верующий в пославшего меня имеет жизнь вечную и не предстанет пред судом, а уже пришел от смерти к жизни. Истинно, истинно говорю вам: придет час, и он пришел уже, когда мертвые услышат глас сына божьего и те, кто внемлет ему, будут жить.
Хотелось ли Адольфу жить? Хотелось ли ему предстать перед судом? В церкви были женщины и беженцы, были и мужчины, поспешно натянувшие гражданское платье, чтобы избежать плена. В церкви оказались и американские солдаты, они прислонили свои карабины к церковным скамьям и держали молитвенно сложенные руки на стальных касках. Они сберегли свою жизнь. Они называли себя освободителями. Они явились из-за океана. Это были крестоносцы. В нацистских школах Адольфу Юдеяну приходилось слышать о крестовых походах, но его наставники неодобрительно отзывались о них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Это из концлагеря! Это евреи! — И потом, озираясь, шептали: — А где же наши, где охрана?
Но никакой охраны уже не было, поезд прочно застрял между лесом и лугом; стоял весенний день, цвели первые цветы, порхали первые бабочки, дети в коричневых куртках стояли одни перед заключенными в синей с белым, полосатой арестантской одежде, скелеты и мертвецы глубокими глазными впадинами глядели как бы сквозь нацистских юнцов, и мальчикам вдруг почудилось, что они сами стали бесплотными, что у них даже скелетов нет, как будто каждый всего-навсего это коричневая куртка, которая по воле злого волшебника повисла в весеннем воздухе. Мальчики бросились бежать с насыпи в лес. Они не остались вместе. Они рассеялись. Безмолвно разошлись. Ни одна рука не поднялась, никто не крикнул: «Хайль Гитлер!»
Адольф опустился возле какого-то куста на траву, он не знал, куда ему идти. Между тем в кустарнике пряталось привидение, и оно наблюдало за Адольфом. Привидение было сверстником Адольфа, но оно весило вдвое меньше. Адольф плакал. Ему всегда запрещали плакать. «Германский мальчик не плачет», — уверяли родители и воспитатели. Сейчас Адольф плакал. Но он сам не знал, почему плачет. Может быть, потому, что впервые остался один и не было никого, кто мог бы сказать: «Германский мальчик не плачет». Когда привидение заметило, что Адольф плачет, оно схватило дубинку, лежавшую рядом, и выскочило из-за куста — трясущееся, изможденное создание, с иссеченной розгами кожей, наголо остриженной головой младенца и лицом мертвеца; привидение в полосатой арестантской куртке подняло дубинку, большой костлявый нос торчал на лице умирающего голодной смертью; Адольф Юдеян взглянул на нападающего и впервые увидел живого еврея — хотя и этот еврей был едва жив, — привидение подняло дрожащей рукой дубинку и потребовало хлеба. Адольф развязал рюкзак, там были хлеб, колбаса, маргарин — их походный паек — и, как ни странно, даже полкило миндаля, просто потому, что на складе случайно оказался миндаль. Адольф протянул все это привидению, оно рвануло к себе рюкзак, уселось неподалеку и стало запихивать в рот большие куски хлеба и колбасы. Адольф смотрел на привидение. Он ни о чем не думал. Совсем не думал. В его голове была абсолютная пустота, казалось, будто все, что он до сих пор учил, все, о чем он думал раньше, выброшено, может быть чтобы освободить место для новых мыслей и нового учения, но было еще неясно, так ли это. А пока его голова была пуста, пуста, как воздушный шар, повисший над луговиной. Привидение, заметив, что Адольф смотрит на него, бросило ему хлеба и колбасы и крикнуло:
— Ешь тоже! Хватит обоим.
И Адольф стал есть, не чувствуя ни голода, ни вкуса пищи, но и не испытывая отвращения. Когда тот, другой, увидал, что Адольф ест, он подошел ближе. Он подсел к Адольфу. Миндаль они ели вместе. Фунтик с миндалем лежал между ними, и оба с рассеянным видом запускали в него руку.
— Теперь придут американцы, — сказал еврейский подросток. — Куда ты направляешься? — спросил он.
— Сам не знаю, — ответил Адольф.
— Ты нацист?
— Мой отец — да.
— А мои родные умерли, — сказал еврейский мальчик.
Тогда и Адольф решил, что его отец тоже умер, должен был умереть, но его не трогало, что отец умер. Когда он плакал, то оплакивал самого себя и даже не только себя, он не знал, почему плачет, может быть, он оплакивал весь мир, но не отца. Разве он не любил его? Этого Адольф не знал. Разве он его ненавидел? Едва ли. Он всегда смотрел на него как на икону, как на нацистскую партийную икону, но она его не трогала. Еврейского мальчика стошнило. Вылетели обратно хлеб, колбаса, маргарин, вылетел миндаль. Зубы его стучали, и казалось, это стучат кости, выпирающие из-под бледной кожи. Адольф снял свою коричневую куртку и накинул на плечи подростку. Он не знал, почему он это сделал. Он сделал это не из сострадания. Не из любви. И даже не от стыда отдал он куртку. Просто ему показалось, что того знобит. Потом они поменялись куртками. И Адольф надел полосатую арестантскую куртку с желтой звездой. Это взволновало его. Сердце так заколотилось, что он чувствовал, как пульсирует кровь в артериях. Куртка жгла его. Он чувствовал, как она жжет. Вскоре со стороны шоссе донесся грохот.
— Танки, — сказал Адольф.
— Американцы, — прошептал другой. Жизнь его была теперь спасена, но он был слишком слаб, чтобы доползти до танков. А как же Адольф? Кончалась ли на этом его жизнь, разбил ли ее этот поток, эта армия, которая с грохотом и скрежетом двигалась по немецкой земле? Мальчики легли на траву и укрылись ветками. Этой ночью они лежали вместе, согревая друг друга. Утром они пошли в деревню. Еврейский подросток решил разыскать американцев. Он сказал:
— Пошли вместе!
Но Адольф не пошел с ним, ему незачем было отыскивать американцев. Он брел по деревне. На него пялили глаза: юноша в черных военных брюках с красным кантом, со стриженной по-солдатски головой и в арестантской куртке. Он вошел и сел на скамью в деревенской церкви. Вошел и сел на скамью в деревенской церкви оттого, что двери ее были открыты, оттого, что больше нигде не было открытых дверей, оттого, что он падал от усталости и не знал, куда ему податься. Здесь его нашел священник. Он нашел его спящим. Может быть, так было суждено? Может быть, это перст божий? В воскресенье священник в своей проповеди сказал:
— Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово мое и верующий в пославшего меня имеет жизнь вечную и не предстанет пред судом, а уже пришел от смерти к жизни. Истинно, истинно говорю вам: придет час, и он пришел уже, когда мертвые услышат глас сына божьего и те, кто внемлет ему, будут жить.
Хотелось ли Адольфу жить? Хотелось ли ему предстать перед судом? В церкви были женщины и беженцы, были и мужчины, поспешно натянувшие гражданское платье, чтобы избежать плена. В церкви оказались и американские солдаты, они прислонили свои карабины к церковным скамьям и держали молитвенно сложенные руки на стальных касках. Они сберегли свою жизнь. Они называли себя освободителями. Они явились из-за океана. Это были крестоносцы. В нацистских школах Адольфу Юдеяну приходилось слышать о крестовых походах, но его наставники неодобрительно отзывались о них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55