Ты, только ты и повинно в том, что мы так несчастны и униженны.
Сегодня я был в гостях у птиц и цветов. Они были рады, что я пришел. Жаворонки пели, фиалки и одуванчики выглядывали из травы. Я проповедовал им в полной тишине. Все слушало. Жаворонки повисли над моей головой, чтобы послушать. Какой душевный покой чувствовался в природе, здесь все так хорошо понимают меня.
Если бы люди были цветами и деревьями, они бы тоже поняли меня. Да, они были бы куда счастливее!
Но они привязаны к земле, хотя и не принадлежат ей. Они как растения, вырванные с корнем, и солнце палит их, и земля ждет, когда они сами станут землею. Ничто не может сделать их счастливыми, ничто не может их спасти, кроме слова божьего, которое я им несу. И тогда все станет на свои места, и земля станет пахнуть лилиями, и люди обретут покой.
Когда я вечером возвращался домой, возле пивных было много народу, и все звали своего Спасителя и хотели, чтобы я проповедовал. Но я отвечал, что говорил с моим богом и теперь должен идти домой, чтобы обдумать то, что он мне сказал.
Может быть, я поступил неправильно, но я чувствовал себя чужим среди них и с печалью в сердце пошел домой.
О сердце, как мне тяжело жить! Как тяжко бремя, которое я несу!
Сегодня, когда я, погруженный в свои мысли, шел по улице, я попал вдруг в толпу детей, выходивших из школы. Они окружили меня. «Смотрите, Спаситель идет, — кричали они, — Спаситель идет!» Их было много, и мне пришлось остановиться. И тогда один из них раскинул руки и закричал: «Распятый! Распятый!» Я думаю, кто-нибудь подучил их, потому что остальные тоже раскинули руки и вокруг меня зазвенели детские голоса: «Распятый! Распятый!»
Меня будто ударили ножом. Я почувствовал, как остановилось сердце, холодный пот выступил на лбу. Под их крики и шум я кое-как выбрался из толпы. Я вошел во двор столяра Лундгрена, сел и заплакал.
Я люблю детей. Никто их так не любит, как я. Когда я смотрю в их чистые глаза, я чувствую радость, которую не может дать ничто другое на свете. Я хотел бы, чтобы они ко мне приходили. Я сажал бы их на колени, гладил бы по голове, и они прижимались бы щекой к моей щеке…
Я часто видел, что так делает маленький сын булочника Юханссона, когда сидит по вечерам на пороге со своим отцом: он гладит отца по щеке и обнимает за шею, и так они сидят долго-долго, не тревожась ни о чем на свете. Как часто мне хотелось, чтобы детская рука вот так же ласкала и меня…
Но тот, кто послан на землю, чтобы спасти людей, бредет в одиночестве, он как чужой среди них. У него нет очага, нет земных радостей, нет и печалей. Он — изгой, ибо в нем пылает огонь, который испепелит их. Кто он, непохожий на остальных?
Распятый! Распятый!
Только верить и верить! Верить за них всех! Каждый вечер я прихожу такой усталый, будто прожил тысячи чужих жизней. Я свертываюсь клубочком, как зверь, и засыпаю. Лишь звезда горит надо мной, смертельно усталым, горит, чтобы я снова проснулся и верил еще сильней.
Почему такое предназначение выпало именно мне? Часто, когда я сижу у окна и смотрю сверху на город, мне кажется странным, что именно я призван спасти их. Ведь я такой ничтожный, многие в мире обладают большей силой и большей властью, чем я. Призвание давит меня, как ноша, для которой я слишком слаб, и я падаю на колени. В такие мгновения мою душу наполняет отчаяние и страх…
Но разве Спасителю дозволено упасть? Разве дозволено ему чувствовать страх?
О, почему я, самый слабый из всех, должен верить за них!
Сегодня, когда я шел по площади, я встретил судью. Он кивнул мне.
— Здравствуй, Юхан, — сказал он.
Я даже остановился…
Он не назвал меня Спасителем!
«Здравствуй, Юхан», — сказал он только… Только Юхан, больше ничего.
С той поры, когда я был еще ребенком, меня никто так не называл. Теперь я вспомнил, что так звала меня мать. Она сажала меня на колени и гладила по голове… Теперь я вспомнил, я только подумал немножко и вспомнил…
«Здравствуй, Юхан…»
Она была такая добрая. По вечерам она приходила домой, зажигала лампу и готовила ужин, а потом я забирался к ней на колени. Волосы у нее были совсем золотые, а руки красивые и белые-белые, потому что целыми днями она мыла полы… Теперь я вспомнил… Я обнимал ее за шею… Я помню…
«Здравствуй, Юхан…»
Как хорошо мне стало, когда судья сказал это. Тепло и хорошо. И в душе сразу как будто все успокоилось — ни тревоги, ни тоски.
Только Юхан, больше ничего.
О, если бы я мог быть таким, как все! Если бы мог снять с себя бремя своего предназначения, стать одним из них, таким, как они. Жить спокойно и безмятежно своими земными заботами, как все, день за днем, и вечерами приходить усталым от будничных дел, которые сделал как нужно, усталым от них, а не от веры, одной только веры…
Может быть, я сумел бы помогать столяру Лундгрену. Или, если бы это оказалось трудным, подметать двор.
И я бы стал таким, как они. И огонь не жег бы меня больше. И не терзало отчаяние.
Только Юхан, больше ничего… Они бы все знали, кто я, видели бы каждый день, что я занят своим делом. А, Юхан, это который подметает двор у столяра!..
О, зачем я избран спасти их, я, самый жалкий и слабый из всех! Я, который хотел бы только тишины и покоя, благодарный за то, что мне позволено жить на земле. Как пришелец, опустившийся на колени перед богатым столом, как едва заметный росток.
О господи, отец мой, если можно — пусть минует меня чаша сия!
Нет, нет. Мне нельзя сомневаться. Нельзя покинуть их.
Что же смущает мою душу? И толкает меня низвергнуть их в пропасть, во тьму, покинуть их?
Это ужасно! Неужели я не верю больше?
Нет, нет! Я верю, верю, как никогда раньше! Я спасу их. Я, только я должен спасти их!
Я иду и иду в ночи, иду не останавливаясь. По улицам, потом по дороге, далеко в лес и обратно… Дует ветер, несутся облака… Где я?.. Голова горит… Я так устал…
Нет, я верю. Я верю. Я спасу их, я буду принесен в жертву ради них. Скоро, скоро…
Но почему тогда я чувствую такую тоску? Разве можно Спасителю так тосковать и отчаиваться?
Нет, нет…
Я, кажется, снова в лесу. Слышится шум деревьев… Зачем брожу я здесь? Почему я не там, не с людьми, которые ждут и ждут…
Но ведь они меня не понимают.
А как им понять меня, который весь — отчаяние и тоска? Как им поверить мне, который бродит во тьме, не зная покоя?
Нет, не могу я спасти их! Не могу!
Да, их Спаситель в тоске и страхе. Он как птица, что кричит высоко в небе над их головами. Они слышат ее крик там, в поднебесье, но не знают, о чем она кричит им, потому что птица так высоко. И пока она, истекая кровью, замертво не упадет на землю, они не поймут. Только после этого они поймут, потом они смогут верить.
Распятый! Распятый!
Да, меня принесут в жертву.
Они освободятся ценой моей крови, моей бедной крови…
Скоро, скоро случится это…
Спите спокойно в ночной тиши — все цветы, все луга, все деревья, все люди на свете!
1 2 3
Сегодня я был в гостях у птиц и цветов. Они были рады, что я пришел. Жаворонки пели, фиалки и одуванчики выглядывали из травы. Я проповедовал им в полной тишине. Все слушало. Жаворонки повисли над моей головой, чтобы послушать. Какой душевный покой чувствовался в природе, здесь все так хорошо понимают меня.
Если бы люди были цветами и деревьями, они бы тоже поняли меня. Да, они были бы куда счастливее!
Но они привязаны к земле, хотя и не принадлежат ей. Они как растения, вырванные с корнем, и солнце палит их, и земля ждет, когда они сами станут землею. Ничто не может сделать их счастливыми, ничто не может их спасти, кроме слова божьего, которое я им несу. И тогда все станет на свои места, и земля станет пахнуть лилиями, и люди обретут покой.
Когда я вечером возвращался домой, возле пивных было много народу, и все звали своего Спасителя и хотели, чтобы я проповедовал. Но я отвечал, что говорил с моим богом и теперь должен идти домой, чтобы обдумать то, что он мне сказал.
Может быть, я поступил неправильно, но я чувствовал себя чужим среди них и с печалью в сердце пошел домой.
О сердце, как мне тяжело жить! Как тяжко бремя, которое я несу!
Сегодня, когда я, погруженный в свои мысли, шел по улице, я попал вдруг в толпу детей, выходивших из школы. Они окружили меня. «Смотрите, Спаситель идет, — кричали они, — Спаситель идет!» Их было много, и мне пришлось остановиться. И тогда один из них раскинул руки и закричал: «Распятый! Распятый!» Я думаю, кто-нибудь подучил их, потому что остальные тоже раскинули руки и вокруг меня зазвенели детские голоса: «Распятый! Распятый!»
Меня будто ударили ножом. Я почувствовал, как остановилось сердце, холодный пот выступил на лбу. Под их крики и шум я кое-как выбрался из толпы. Я вошел во двор столяра Лундгрена, сел и заплакал.
Я люблю детей. Никто их так не любит, как я. Когда я смотрю в их чистые глаза, я чувствую радость, которую не может дать ничто другое на свете. Я хотел бы, чтобы они ко мне приходили. Я сажал бы их на колени, гладил бы по голове, и они прижимались бы щекой к моей щеке…
Я часто видел, что так делает маленький сын булочника Юханссона, когда сидит по вечерам на пороге со своим отцом: он гладит отца по щеке и обнимает за шею, и так они сидят долго-долго, не тревожась ни о чем на свете. Как часто мне хотелось, чтобы детская рука вот так же ласкала и меня…
Но тот, кто послан на землю, чтобы спасти людей, бредет в одиночестве, он как чужой среди них. У него нет очага, нет земных радостей, нет и печалей. Он — изгой, ибо в нем пылает огонь, который испепелит их. Кто он, непохожий на остальных?
Распятый! Распятый!
Только верить и верить! Верить за них всех! Каждый вечер я прихожу такой усталый, будто прожил тысячи чужих жизней. Я свертываюсь клубочком, как зверь, и засыпаю. Лишь звезда горит надо мной, смертельно усталым, горит, чтобы я снова проснулся и верил еще сильней.
Почему такое предназначение выпало именно мне? Часто, когда я сижу у окна и смотрю сверху на город, мне кажется странным, что именно я призван спасти их. Ведь я такой ничтожный, многие в мире обладают большей силой и большей властью, чем я. Призвание давит меня, как ноша, для которой я слишком слаб, и я падаю на колени. В такие мгновения мою душу наполняет отчаяние и страх…
Но разве Спасителю дозволено упасть? Разве дозволено ему чувствовать страх?
О, почему я, самый слабый из всех, должен верить за них!
Сегодня, когда я шел по площади, я встретил судью. Он кивнул мне.
— Здравствуй, Юхан, — сказал он.
Я даже остановился…
Он не назвал меня Спасителем!
«Здравствуй, Юхан», — сказал он только… Только Юхан, больше ничего.
С той поры, когда я был еще ребенком, меня никто так не называл. Теперь я вспомнил, что так звала меня мать. Она сажала меня на колени и гладила по голове… Теперь я вспомнил, я только подумал немножко и вспомнил…
«Здравствуй, Юхан…»
Она была такая добрая. По вечерам она приходила домой, зажигала лампу и готовила ужин, а потом я забирался к ней на колени. Волосы у нее были совсем золотые, а руки красивые и белые-белые, потому что целыми днями она мыла полы… Теперь я вспомнил… Я обнимал ее за шею… Я помню…
«Здравствуй, Юхан…»
Как хорошо мне стало, когда судья сказал это. Тепло и хорошо. И в душе сразу как будто все успокоилось — ни тревоги, ни тоски.
Только Юхан, больше ничего.
О, если бы я мог быть таким, как все! Если бы мог снять с себя бремя своего предназначения, стать одним из них, таким, как они. Жить спокойно и безмятежно своими земными заботами, как все, день за днем, и вечерами приходить усталым от будничных дел, которые сделал как нужно, усталым от них, а не от веры, одной только веры…
Может быть, я сумел бы помогать столяру Лундгрену. Или, если бы это оказалось трудным, подметать двор.
И я бы стал таким, как они. И огонь не жег бы меня больше. И не терзало отчаяние.
Только Юхан, больше ничего… Они бы все знали, кто я, видели бы каждый день, что я занят своим делом. А, Юхан, это который подметает двор у столяра!..
О, зачем я избран спасти их, я, самый жалкий и слабый из всех! Я, который хотел бы только тишины и покоя, благодарный за то, что мне позволено жить на земле. Как пришелец, опустившийся на колени перед богатым столом, как едва заметный росток.
О господи, отец мой, если можно — пусть минует меня чаша сия!
Нет, нет. Мне нельзя сомневаться. Нельзя покинуть их.
Что же смущает мою душу? И толкает меня низвергнуть их в пропасть, во тьму, покинуть их?
Это ужасно! Неужели я не верю больше?
Нет, нет! Я верю, верю, как никогда раньше! Я спасу их. Я, только я должен спасти их!
Я иду и иду в ночи, иду не останавливаясь. По улицам, потом по дороге, далеко в лес и обратно… Дует ветер, несутся облака… Где я?.. Голова горит… Я так устал…
Нет, я верю. Я верю. Я спасу их, я буду принесен в жертву ради них. Скоро, скоро…
Но почему тогда я чувствую такую тоску? Разве можно Спасителю так тосковать и отчаиваться?
Нет, нет…
Я, кажется, снова в лесу. Слышится шум деревьев… Зачем брожу я здесь? Почему я не там, не с людьми, которые ждут и ждут…
Но ведь они меня не понимают.
А как им понять меня, который весь — отчаяние и тоска? Как им поверить мне, который бродит во тьме, не зная покоя?
Нет, не могу я спасти их! Не могу!
Да, их Спаситель в тоске и страхе. Он как птица, что кричит высоко в небе над их головами. Они слышат ее крик там, в поднебесье, но не знают, о чем она кричит им, потому что птица так высоко. И пока она, истекая кровью, замертво не упадет на землю, они не поймут. Только после этого они поймут, потом они смогут верить.
Распятый! Распятый!
Да, меня принесут в жертву.
Они освободятся ценой моей крови, моей бедной крови…
Скоро, скоро случится это…
Спите спокойно в ночной тиши — все цветы, все луга, все деревья, все люди на свете!
1 2 3