Ни в одном доме не осталось ни души, как и предвидел Лю (великолепный сказитель, он ко всему прочему был не лишен и стратегического чутья). И тут мне на память пришел мой сон.
— Как думаешь, может, мне остаться на стреме? — спросил я.
— Нет, — мотнул головой Лю. — Мы все-таки не в твоем сне.
* * *
Лю сплюнул на счастье на отмычку, сделанную из старого заржавевшего гвоздя. Вставил ее в скважину замка, повернул влево, потом вправо, потом опять влево, потянул на какую-то долю миллиметра… раздался короткий металлический щелчок, прозвучавший для наших ушей, как победный марш, и латунный замок открылся.
Мы проскользнули в дом Очкарика и сразу же прикрыли за собой обе створки двери. Было темно, и мы даже друг друга различали с трудом. Там витал запах скорого отъезда, наполнявший нас жгучей завистью.
Сквозь щелку между дверями я выглянул наружу: ни одной живой души поблизости. Из соображений безопасности, иными словами чтобы какой-нибудь случайный, невесть откуда взявшийся прохожий не обратил внимания на отсутствие замка на
дверях, мы чуть приоткрыли створки, и Лю высунул руку, продел в пробой цепочку, вставил в нее замок и закрыл его.
Но мы забыли проверить окно, через которое намеревались вылезти вместе с похищенным чемоданом. А все потому, что когда Лю зажег электрический фонарик, первое, что явилось нашим глазам, был он, вожделенная цель этой эскапады, кожаный чемодан, который лежал на самом верху кучи подготовленного к отъезду багажа. Мы стояли, словно ослепленные его видом, сгорая от желания открыть его.
— Ура! — полушепотом воскликнул я.
Когда несколько дней назад мы разрабатывали план ограбления Очкарика, то оба согласились с тем, что на успех нашего предприятия можно рассчитывать только в том случае, если нам удастся узнать, где Очкарик прячет чемодан. Но как это узнать? Лю долго размышлял, перебрал все вероятные и невероятные варианты и в конце концов принял самое разумное решение: мы совершаем налет во время прощального пиршества. Это и вправду была единственная возможность: при всей своей хитрости поэтесса по причине возраста явно привержена к идее порядка, и для нее должна быть неприемлема сама мысль отправиться забирать чемодан из тайника в утро отъезда. Все должно быть готово заранее и находиться под рукой.
Мы ринулись к чемодану. Он был крест накрест перевязан толстой веревкой, плетеной из соломы. Освободив чемодан от этих уз, мы в молчании открыли его. Внутри в свете электрического фонарика мы увидели стопки книг: великие западные писатели встречали нас с распростертыми объятиями; первым, разумеется, наш старый друг Бальзак с пятью или шестью романами, но там были еще и Виктор Гюго, Стендаль, Дюма, Флобер, Бодлер, Ромен Роллан, Руссо, Толстой, Гоголь, Достоевский, а также несколько англичан — Диккенс, Киплинг, Эмилия Бронте…
Ах, что за великолепное, потрясающее зрелище! У меня было ощущение, будто я здорово выпил и все это мне только мерещится. Я вытаскивал из чемодана книгу за книгой, раскрывал, любовался портретами авторов, потом передавал Лю. Когда я кончиками пальцев прикасался к их обложкам, у меня было ощущение, будто я дотрагиваюсь до чужих человеческих жизней.
— Мне это напоминает сцену из фильма, — промолвил Лю. — Гангстеры открывают чемодан, набитый деньгами.
— Ты чувствуешь, как у тебя на глазах появляются слезы радости?
— Нет. Я чувствую одну только ненависть.
— И я тоже. Я ненавижу тех, кто отнял у нас эти книги, запретив их.
Произнеся это, я, честно говоря, перепугался, как будто кто-то тайно спрятавшийся в доме мог меня подслушать. Но вообще-то говоря, неосторожно брошенная подобная фраза могла стоить долгих лет тюрьмы.
— Пошли! — сказал Лю.
— Погоди.
— В чем дело?
— Я опасаюсь… Давай-ка порассуждаем: Очкарик сразу же догадается, что это мы украли чемодан. И если он нас заложит, мы пропали. Не забывай, кто у нас родители.
— Да я тебе уже говорил: мать не позволит ему и рта раскрыть. Ведь тогда всем станет известно, что он прятал запрещенные книги. А это значит, что он навечно останется на горе Небесный Феникс.
Я молча задумался, потом опять открыл чемодан.
— А что если нам взять всего несколько книг? Тогда он, может, не заметит.
— Я хочу все эти книжки, — решительно отчеканил Лю.
Он захлопнул чемодан и положил на него руку, точь-в-точь как христианин, приносящий присягу, и объявил мне: — Если у нас будут эти книги, я переделаю Портнишечку. Она уже не останется простой необразованной горянкой.
Мы направились в спальню. Я, держа электрический фонарик, шел впереди, а Лю шествовал следом и нес чемодан. Похоже, он был здорово тяжелый; я слышал, как он ударяет Лю по ноге, задевает по пути за топчан Очкарика и топчан его матери, из-за которого, хоть и был он узенький и наскоро сколоченный, комната стала еще тесней.
К нашему удивлению, окно оказалось забитым гвоздями. Мы попытались вытолкнуть его, но на наши старания оно отвечало только легким скрипом, похожим на вздохи, и не подавалось ни на миллиметр.
Правда, ситуацию эту мы не восприняли как катастрофическую. Мы спокойно вернулись в первую комнату, собираясь проделать ту же операцию, что и в самом начале: приоткрыть створки двери, просунуть в щель руку и вставить отмычку в скважину замка.
Вдруг Лю шепнул мне:
— Тихо!
Я в испуге мигом погасил фонарик. До нас донесся снаружи звук поспешных шагов, отчего мы оба остолбенели. Нам понадобилось наверно с минуту, чтобы твердо убедиться: шаги направляются к дому.
И вот мы уже услыхали два голоса, мужской и женский, но, правда, еще не были уверены, что они принадлежат Очкарику и его матери. Однако мы приготовились и оттащили чемодан в кухню. Я на миг зажег фонарик, и Лю положил чемодан на кучу вещей.
Произошло то, чего мы больше всего боялись: мать и сын вернулись, чтобы накрыть нас на месте преступления. Они разговаривали у дверей.
— Уверен, мне стало плохо от крови буйвола, — говорил Очкарик. — У меня все время какая-то зловонная отрыжка.
— Какое счастье, что я захватила желудочные таблетки! — воскликнула поэтесса.
Охваченные паникой, мы искали в кухне укрытие, где можно было бы спрятаться. Тьма была, хоть глаз выколи, мы ничего не видели. Я натолкнулся на Лю, который поднимал крышку большого кувшина для хранения риса. Похоже, он тоже потерял всякое соображение.
— Нет, слишком маленький, — прошептал он. Раздался звон цепочки, но для нас он прозвучал
подобно грому, и дверь растворилась в тот самый момент, когда мы уже были в спальне и вползали каждый под свой топчан.
Очкарик и мать вошли в первую комнату и зажгли керосиновую лампу.
Все пошло наперекосяк. Я и ростом был выше и шире в плечах, чем Лю, ко вместо того чтобы забраться под топчан Очкарика, втиснулся под топчан его матери, а он был не только уже и короче, но под ним еще стоял ночной горшок, о чем свидетельствовал запах, который ни с чем не спутаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Как думаешь, может, мне остаться на стреме? — спросил я.
— Нет, — мотнул головой Лю. — Мы все-таки не в твоем сне.
* * *
Лю сплюнул на счастье на отмычку, сделанную из старого заржавевшего гвоздя. Вставил ее в скважину замка, повернул влево, потом вправо, потом опять влево, потянул на какую-то долю миллиметра… раздался короткий металлический щелчок, прозвучавший для наших ушей, как победный марш, и латунный замок открылся.
Мы проскользнули в дом Очкарика и сразу же прикрыли за собой обе створки двери. Было темно, и мы даже друг друга различали с трудом. Там витал запах скорого отъезда, наполнявший нас жгучей завистью.
Сквозь щелку между дверями я выглянул наружу: ни одной живой души поблизости. Из соображений безопасности, иными словами чтобы какой-нибудь случайный, невесть откуда взявшийся прохожий не обратил внимания на отсутствие замка на
дверях, мы чуть приоткрыли створки, и Лю высунул руку, продел в пробой цепочку, вставил в нее замок и закрыл его.
Но мы забыли проверить окно, через которое намеревались вылезти вместе с похищенным чемоданом. А все потому, что когда Лю зажег электрический фонарик, первое, что явилось нашим глазам, был он, вожделенная цель этой эскапады, кожаный чемодан, который лежал на самом верху кучи подготовленного к отъезду багажа. Мы стояли, словно ослепленные его видом, сгорая от желания открыть его.
— Ура! — полушепотом воскликнул я.
Когда несколько дней назад мы разрабатывали план ограбления Очкарика, то оба согласились с тем, что на успех нашего предприятия можно рассчитывать только в том случае, если нам удастся узнать, где Очкарик прячет чемодан. Но как это узнать? Лю долго размышлял, перебрал все вероятные и невероятные варианты и в конце концов принял самое разумное решение: мы совершаем налет во время прощального пиршества. Это и вправду была единственная возможность: при всей своей хитрости поэтесса по причине возраста явно привержена к идее порядка, и для нее должна быть неприемлема сама мысль отправиться забирать чемодан из тайника в утро отъезда. Все должно быть готово заранее и находиться под рукой.
Мы ринулись к чемодану. Он был крест накрест перевязан толстой веревкой, плетеной из соломы. Освободив чемодан от этих уз, мы в молчании открыли его. Внутри в свете электрического фонарика мы увидели стопки книг: великие западные писатели встречали нас с распростертыми объятиями; первым, разумеется, наш старый друг Бальзак с пятью или шестью романами, но там были еще и Виктор Гюго, Стендаль, Дюма, Флобер, Бодлер, Ромен Роллан, Руссо, Толстой, Гоголь, Достоевский, а также несколько англичан — Диккенс, Киплинг, Эмилия Бронте…
Ах, что за великолепное, потрясающее зрелище! У меня было ощущение, будто я здорово выпил и все это мне только мерещится. Я вытаскивал из чемодана книгу за книгой, раскрывал, любовался портретами авторов, потом передавал Лю. Когда я кончиками пальцев прикасался к их обложкам, у меня было ощущение, будто я дотрагиваюсь до чужих человеческих жизней.
— Мне это напоминает сцену из фильма, — промолвил Лю. — Гангстеры открывают чемодан, набитый деньгами.
— Ты чувствуешь, как у тебя на глазах появляются слезы радости?
— Нет. Я чувствую одну только ненависть.
— И я тоже. Я ненавижу тех, кто отнял у нас эти книги, запретив их.
Произнеся это, я, честно говоря, перепугался, как будто кто-то тайно спрятавшийся в доме мог меня подслушать. Но вообще-то говоря, неосторожно брошенная подобная фраза могла стоить долгих лет тюрьмы.
— Пошли! — сказал Лю.
— Погоди.
— В чем дело?
— Я опасаюсь… Давай-ка порассуждаем: Очкарик сразу же догадается, что это мы украли чемодан. И если он нас заложит, мы пропали. Не забывай, кто у нас родители.
— Да я тебе уже говорил: мать не позволит ему и рта раскрыть. Ведь тогда всем станет известно, что он прятал запрещенные книги. А это значит, что он навечно останется на горе Небесный Феникс.
Я молча задумался, потом опять открыл чемодан.
— А что если нам взять всего несколько книг? Тогда он, может, не заметит.
— Я хочу все эти книжки, — решительно отчеканил Лю.
Он захлопнул чемодан и положил на него руку, точь-в-точь как христианин, приносящий присягу, и объявил мне: — Если у нас будут эти книги, я переделаю Портнишечку. Она уже не останется простой необразованной горянкой.
Мы направились в спальню. Я, держа электрический фонарик, шел впереди, а Лю шествовал следом и нес чемодан. Похоже, он был здорово тяжелый; я слышал, как он ударяет Лю по ноге, задевает по пути за топчан Очкарика и топчан его матери, из-за которого, хоть и был он узенький и наскоро сколоченный, комната стала еще тесней.
К нашему удивлению, окно оказалось забитым гвоздями. Мы попытались вытолкнуть его, но на наши старания оно отвечало только легким скрипом, похожим на вздохи, и не подавалось ни на миллиметр.
Правда, ситуацию эту мы не восприняли как катастрофическую. Мы спокойно вернулись в первую комнату, собираясь проделать ту же операцию, что и в самом начале: приоткрыть створки двери, просунуть в щель руку и вставить отмычку в скважину замка.
Вдруг Лю шепнул мне:
— Тихо!
Я в испуге мигом погасил фонарик. До нас донесся снаружи звук поспешных шагов, отчего мы оба остолбенели. Нам понадобилось наверно с минуту, чтобы твердо убедиться: шаги направляются к дому.
И вот мы уже услыхали два голоса, мужской и женский, но, правда, еще не были уверены, что они принадлежат Очкарику и его матери. Однако мы приготовились и оттащили чемодан в кухню. Я на миг зажег фонарик, и Лю положил чемодан на кучу вещей.
Произошло то, чего мы больше всего боялись: мать и сын вернулись, чтобы накрыть нас на месте преступления. Они разговаривали у дверей.
— Уверен, мне стало плохо от крови буйвола, — говорил Очкарик. — У меня все время какая-то зловонная отрыжка.
— Какое счастье, что я захватила желудочные таблетки! — воскликнула поэтесса.
Охваченные паникой, мы искали в кухне укрытие, где можно было бы спрятаться. Тьма была, хоть глаз выколи, мы ничего не видели. Я натолкнулся на Лю, который поднимал крышку большого кувшина для хранения риса. Похоже, он тоже потерял всякое соображение.
— Нет, слишком маленький, — прошептал он. Раздался звон цепочки, но для нас он прозвучал
подобно грому, и дверь растворилась в тот самый момент, когда мы уже были в спальне и вползали каждый под свой топчан.
Очкарик и мать вошли в первую комнату и зажгли керосиновую лампу.
Все пошло наперекосяк. Я и ростом был выше и шире в плечах, чем Лю, ко вместо того чтобы забраться под топчан Очкарика, втиснулся под топчан его матери, а он был не только уже и короче, но под ним еще стоял ночной горшок, о чем свидетельствовал запах, который ни с чем не спутаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40