Гилберт же отмалчивался — так бывший пьяница бежит от бутылки с джином. Однако Мэри бестактно упорствовала…
Казалось, 1926 год никогда не настанет и Уонтидж никогда не принесет пунш.
— Она хочет, чтобы он уехал, — сказала Джоан, когда они с Джереми возвращались на велосипедах в темноте домой.
— И вновь присоединился к своим коллегам вестминстерским мейстерзингерам?.. Да, вы, наверное, правы.
— Мэри — женщина разумная. Она понимает, какой они оба готовят себе ад, если он останется.
— Но есть и еще кое-что, смотрите, будьте осторожны! — И племянник напрямик объявил тетушке: — Наш святой Гилберт к вам явно неравнодушен!
Какое-то время они ехали молча, потом Джереми добавил:
— Мэри ведь почти ничего не упускает из виду…
— Да, — излишне поспешно согласилась Джоан. — А ты не заметил, насколько лучше стал выглядеть старик Уонтидж после того, как Мэри послала его на операцию и ему вырезали щитовидную железу?
30
Мэри действовала осторожно: она ни разу не произнесла вслух, что Гилберту надо было бы вернуться к политике, просто то и дело заговаривала о политике и интересовалась последними новостями внутриполитической жизни. И вот вскоре Гилберт возобновил переписку с одним из наиболее видных либералов сэром Джоном Саймоном, а недели через две или три после пасхи Мэри пригласила к ним и самого Великого человека. Хотя Саймон был в тот момент занят своими адвокатскими делами, он все же принял приглашение. Огастин тогда находился у себя в Уэльсе, поэтому не присутствовал на ужине, после которого сэр Джон и двое других гостей-либералов уединились с Гилбертом в кабинете.
Времена были для Англии поистине критические: шел апрель 1926 года, и всеобщая забастовка в поддержку шахтеров казалась все более и более вероятной. До войны уголь был одним из главных предметов британского экспорта и немало людей нажили на этом состояние, но теперь шахты перестали давать прибыль и владельцы настаивали на том, чтобы понизить углекопам плату и увеличить количество рабочих часов. Всеобщая забастовка грозила разразиться еще летом, но Болдуину все же удалось ее задержать, предоставив угольной промышленности субсидию на девять месяцев — срок более чем достаточный, заявил он, чтобы навести в своем доме порядок, но вот эти девять месяцев истекали, а дело не сдвинулось с места, и Болдуин категорически отказывался дать новую субсидию. Словом, положение складывалось пренеприятное. Никто не знал, что может принести с собой всеобщая забастовка, но большинство боялось худшего: похоже, что Великобритании едва ли удастся избежать вируса революции, который после войны захватил континент, ведь в 1918 году перекинулась же эпидемия испанки с континента через Ла-Манш. В Великобритании коммунистическая партия была малочисленна, но явно ставила себе целью создать хорошо подготовленные кадры, которые могли бы тайно и через подставных лиц вести на предприятиях подрывную работу и при любой возможности обострять отношения между рабочими и хозяевами. Сейчас лидеры коммунистов почти все сидят в тюрьме, но ведь, право же, никто не знает, как широко распространилось движение…
Вот почему в кабинете Гилберта в тот вечер слышалось немало пессимистических высказываний, однако Гилберт нашел, что «сам Саймон поразительно хладнокровен и голова у него ясная (как он сказал потом Мэри, подтыкая ей одеяло), а это особенно ценно в такие времена, когда эмоции легко берут верх над здравостью суждений». Дело в том, что Саймон решительно не поддавался панике. Пусть другие белеют от страха при мысли о предстоящей кровавой бане, пусть Карл Маркс тревожится у себя на Хайгейтском кладбище, прислушиваясь к зловещему грохоту повозок, везущих осужденных на казнь, — бывший генеральный атторней, казалось, ни о чем другом не желал сегодня говорить, кроме того, что, по его твердому убеждению, всеобщая забастовка противозаконна. Более того, он даже считал своим долгом выступить в палате общин и указать на это: надо же предупредить бедняг о том, какие судебные меры грозят им за урон, который они могут нанести.
Гилберт попросил уточнить, и Саймон пояснил, что при всеобщей забастовке рабочие неизбежно бросят инструменты и прекратят работу, предварительно не оповестив об этом хозяев, как того требует контракт. Они, естественно, должны понимать, что за это их могут привлечь к суду, если хозяева предъявят иск, но знает ли Генеральный совет тред-юнионов, подстрекающий к забастовке, что по закону у них могут отобрать все до последнего пенни? Более того, если строго следовать букве Акта 1906 года о трудовых конфликтах, то даже при так называемой «забастовке в поддержку», устроенной любым профсоюзом, не имеющим отношения к данной отрасли, нельзя оградить профсоюзный фонд от конфискации, а тем более когда речь идет о всеобщей забастовке: ведь ее не подведешь под категорию трудового конфликта, поскольку она не ставит своей целью добиться уступок от какого-то одного предпринимателя, а открыто нацелена на получение через голову парламента субсидии для угольной промышленности из государственного кармана. Он, разумеется, не стал бы употреблять столь сильное слово в публичном выступлении, но в частной беседе может сказать, что попытка нажима на Корону, минуя парламент, иными словами, с помощью силы, будь то вооруженная сила или иная, квалифицируется как «восстание».
Однако сэр Джон был слишком занят и все откладывал свою речь, и, когда переговоры, которые терпеливо вел Болдуин, так ни к чему и не привели, третьего мая, в ночь на понедельник, началась всеобщая забастовка.
Все объединились вокруг честного и даже несколько донкихотствующего Болдуина, человека, по всеобщему убеждению, ненавидевшего крайние меры (собственно, ведь это он был миротворцем в июле) и сейчас оказавшегося лицом к лицу с тем, что не могло не привести к крайностям. Болдуин ссылался на конституцию: уступить давлению извне, говорил он, — значит положить конец парламентскому правлению, после чего даже Томас, лидер железнодорожников, заявил, что раз замахнулись на конституцию, то «да поможет бог Великобритании, если правительство не одержит верх!», и весь в слезах выбежал из палаты общин.
Болдуин выступил по радио с прочувствованным обращением к народу, и тысячи людей стояли потом в очереди, чтобы записаться в доблестную армию любителей-штрейкбрехеров… Как же после этого мог наш Цинциннат оставаться за своим плугом? И даже нужен ли был недвусмысленный намек Мэри на то, что сейчас такое время, когда Все Порядочные Люди должны прийти на помощь Родине? Да, конечно, Гилберт так и не решил для себя «весьма щекотливый вопрос» о том, достойна ли заблудшая либеральная партия его поддержки, но какое это может иметь значение в подобное время, когда Никто не думает о своей партии, а Все думают о государстве?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Казалось, 1926 год никогда не настанет и Уонтидж никогда не принесет пунш.
— Она хочет, чтобы он уехал, — сказала Джоан, когда они с Джереми возвращались на велосипедах в темноте домой.
— И вновь присоединился к своим коллегам вестминстерским мейстерзингерам?.. Да, вы, наверное, правы.
— Мэри — женщина разумная. Она понимает, какой они оба готовят себе ад, если он останется.
— Но есть и еще кое-что, смотрите, будьте осторожны! — И племянник напрямик объявил тетушке: — Наш святой Гилберт к вам явно неравнодушен!
Какое-то время они ехали молча, потом Джереми добавил:
— Мэри ведь почти ничего не упускает из виду…
— Да, — излишне поспешно согласилась Джоан. — А ты не заметил, насколько лучше стал выглядеть старик Уонтидж после того, как Мэри послала его на операцию и ему вырезали щитовидную железу?
30
Мэри действовала осторожно: она ни разу не произнесла вслух, что Гилберту надо было бы вернуться к политике, просто то и дело заговаривала о политике и интересовалась последними новостями внутриполитической жизни. И вот вскоре Гилберт возобновил переписку с одним из наиболее видных либералов сэром Джоном Саймоном, а недели через две или три после пасхи Мэри пригласила к ним и самого Великого человека. Хотя Саймон был в тот момент занят своими адвокатскими делами, он все же принял приглашение. Огастин тогда находился у себя в Уэльсе, поэтому не присутствовал на ужине, после которого сэр Джон и двое других гостей-либералов уединились с Гилбертом в кабинете.
Времена были для Англии поистине критические: шел апрель 1926 года, и всеобщая забастовка в поддержку шахтеров казалась все более и более вероятной. До войны уголь был одним из главных предметов британского экспорта и немало людей нажили на этом состояние, но теперь шахты перестали давать прибыль и владельцы настаивали на том, чтобы понизить углекопам плату и увеличить количество рабочих часов. Всеобщая забастовка грозила разразиться еще летом, но Болдуину все же удалось ее задержать, предоставив угольной промышленности субсидию на девять месяцев — срок более чем достаточный, заявил он, чтобы навести в своем доме порядок, но вот эти девять месяцев истекали, а дело не сдвинулось с места, и Болдуин категорически отказывался дать новую субсидию. Словом, положение складывалось пренеприятное. Никто не знал, что может принести с собой всеобщая забастовка, но большинство боялось худшего: похоже, что Великобритании едва ли удастся избежать вируса революции, который после войны захватил континент, ведь в 1918 году перекинулась же эпидемия испанки с континента через Ла-Манш. В Великобритании коммунистическая партия была малочисленна, но явно ставила себе целью создать хорошо подготовленные кадры, которые могли бы тайно и через подставных лиц вести на предприятиях подрывную работу и при любой возможности обострять отношения между рабочими и хозяевами. Сейчас лидеры коммунистов почти все сидят в тюрьме, но ведь, право же, никто не знает, как широко распространилось движение…
Вот почему в кабинете Гилберта в тот вечер слышалось немало пессимистических высказываний, однако Гилберт нашел, что «сам Саймон поразительно хладнокровен и голова у него ясная (как он сказал потом Мэри, подтыкая ей одеяло), а это особенно ценно в такие времена, когда эмоции легко берут верх над здравостью суждений». Дело в том, что Саймон решительно не поддавался панике. Пусть другие белеют от страха при мысли о предстоящей кровавой бане, пусть Карл Маркс тревожится у себя на Хайгейтском кладбище, прислушиваясь к зловещему грохоту повозок, везущих осужденных на казнь, — бывший генеральный атторней, казалось, ни о чем другом не желал сегодня говорить, кроме того, что, по его твердому убеждению, всеобщая забастовка противозаконна. Более того, он даже считал своим долгом выступить в палате общин и указать на это: надо же предупредить бедняг о том, какие судебные меры грозят им за урон, который они могут нанести.
Гилберт попросил уточнить, и Саймон пояснил, что при всеобщей забастовке рабочие неизбежно бросят инструменты и прекратят работу, предварительно не оповестив об этом хозяев, как того требует контракт. Они, естественно, должны понимать, что за это их могут привлечь к суду, если хозяева предъявят иск, но знает ли Генеральный совет тред-юнионов, подстрекающий к забастовке, что по закону у них могут отобрать все до последнего пенни? Более того, если строго следовать букве Акта 1906 года о трудовых конфликтах, то даже при так называемой «забастовке в поддержку», устроенной любым профсоюзом, не имеющим отношения к данной отрасли, нельзя оградить профсоюзный фонд от конфискации, а тем более когда речь идет о всеобщей забастовке: ведь ее не подведешь под категорию трудового конфликта, поскольку она не ставит своей целью добиться уступок от какого-то одного предпринимателя, а открыто нацелена на получение через голову парламента субсидии для угольной промышленности из государственного кармана. Он, разумеется, не стал бы употреблять столь сильное слово в публичном выступлении, но в частной беседе может сказать, что попытка нажима на Корону, минуя парламент, иными словами, с помощью силы, будь то вооруженная сила или иная, квалифицируется как «восстание».
Однако сэр Джон был слишком занят и все откладывал свою речь, и, когда переговоры, которые терпеливо вел Болдуин, так ни к чему и не привели, третьего мая, в ночь на понедельник, началась всеобщая забастовка.
Все объединились вокруг честного и даже несколько донкихотствующего Болдуина, человека, по всеобщему убеждению, ненавидевшего крайние меры (собственно, ведь это он был миротворцем в июле) и сейчас оказавшегося лицом к лицу с тем, что не могло не привести к крайностям. Болдуин ссылался на конституцию: уступить давлению извне, говорил он, — значит положить конец парламентскому правлению, после чего даже Томас, лидер железнодорожников, заявил, что раз замахнулись на конституцию, то «да поможет бог Великобритании, если правительство не одержит верх!», и весь в слезах выбежал из палаты общин.
Болдуин выступил по радио с прочувствованным обращением к народу, и тысячи людей стояли потом в очереди, чтобы записаться в доблестную армию любителей-штрейкбрехеров… Как же после этого мог наш Цинциннат оставаться за своим плугом? И даже нужен ли был недвусмысленный намек Мэри на то, что сейчас такое время, когда Все Порядочные Люди должны прийти на помощь Родине? Да, конечно, Гилберт так и не решил для себя «весьма щекотливый вопрос» о том, достойна ли заблудшая либеральная партия его поддержки, но какое это может иметь значение в подобное время, когда Никто не думает о своей партии, а Все думают о государстве?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105