– Верно, зато какое потом счастье – согреться. Сухая одежа, стол накрыт, кипит чайник, ребятки бегают по дому. Ради этого стоит жить.
– Смешно, что ты это вспомнил, – сказала бабушка. – Отец всегда ворчал, что ты неправильно разводишь огонь.
– Сорок лет… – раздумчиво протянул старик. – Ты была в белом платье и в шляпе с цветами… Я тебя искал после соревнований, а ты точно сквозь землю провалилась. Помню, весь луг обегал. Тебя и след простыл. Всю ночь проходил у твоего дома, а твои хоть бы слово сказали…
– Их отец застращал.
– Когда он под утро прикатил на коляске, я его спросил в открытую, – продолжал старик. – И он сказал: «Ты ее, дружок, вовек не отыщешь. В моем доме тебе не хозяйствовать».
– Алисе с мужем перешла ферма.
– Ладно хоть, что и другой не пришелся ко двору.
– Нам она была ни к чему. Джо хороший специалист, нам всего хватало.
Она ненадолго задумалась.
– Победил ты хоть в тех соревнованиях? – спросила она погодя.
Вместо ответа он потянул из кармана цепочку. Взглянув на него, я понял, что все эти долгие годы она лежала там ради этой самой минуты.
– Господи, какая красивая, – сказала бабушка.
– Интересно, что ее первой углядел твой парнишка. Тем более что и выиграл-то я ее ради тебя.
Смешавшись, она мяла в руках перчатки.
– Он все подмечает. У него вопросов на языке, что у судьи.
Старик одобрительно кивнул.
– Не заробеет спросить. А возьми меня: ведь как бывало нужно что-нибудь, а язык не повернется сказать.
– Смешной ты был, скромный.
Я с изумлением уставился на морщинистое, обветренное лицо, пытаясь вообразить его гладким и свежим в ту пору, когда тот паренек искал на лугу девушку в белом платье. Бабушка – в белом платье! С ума можно сойти. Значит, четыре моих жизни назад она была красивой девушкой, а я четыре жизни спустя стану стариком – вот какая арифметика выходила!
Что-то невысказанное повисло между ними. Я это понял, когда бабушка закрыла глаза и понарошку задремала, потому что такого за ней не водилось.
И тогда старик разговорился со мной. Он рассказал, как ходил через горы к Западному морю, как один-одинешенек бродил вдоль римской стены, какие приключения пережил у пастухов в Пограничном крае. Рассказал, как однажды едва спасся от огромного гусака, как ехал в бурю на возу сена, как боролся с диким козлом на Чевиот-хиллз. И когда поезд пришел на побережье, я даже огорчился. Только ненадолго. Едва мы сошли на платформу, я стал рваться к морю. А старик увязался за нами и полз как черепаха. Прыгая от нетерпения, я тыкал пальцем в краны, по-жирафьи нависшие над домами, в пароходные трубы, видневшиеся в конце узкой улочки. Вскрикнула чайка, и от предвкушения песка и пенистого прибоя я прямо задрожал. А этим хоть бы что.
– Успокойся! – велела бабушка. – Целый день впереди, насмотришься.
– Потерпи минуту-другую, – сказал старик и обернулся в ее сторону. – Так что, ты уехала и вышла замуж, да?
– Ровно через год. И никогда об этом не пожалела.
– Рад за тебя.
– А ты, значит, в путешествия ударился?
Я знал каждую интонацию ее голоса и поэтому уловил то, чего старик, кажется, не заметил, – жалостливо-пренебрежительный оттенок.

– Еще как ударился. Сколько я ферм обошел – не счесть.
– Отец тебя сбил с толку, что ты меня вовек не отыщешь, – сказала она с той же ноткой в голосе. – Я все время была от тебя в двух шагах.
Он даже вздрогнул.
– Это как же?
– Да в Ламли, где ты сегодня сел на поезд, оттуда шести миль не будет до Уиттона.
– Ламли… Мне и в голову не пришло.
– Там я и была, – сказала она и покачала головой. – Целый год, даже побольше. Хуже тюрьмы, ни одного светлого дня.
– Ну, видно, не судьба была, – сказал, наконец, он.
– Да нет, просто ты не знал, где искать, – ответила она, и теперь в ее голосе прозвучала только жалость.
И тут, помню, мы вышли на приморский бульвар. Желтый монастырь у реки колол шпилем единственное облачко, а далеко внизу раскинувшиеся по обе стороны стены гавани цеплялись за край неохватного моря и неба. В воздухе стоял гул, по всей морской шири бежали белые барашки. Грохотал прибой, накрывая какой-то посторонний, но отчетливый звук – гомон людских голосов. Я очумел от этой красоты, и, уже никого и ничего не замечая, я побежал, проваливаясь в рыхлом песке, и бежал, пока песок не стал мокрым и плотным. Только тогда я обернулся. Бабушка махала мне рукой. Я помахал в ответ. Она пожала старику руку. Повернулась идти, но он ее окликнул. Я видел, как она отрицательно мотает головой. Наконец они расстались, и она добрела по песку до меня, а старик все стоял на месте.
– Что ты умчался как угорелый? – накинулась она на меня. – Даже не попрощался с беднягой.
– Он нам машет.
– Ах ты, господи боже, – вздохнула она и стала махать ему в ответ. – Не стой истуканом, помаши человеку на прощанье.
Мы стали оба махать и кончили первыми.
– Пошли, – сказала она. – Поищем, где потише.
– Пойдем на пирс.
Но она сграбастала мою руку и потянула совсем в другую сторону, и я понял, что спорить бесполезно. Мы еще немного прошли, и она спросила:
– Он еще там?
– Еще там.
И тут я увидел, что с ее лацкана понуро свисает роза.
– А у тебя его роза!
– Духу не хватило отказать. Что он там делает?
– Стоит как часовой.
– Уходил бы, что ли, скорее. Посмотри еще раз, только весь-то не оборачивайся!
– Уходит.
– В какую сторону?
– В другую. К пирсу.
– Слава богу. Возьми у меня сумку. Она отшпилила розу.
– Сейчас он вряд ли нас видит, правда? Идиотство, конечно, но не могу я с этим ходить. Так он мальчишкой и остался.
И, словно девочка, спрятав цветок за спину, она обернулась и посмотрела поверх голов, которыми был утыкан песчаный берег.
– Верно. Уходит, бедняга.
Она подошла к коробящейся кромке моря и бросила подарок неловким движением, словно стеснялась своего поступка. Цветок сначала запрыгал в водовороте, потом вода отошла, приняв его на свою грудь, потом накатил вал и поглотил его.
– Кончен бал, – сказала она, и откуда ей было знать, что годы спустя новый прилив вынесет розу? Мы постояли, она не появлялась. – Потопла, – чуть слышно сказала она, и откуда ей было знать, что еще много-много раз я по первому же крику чайки буду видеть ее розу на холодном, нежном и бесплодном морском лоне.

1 2