После обеда он стал расспрашивать отца про изразцы, подробно описывая каждый, так чтобы отец вспомнил его и смог рассказать о нем что-нибудь еще.
— Лучший изразец я отдал Грете, — сказал он, когда они обсудили все, что были выставлены вдоль стены. — На нем я нарисовал ее и ее брата.
— Хотелось бы на него взглянуть, — проговорил Питер.
Я опустила глаза на свои потрескавшие руки и сглотнула. Никто не знал, что сделала Корнелия с моим драгоценным изразцом.
Когда Питер собрался уходить, мама шепнула мне, чтобы я проводила его до конца улицы. Я шла рядом с ним, уверенная, что на нас смотрят все соседи, хотя на самом деле шел дождь и на улице почти никого не было. У меня было такое чувство, будто родители вытолкнули меня на улицу, будто за моей спиной совершилась сделка и меня отдали этому человеку. Ладно, думала я, по крайней мере он хороший человек, если даже у него не очень чистые руки.
Около канала Ритвельд есть темный закоулок, и Питер повлек меня туда, обняв за талию. Агнеса любила здесь прятаться во время наших детских игр. Питер прижал меня к стене, и я разрешила ему себя поцеловать. Он был охвачен таким волнением, что укусил меня за губу. Я не вскрикнула — только слизнула с губы кровь и поглядела через его плечо на мокрую кирпичную стену. Он плотно прижимался ко мне. В глаз мне попала капля дождя.
Питер хотел бы не только поцеловать меня, но и добиться большего, но я ему не позволила. Через несколько минут он отступил от меня и протянул руку к моей голове. Я отдернула голову.
— Ты никогда не снимаешь капор?
— У меня нет денег делать прическу и ходить без капора, — сердито ответила я. — И я не какая-нибудь…
Я не договорила — он и сам знал, какие еще женщины ходят с непокрытой головой.
— Но капор закрывает все твои волосы. Почему ты так его носишь? Большинство женщин выпускают из-под него прядь-другую волос.
Я не ответила.
— Какого цвета твои волосы?
— Русые.
— Светло— или темно-русые?
— Темно.
Питер улыбнулся, словно играл со мной, как с ребенком.
— Прямые или кудрявые?
— Ни то ни другое. То есть и то и другое. — Мне самой стало неловко: что за чушь я несу?
— Длинные или короткие?
Помедлив, я ответила:
— До плеч.
Он стоял улыбаясь, потом поцеловал меня еще раз и пошел в сторону Рыночной площади.
Я помедлила, потому что не хотела врать, но и не хотела сказать ему правду. Волосы у меня были темные и очень непослушные. Когда я снимала капор, я становилась как бы другой Гретой — Гретой, которая охотно стояла бы в темном закоулке с мужчиной, но с мужчиной, который не был бы столь спокоен, ненавязчив и помыслы которого не были бы так же чисты. Гретой, похожей на женщин, которые осмеливались ходить простоволосыми. Поэтому я так старательно упрятывала волосы под капор — чтобы от той Греты не осталось и следа.
Хозяин закончил портрет дочери булочника. На этот раз я знала об этом заранее: он перестал мне приказывать растирать и промывать краски. Теперь у него почти совсем не уходило красок, и он не стал под конец все менять, как сделал на портрете дамы с жемчужным ожерельем. Он внес перемены раньше, убрав из картины один стул и перевесив на стене карту. Эти перемены меня не очень удивили, потому что мне и самой это приходило в голову и я знала, что картина в результате стала лучше.
Он опять взял на время камеру-обскуру у Левенгука — чтобы в последний раз посмотреть на окружение натурщицы. Установив ее, он позволил и мне туда заглянуть. Хотя я все еще не понимала, как это получается, мне уже нравились картинки, которые камера рисовала на стекле — миниатюрные, перевернутые слева направо изображения предметов, расположенных в углу. Эти обыкновенные предметы становились ярче — скатерть приобрела более броский алый цвет, карта начала блестеть, как стакан с элем, через который смотришь на солнце. Я не совсем понимала, каким образом камера помогала ему рисовать, но я стала относиться к этому так же, как Мария Тинс: если это ему помогает, то с какой стати возражать?
Но быстрее он рисовать не стал. На девушку с кувшином у него ушло пять месяцев. Меня одолевало беспокойство: вдруг Мария Тинс напомнит мне, что моя помощь не ускорила его работу, и выгонит меня из дому.
Но она этого не сделала. Она знала, что в ту зиму он был очень занят делами Гильдии и помогал матери в харчевне. Может быть, она решила подождать, не пойдет ли у него работа быстрее летом. А может быть, у нее не хватало духу выговаривать ему, потому что ей очень нравилась картина.
— Какая жалось, что такая прекрасная картина окажется на стене у какого-то булочника, — однажды сказала она. — Мы могли бы запросить за нее больше, если бы она предназначалась Ван Рейвену.
Мне стала ясно, что, хотя рисовал картины он, их продажей занималась она.
Булочнику тоже нравилась картина. Когда он пришел ее смотреть, все выглядело совершенно иначе, чем во время официально обставленного визита Ван Рейвенов несколько месяцев назад. Булочник пришел со всей семьей, включая нескольких детей, и еще прихватил двух сестер. Это был веселый человек с багровым от жара печей лицом и волосами, словно бы запорошенными мукой. Он отказался от вина, которое предложила Мария Тинс, и предпочел кружку пива. Он любил детей и настоял на том, чтобы в мастерскую пустили девочек и Иоганна. Дети тоже любили его — каждый раз, приходя в дом, он приносил им новую раковину для их коллекции. На этот раз это была витая раковина размером почти с мой кулак. Она была белая со светло-желтыми пятнами, шершавая и колючая снаружи и гладкая розовато-оранжевая изнутри. Девочки пришли в восторг и побежали за остальными своими раковинами. Они принесли их в мастерскую и играли в них с детьми булочника в кладовке. А мы с Таннеке угощали гостей.
Булочник объявил, что удовлетворен картиной.
— Дочка на ней хорошо выглядит, а этого мне достаточно, — сказал он.
Позже Мария Тинс сказала, что в отличие от Ван Рейвенов он как следует и не рассмотрел картину, что восприятие красоты в нем убили бесчисленные кружки пива и беспорядок у него в доме. Я с ней не была согласна, но ничего не возразила. Мне казалось, что булочник получил от картины непосредственное удовольствие, тогда как Ван Рейвен чересчур уж долго вглядывался в картину, закатывал глаза и произносил при этом слащавые слова. Он старался произвести впечатление на окружающих, а булочник просто сказал, что думал.
Я зашла в кладовку — посмотреть, как ведут себя дети. Они сидели на полу, играть с ракушками и рассыпав повсюду песок. Сундуки, книги, посуда и подушки, которые там хранились, их нисколько не интересовали.
Корнелия спускалась по лестнице из чердачной комнаты. С ликующим воплем она спрыгнула на пол с третьей ступеньки, вызывающе на меня глянув.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Лучший изразец я отдал Грете, — сказал он, когда они обсудили все, что были выставлены вдоль стены. — На нем я нарисовал ее и ее брата.
— Хотелось бы на него взглянуть, — проговорил Питер.
Я опустила глаза на свои потрескавшие руки и сглотнула. Никто не знал, что сделала Корнелия с моим драгоценным изразцом.
Когда Питер собрался уходить, мама шепнула мне, чтобы я проводила его до конца улицы. Я шла рядом с ним, уверенная, что на нас смотрят все соседи, хотя на самом деле шел дождь и на улице почти никого не было. У меня было такое чувство, будто родители вытолкнули меня на улицу, будто за моей спиной совершилась сделка и меня отдали этому человеку. Ладно, думала я, по крайней мере он хороший человек, если даже у него не очень чистые руки.
Около канала Ритвельд есть темный закоулок, и Питер повлек меня туда, обняв за талию. Агнеса любила здесь прятаться во время наших детских игр. Питер прижал меня к стене, и я разрешила ему себя поцеловать. Он был охвачен таким волнением, что укусил меня за губу. Я не вскрикнула — только слизнула с губы кровь и поглядела через его плечо на мокрую кирпичную стену. Он плотно прижимался ко мне. В глаз мне попала капля дождя.
Питер хотел бы не только поцеловать меня, но и добиться большего, но я ему не позволила. Через несколько минут он отступил от меня и протянул руку к моей голове. Я отдернула голову.
— Ты никогда не снимаешь капор?
— У меня нет денег делать прическу и ходить без капора, — сердито ответила я. — И я не какая-нибудь…
Я не договорила — он и сам знал, какие еще женщины ходят с непокрытой головой.
— Но капор закрывает все твои волосы. Почему ты так его носишь? Большинство женщин выпускают из-под него прядь-другую волос.
Я не ответила.
— Какого цвета твои волосы?
— Русые.
— Светло— или темно-русые?
— Темно.
Питер улыбнулся, словно играл со мной, как с ребенком.
— Прямые или кудрявые?
— Ни то ни другое. То есть и то и другое. — Мне самой стало неловко: что за чушь я несу?
— Длинные или короткие?
Помедлив, я ответила:
— До плеч.
Он стоял улыбаясь, потом поцеловал меня еще раз и пошел в сторону Рыночной площади.
Я помедлила, потому что не хотела врать, но и не хотела сказать ему правду. Волосы у меня были темные и очень непослушные. Когда я снимала капор, я становилась как бы другой Гретой — Гретой, которая охотно стояла бы в темном закоулке с мужчиной, но с мужчиной, который не был бы столь спокоен, ненавязчив и помыслы которого не были бы так же чисты. Гретой, похожей на женщин, которые осмеливались ходить простоволосыми. Поэтому я так старательно упрятывала волосы под капор — чтобы от той Греты не осталось и следа.
Хозяин закончил портрет дочери булочника. На этот раз я знала об этом заранее: он перестал мне приказывать растирать и промывать краски. Теперь у него почти совсем не уходило красок, и он не стал под конец все менять, как сделал на портрете дамы с жемчужным ожерельем. Он внес перемены раньше, убрав из картины один стул и перевесив на стене карту. Эти перемены меня не очень удивили, потому что мне и самой это приходило в голову и я знала, что картина в результате стала лучше.
Он опять взял на время камеру-обскуру у Левенгука — чтобы в последний раз посмотреть на окружение натурщицы. Установив ее, он позволил и мне туда заглянуть. Хотя я все еще не понимала, как это получается, мне уже нравились картинки, которые камера рисовала на стекле — миниатюрные, перевернутые слева направо изображения предметов, расположенных в углу. Эти обыкновенные предметы становились ярче — скатерть приобрела более броский алый цвет, карта начала блестеть, как стакан с элем, через который смотришь на солнце. Я не совсем понимала, каким образом камера помогала ему рисовать, но я стала относиться к этому так же, как Мария Тинс: если это ему помогает, то с какой стати возражать?
Но быстрее он рисовать не стал. На девушку с кувшином у него ушло пять месяцев. Меня одолевало беспокойство: вдруг Мария Тинс напомнит мне, что моя помощь не ускорила его работу, и выгонит меня из дому.
Но она этого не сделала. Она знала, что в ту зиму он был очень занят делами Гильдии и помогал матери в харчевне. Может быть, она решила подождать, не пойдет ли у него работа быстрее летом. А может быть, у нее не хватало духу выговаривать ему, потому что ей очень нравилась картина.
— Какая жалось, что такая прекрасная картина окажется на стене у какого-то булочника, — однажды сказала она. — Мы могли бы запросить за нее больше, если бы она предназначалась Ван Рейвену.
Мне стала ясно, что, хотя рисовал картины он, их продажей занималась она.
Булочнику тоже нравилась картина. Когда он пришел ее смотреть, все выглядело совершенно иначе, чем во время официально обставленного визита Ван Рейвенов несколько месяцев назад. Булочник пришел со всей семьей, включая нескольких детей, и еще прихватил двух сестер. Это был веселый человек с багровым от жара печей лицом и волосами, словно бы запорошенными мукой. Он отказался от вина, которое предложила Мария Тинс, и предпочел кружку пива. Он любил детей и настоял на том, чтобы в мастерскую пустили девочек и Иоганна. Дети тоже любили его — каждый раз, приходя в дом, он приносил им новую раковину для их коллекции. На этот раз это была витая раковина размером почти с мой кулак. Она была белая со светло-желтыми пятнами, шершавая и колючая снаружи и гладкая розовато-оранжевая изнутри. Девочки пришли в восторг и побежали за остальными своими раковинами. Они принесли их в мастерскую и играли в них с детьми булочника в кладовке. А мы с Таннеке угощали гостей.
Булочник объявил, что удовлетворен картиной.
— Дочка на ней хорошо выглядит, а этого мне достаточно, — сказал он.
Позже Мария Тинс сказала, что в отличие от Ван Рейвенов он как следует и не рассмотрел картину, что восприятие красоты в нем убили бесчисленные кружки пива и беспорядок у него в доме. Я с ней не была согласна, но ничего не возразила. Мне казалось, что булочник получил от картины непосредственное удовольствие, тогда как Ван Рейвен чересчур уж долго вглядывался в картину, закатывал глаза и произносил при этом слащавые слова. Он старался произвести впечатление на окружающих, а булочник просто сказал, что думал.
Я зашла в кладовку — посмотреть, как ведут себя дети. Они сидели на полу, играть с ракушками и рассыпав повсюду песок. Сундуки, книги, посуда и подушки, которые там хранились, их нисколько не интересовали.
Корнелия спускалась по лестнице из чердачной комнаты. С ликующим воплем она спрыгнула на пол с третьей ступеньки, вызывающе на меня глянув.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55