— Двух сотен экземпляров достаточно. Даже если она не будет напечатана. Это как портрет. Ты видел мои фотографии. У меня нет ни одного хорошего снимка. На котором я была бы такой, какая я в самом деле.
— Может, мне написать о тебе стихотворение? — спросил я. — So long as men can breathe, or eyes can see, so long lives this, and this gives life to theenote 4.
— Не надо стихов, — ответила Агнес, — напиши историю.
Мы дошли до моего дома. Магазинчик внизу был закрыт.
— Ты когда-нибудь поднимался к себе по лестнице? — спросила Агнес.
— Нет, — ответил я, — а зачем?
— А откуда ты тогда знаешь, что и в самом деле живешь на двадцать восьмом этаже?
Мы шагали по пожарной лестнице и считали этажи. Лестничная клетка была узкой и выкрашенной в желтый цвет. Когда мы остановились на двадцатом этаже, чтобы перевести дух, вдали послышались шаги. Мы затаили дыхание, но шаги вдруг прекратились, хлопнула дверь, и снова настала тишина.
— Я не люблю лифты, — сказала Агнес, — в них теряешь почву под ногами.
— По-моему, они очень даже практичны, — заметил я, двинувшись дальше, — представь себе…
— Я не хотела бы жить так высоко, — прервала меня Агнес, следуя за мной, — это не полезно.
Как и можно было предположить, моя квартира действительно находилась на двадцать восьмом этаже. Я в изнеможении упал на тахту. Агнес налила себе стакан воды, а мне принесла пива.
— Я никогда не писал историй о живых людях, — заговорил я, — вначале я, быть может, и отталкивался от какого-нибудь знакомого мне человека. Но внутри истории надо быть свободным. Все остальное — журналистика.
Агнес уселась рядом со мной.
— А истории, которые ты писал, действительно не имели ничего общего с людьми, которые натолкнули тебя на них?
— Да нет, — ответил я, — они были связаны с тем образом, который у меня сложился. Может быть, даже слишком связаны. Моя тогдашняя подруга ушла от меня, потому что узнала себя в одной из историй.
— Правда? — оживилась Агнес.
— Нет, — ответил я, — просто мы договорились, что будем объяснять это таким вот образом.
Агнес задумалась.
— Напиши обо мне историю, — сказала она некоторое время спустя, — чтобы я знала, что ты обо мне думаешь.
— Я никогда не знаю, чем дело кончится, — заметил я, — просто не распоряжаюсь сюжетом. Может получиться, что мы оба будем разочарованы.
— Под мою ответственность, — сказала Агнес, — твое дело писать.
Я был влюблен и ничего не имел против того, чтобы потратить пару дней на написание рассказа. Энтузиазм Агнес породил во мне любопытство, мне было интересно, чем окончится эксперимент, в состоянии ли я еще сочинять истории.
— Давай прямо сейчас и начнем, — предложила Агнес, — историю любви про тебя и меня.
— Нет, — возразил я, — писать буду все-таки я. Но сначала я бы хотел посмотреть фейерверк.
Агнес заявила, что ей фейерверк не интересен и что она хотела бы, чтобы я сразу начал писать. Я взял лист бумаги и стал писать.
* * *
Вечером третьего июля мы поднялись на террасу, расположенную на крыше, и стали вместе смотреть фейерверк.
* * *
Лифт шел до тридцать пятого этажа, дальше надо было подниматься по узкой лестнице. Терраса на крыше была покрыта деревянными планками, которые от солнца и дождей стали почти черными. Мы подошли к перилам и огляделись. Далеко внизу ехали машины и двигались люди, заполнявшие вечерние улицы. Мы могли видеть и озеро, и парк Гранта, где горело множество костров.
— Все эти люди, — проговорила Агнес, — не знают, что мы на них смотрим.
— Какая разница, знают или не знают.
— Они могли бы спрятаться, — возразила Агнес. — А когда начнется фейерверк?
— Когда станет достаточно темно. Тебе холодно?
— Нет, — ответила она и улеглась на одну из деревянных скамей, стоявших на террасе. — Ты часто бываешь здесь наверху?
Я сел рядом с ней.
— Вначале я приходил сюда почти каждый день, а теперь не часто. Вернее, перестал ходить совсем.
— Почему? — спросила Агнес. — Здесь можно смотреть на звезды.
Потом начался фейерверк. Агнес встала, и мы снова подошли к перилам, хотя ракеты разрывались высоко вверху над нами, так что мы могли смотреть на них и с середины крыши.
— А как давно Швейцария — независимое государство? — спросила Агнес.
— Не знаю, — ответил я, — трудно сказать.
10
В квартиру мы вернулись продрогшие.
— Теперь ты должен начать писать историю, — сказала Агнес.
— Хорошо, — согласился я, — но ты будешь мне позировать.
Мы пошли в кабинет. Агнес уселась в плетеное кресло у окна и стала убирать волосы с лица, поправлять воротник и улыбаться, словно ее собираются фотографировать. Я сел к компьютеру и посмотрел на нее. Меня снова поразило, что, несмотря на улыбку, ее лицо было серьезным, а взгляд говорил что-то на языке, которого я не понимал.
— Как бы ты хотела выглядеть? — спросил я.
— Главное, чтобы было похоже, — ответила она. — Но это должно быть симпатично. Ты ведь все-таки в меня влюбился, правда?
Я стал писать.
* * *
Впервые я увидел Агнес в Чикагской публичной библиотеке в апреле этого года.
* * *
— Что ты написал? — поинтересовалась она. Я прочел, и она осталась довольна.
— Тебе не обязательно позировать, — сказал я, — просто мне хотелось еще раз спокойно рассмотреть тебя.
— Мне совсем не трудно, — ответила Агнес.
— Но я просто не могу писать, когда ты вот так сидишь и наблюдаешь за мной. Может, сваришь пока нам кофе?
Агнес пошла в кухню. Когда она вернулась, я прочитал ей то, что успел написать.
* * *
Впервые я увидел Агнес в Чикагской публичной библиотеке в апреле этого года. Она сразу же привлекла мое внимание, как только села в зале напротив меня. Ее неловкие движения как-то не сочетались с утонченным, почти хрупким телом. Лицо ее было узким и бледным, волосы темными волнами падали на плечи. Наши взгляды встретились на мгновение, и я увидел ее удивленные голубые глаза. Когда она вышла из зала, я последовал за ней. На лестнице перед входом в библиотеку мы столкнулись снова, и я предложил ей выпить кофе.
Мы разговорились удивительно быстро. Мы успели поговорить о любви и смерти, прежде чем я узнал ее имя. Она придерживалась строгих взглядов. Мой цинизм вызывал у нее бурную реакцию, а когда она волновалась, то краснела и производила еще более ранимое впечатление, чем обычно.
* * *
Агнес разозлилась:
— Писать такое и в самом деле не стоит.
— Так писать мне или не писать? Это была твоя идея.
— Ребенком я всегда краснела. И в школе из-за этого надо мной смеялись и дразнили меня. Мой отец терпеть не мог, что надо мной смеялись.
— А ты?
— К этому привыкаешь. Я много читала. И я хорошо училась.
— Так что мне, все это выкинуть?
— Да, пожалуйста. Разве так уж необходимо писать о моем детстве? Это ведь только история. Разве я не могу просто появиться в библиотеке, такой, как я есть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22