— В смысле — кончать.
— А фиг ли нам, кабанам, если мы даже себя уже убили, — с горькой усмешкой сказал Серега.
— Я себя не убивал, я сам себя убил, — напомнил ему я.
Гошка тоже Серегу поправил:
— И я себя не убивал, это ты меня убил.
— Если бы я не тебя убил, то убил бы тебя, и тогда с нами бы шел не ты, а ты, — сказал Серега.
— Что было бы однох… конгруэнтно, — допустил я.
И тут мне на ум пришло одно предположение, которое я тут же озвучил:
— Слушайте, а ведь, похоже, он нас заставил самих себя убить, чтобы нам не жаль было этот мир рушить. Чтобы рука у нас не дрогнула. Типа: на хрена нам мир, где мы уже убиты. Ни жен, ни детей, ни даже нас теперь у нас нет. Эн Пи. Ничего личного.
Серега согласился:
— Возможно. Ведь, если подумать, у настоящего воина Великого Делания в определенном смысле не должно быть ни совести, ни жалости, ни семьи, ни имени. Он нам и не оставил ничего.
— А Монтана? — вспомнил я.
— А про Монтану он забыл, — сказал Серега.
— Ага, — согласился я и добавил: — А еще — про наши пробные инвестиции на рынке Forex.
— Врете вы всё и спите в тумбочке, — устало отмахнулся от нас Гошка.
— Во-во, — рассмеялся я, — считаю аналогично: сон разума рождает чудовищ, а бессонница превращает сам разум в чудовище.
— И зачем ты мне про всё про это? — спросил Гошка и, передразнивая меня, закудахтал: — Будь осторожен, о-е-е-ей, будь осторожен.
— Будь, — настаивал я.
— Еще скажи, что это я тех вон тараканов, нами отфаченных, из головы на волю выпустил.
— Никогда не спрашивай, чьи эти тараканы, — сказал Серега. — Всегда считай этих тараканов своими.
— А зачем? — не хотел понимать Гошка.
— Так проще жить, — ответил Серега и объяснил: — Не нужно хренами мериться с домовладельцем. Нужно просто сыпать дихлофос по углам арендуемой квартиры. Молча и не психуя.
— Тогда уж не сыпать надо, а нюхать, — сказал Гошка.
— Почему нюхать? — не понял Серега.
— Ну мы же про тараканов в голове.
— Значит, нюхать, — согласился Серега. Приладил вещмешок на спину и двинул на девяносто восемь, чтобы выйти на сто три.
Гошка отдал мне автомат, подобрал стекло и уже было пошел следом за Серегой, да вдруг остановился и счел нужным заявить:
— Фигню ты, Андрюха, городил. Вот что я тебе скажу.
Я забросил один автомат за спину, а второй повесил на грудь и так ответил:
— Ладно, фигню так фигню, только скажи, Гоша, ты разве не подумал, когда они уходили, что зря мы их живыми отпустили, что отольется нам эта доброта свинцовыми пульками?
— Ну, допустим, подумал, — признался он.
— Ну вот и отольется теперь, — вынес я свой приговор. — Вот увидишь. Услышал тебя Черный Адепт. Как пить дать.
— Сам дурак.
— Не веришь, значит?
— Тебе верю, твоим словам — нет.
Тут Серега решил на корню пресечь разговорчики в строю и приказал:
— С места! С песней! Магом шарш!
И мы пошли. И мы затянули. Не очень строевую, но любимую.
И понеслось долбиться в свод небес, раскачивая худой его каркас, всякое такое. Вот это в том числе:
«О, Гарри, Гарри, Гарри, ты не наш, ты не наш.
Не с нашего ты, Гарри, океана.
С тобою рассчитаемся мы сейчас», —
Раздался пьяный голос атамана.
И там уж до самой кровавой развязки — до банальной поножовщины, возведенной волшебной силой искусства в ранг эпического действа.
До конца пути оставалось еще далеко. И чтобы пройти его, нужно было идти. И песня была кстати. Ведь тот, кто с песней по жизни шагает, тот и Нигде, и Никогда не пропадет.
2
Ближе к ночи стало «замолаживать», стебли иван-чая и борщевика стали такими ломкими, будто побывали в чане с жидким кислородом, а дневная слякоть принялась быстро покрываться тонкой коркой. Когда шли низинами, под ногами вовсю хрустело стеклянным крошевом. А когда случался подъем, приходилось взбираться «елочкой» — армейские боты, смазанные ледяной кашицей, проскальзывали.
Прощальные огни свекольного заката не сулили и на завтра большого тепла. Оттого и бледный шар луны казался необыкновенно холодным. И тогда Серега спросил меня:
— Что там, Дрон, за окном?
Я, будучи в тот момент дежурным по стеклу, ответил несколько поэтично:
— Взошла студеная луна.
— Уже взошла? — удивился Серега.
— Уже, — подтвердил я.
— Тогда — привал.
Этот приказ застал нас у подножия холма, на вершине которого росла одинокая осина. И не зря при нашем появлении задрожала всем своим серебром это Иудино дерево — почуяло, видать, что лишится тех ветвей, до которых мы сумеем добраться. Мы за гринпис, конечно, и всё такое, но нам нужен был костер — не хотелось тушняк из сухпая чавкать неразогретым.
Когда Гошка вытащил тесак и подошел к осине, нам был знак — проснулась сидящая на нижней ветке черная птица и взлетела ввысь могильным вороном, тяжело и безмолвно.
Мы знак проигнорировали.
Мы не из тех.
Мы из этих.
Пока американец рубил по живому, я курил и рассказывал историю про то, как однажды где-то в Мексике, в долине навроде нашей, киношники кино снимали. И там тоже дерево было. Правда, засохшее. Огромное, старое, засохшее дерево. Причем единственное на всю долину. И эта коряга, попадая в кадр, здорово портила оператору картинку. Он и так и сяк, чтоб поворот дороги на фоне гор в кадр попадал, а дерево — нет, ну никак не выходило. А солнце уже садится. А смета горит. И тогда режиссер, не заморачиваясь на эту тему, приказал срубить сухостой, к чертовой матери. Под самый корешок. Срубили. И только потом они узнали, что местные индейцы уже лет двести называли эту долину Долиной Мертвого Дерева.
— Теперь называют Долиной, Где Когда-то Было Мертвое Дерево, — предположил Гошка.
— Или Долиной Мертвых Киношников, — сказал Серега.
— Ты думаешь, индейцы их почикали? — спросил я.
— Я бы на месте индейцев почикал, — кивнул Серега.
— Злой ты, — сказал я.
— На место уходящей легенды должна приходить другая, — оправдался Серега.
А потом мы коптили небо дымом своего костра. Небо в ту ночь было насыщенно-фиолетовым, и звезды сидели в нем глубоко, будто вдавлены были в него, как стекляшки в пластилин. Я глядел на эти звезды и обалдевал. Думал, ведь я и раньше про них знал, что многих из них нет — в школе же научили, что вижу я не сами эти светила — сами-то они давным-давно погасли, — а летящий сквозь мертвое пространство прощальный их свет. А теперь я узнал, что звезд нет вообще. Нет их и не было никогда. В принципе. Но, блин, до чего ж прекрасным было сияние этих дважды не существующих штук! Несмотря на всё это мое новое знание. Даже, подозреваю, это знание делало для меня их сияние еще более прекрасным. Такая же фигня, полагаю, должна была происходить и с нравственным законом внутри меня. Но внутрь себя я не стал заглядывать. Побоялся.
Пока я с интересом рассматривал, как Малая Медведица лижет тающий леденец Южного Креста, Гошка возился с провизией, а Серега связывался по эР сто семьдесят четыре с Аней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
— А фиг ли нам, кабанам, если мы даже себя уже убили, — с горькой усмешкой сказал Серега.
— Я себя не убивал, я сам себя убил, — напомнил ему я.
Гошка тоже Серегу поправил:
— И я себя не убивал, это ты меня убил.
— Если бы я не тебя убил, то убил бы тебя, и тогда с нами бы шел не ты, а ты, — сказал Серега.
— Что было бы однох… конгруэнтно, — допустил я.
И тут мне на ум пришло одно предположение, которое я тут же озвучил:
— Слушайте, а ведь, похоже, он нас заставил самих себя убить, чтобы нам не жаль было этот мир рушить. Чтобы рука у нас не дрогнула. Типа: на хрена нам мир, где мы уже убиты. Ни жен, ни детей, ни даже нас теперь у нас нет. Эн Пи. Ничего личного.
Серега согласился:
— Возможно. Ведь, если подумать, у настоящего воина Великого Делания в определенном смысле не должно быть ни совести, ни жалости, ни семьи, ни имени. Он нам и не оставил ничего.
— А Монтана? — вспомнил я.
— А про Монтану он забыл, — сказал Серега.
— Ага, — согласился я и добавил: — А еще — про наши пробные инвестиции на рынке Forex.
— Врете вы всё и спите в тумбочке, — устало отмахнулся от нас Гошка.
— Во-во, — рассмеялся я, — считаю аналогично: сон разума рождает чудовищ, а бессонница превращает сам разум в чудовище.
— И зачем ты мне про всё про это? — спросил Гошка и, передразнивая меня, закудахтал: — Будь осторожен, о-е-е-ей, будь осторожен.
— Будь, — настаивал я.
— Еще скажи, что это я тех вон тараканов, нами отфаченных, из головы на волю выпустил.
— Никогда не спрашивай, чьи эти тараканы, — сказал Серега. — Всегда считай этих тараканов своими.
— А зачем? — не хотел понимать Гошка.
— Так проще жить, — ответил Серега и объяснил: — Не нужно хренами мериться с домовладельцем. Нужно просто сыпать дихлофос по углам арендуемой квартиры. Молча и не психуя.
— Тогда уж не сыпать надо, а нюхать, — сказал Гошка.
— Почему нюхать? — не понял Серега.
— Ну мы же про тараканов в голове.
— Значит, нюхать, — согласился Серега. Приладил вещмешок на спину и двинул на девяносто восемь, чтобы выйти на сто три.
Гошка отдал мне автомат, подобрал стекло и уже было пошел следом за Серегой, да вдруг остановился и счел нужным заявить:
— Фигню ты, Андрюха, городил. Вот что я тебе скажу.
Я забросил один автомат за спину, а второй повесил на грудь и так ответил:
— Ладно, фигню так фигню, только скажи, Гоша, ты разве не подумал, когда они уходили, что зря мы их живыми отпустили, что отольется нам эта доброта свинцовыми пульками?
— Ну, допустим, подумал, — признался он.
— Ну вот и отольется теперь, — вынес я свой приговор. — Вот увидишь. Услышал тебя Черный Адепт. Как пить дать.
— Сам дурак.
— Не веришь, значит?
— Тебе верю, твоим словам — нет.
Тут Серега решил на корню пресечь разговорчики в строю и приказал:
— С места! С песней! Магом шарш!
И мы пошли. И мы затянули. Не очень строевую, но любимую.
И понеслось долбиться в свод небес, раскачивая худой его каркас, всякое такое. Вот это в том числе:
«О, Гарри, Гарри, Гарри, ты не наш, ты не наш.
Не с нашего ты, Гарри, океана.
С тобою рассчитаемся мы сейчас», —
Раздался пьяный голос атамана.
И там уж до самой кровавой развязки — до банальной поножовщины, возведенной волшебной силой искусства в ранг эпического действа.
До конца пути оставалось еще далеко. И чтобы пройти его, нужно было идти. И песня была кстати. Ведь тот, кто с песней по жизни шагает, тот и Нигде, и Никогда не пропадет.
2
Ближе к ночи стало «замолаживать», стебли иван-чая и борщевика стали такими ломкими, будто побывали в чане с жидким кислородом, а дневная слякоть принялась быстро покрываться тонкой коркой. Когда шли низинами, под ногами вовсю хрустело стеклянным крошевом. А когда случался подъем, приходилось взбираться «елочкой» — армейские боты, смазанные ледяной кашицей, проскальзывали.
Прощальные огни свекольного заката не сулили и на завтра большого тепла. Оттого и бледный шар луны казался необыкновенно холодным. И тогда Серега спросил меня:
— Что там, Дрон, за окном?
Я, будучи в тот момент дежурным по стеклу, ответил несколько поэтично:
— Взошла студеная луна.
— Уже взошла? — удивился Серега.
— Уже, — подтвердил я.
— Тогда — привал.
Этот приказ застал нас у подножия холма, на вершине которого росла одинокая осина. И не зря при нашем появлении задрожала всем своим серебром это Иудино дерево — почуяло, видать, что лишится тех ветвей, до которых мы сумеем добраться. Мы за гринпис, конечно, и всё такое, но нам нужен был костер — не хотелось тушняк из сухпая чавкать неразогретым.
Когда Гошка вытащил тесак и подошел к осине, нам был знак — проснулась сидящая на нижней ветке черная птица и взлетела ввысь могильным вороном, тяжело и безмолвно.
Мы знак проигнорировали.
Мы не из тех.
Мы из этих.
Пока американец рубил по живому, я курил и рассказывал историю про то, как однажды где-то в Мексике, в долине навроде нашей, киношники кино снимали. И там тоже дерево было. Правда, засохшее. Огромное, старое, засохшее дерево. Причем единственное на всю долину. И эта коряга, попадая в кадр, здорово портила оператору картинку. Он и так и сяк, чтоб поворот дороги на фоне гор в кадр попадал, а дерево — нет, ну никак не выходило. А солнце уже садится. А смета горит. И тогда режиссер, не заморачиваясь на эту тему, приказал срубить сухостой, к чертовой матери. Под самый корешок. Срубили. И только потом они узнали, что местные индейцы уже лет двести называли эту долину Долиной Мертвого Дерева.
— Теперь называют Долиной, Где Когда-то Было Мертвое Дерево, — предположил Гошка.
— Или Долиной Мертвых Киношников, — сказал Серега.
— Ты думаешь, индейцы их почикали? — спросил я.
— Я бы на месте индейцев почикал, — кивнул Серега.
— Злой ты, — сказал я.
— На место уходящей легенды должна приходить другая, — оправдался Серега.
А потом мы коптили небо дымом своего костра. Небо в ту ночь было насыщенно-фиолетовым, и звезды сидели в нем глубоко, будто вдавлены были в него, как стекляшки в пластилин. Я глядел на эти звезды и обалдевал. Думал, ведь я и раньше про них знал, что многих из них нет — в школе же научили, что вижу я не сами эти светила — сами-то они давным-давно погасли, — а летящий сквозь мертвое пространство прощальный их свет. А теперь я узнал, что звезд нет вообще. Нет их и не было никогда. В принципе. Но, блин, до чего ж прекрасным было сияние этих дважды не существующих штук! Несмотря на всё это мое новое знание. Даже, подозреваю, это знание делало для меня их сияние еще более прекрасным. Такая же фигня, полагаю, должна была происходить и с нравственным законом внутри меня. Но внутрь себя я не стал заглядывать. Побоялся.
Пока я с интересом рассматривал, как Малая Медведица лижет тающий леденец Южного Креста, Гошка возился с провизией, а Серега связывался по эР сто семьдесят четыре с Аней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72