К. Ясперс, например, выделяет исторический интервал с 800-х по 200-е годы до н.э., по его терминологии – «осевое время», когда в Китае, Индии, Греции, Иудее, Иране происходит достаточно четкая дифференциация практических и мыслительных форм, когда в каждом из этих регионов создаются свои (но во многом сходные) категории, учения, понятия о бытии «в целом», о человеке и его жизненных возможностях.
Так закладываются основы для соизмерения разных обществ и культур, хотя единства истории фактически не возникает, поскольку далеко не все страны и регионы реально связаны.
Вопрос об единстве истории возникает тогда, когда устанавливаются сильные – политические, экономические, технологические взаимодействия между всеми «сегментами» мирового социального пространства. Это происходит во второй половине второго тысячелетия н.э.
В системе сильных социальных взаимодействий, образовавших единое поле социального пространства, возникают общие измерения различных аспектов бытия людей. Тогда-то и обостряется вопрос о соотношении общих и особенных моментов в развитии отдельных социальных систем и культур.
В конце XIX в., когда наметились контуры будущего социального мира, практически обозначилась проблема развития особых культур и локальных цивилизаций. В плане теоретико-методологическом и социально-философском эта проблема проявилась в перенесении акцентов с трактовки общих тенденций на описания отдельных цивилизаций, их этнической, религиозной, культурной специфики. В работах Н. Данилевского, а затем и О. Шпенглера и А. Тойнби социальный процесс представал как развитие не связанных, по сути, больших общественных систем, функционирующих по своим особым законам. Если в универсалистских моделях (типа догматического марксизма) различия особых цивилизаций механически сводились к некой общей логике социального процесса, то в моделях локальных цивилизаций действовала скорее логика трактовки общественной системы как организма, переживающего этапы роста, зрелости, дряхления. Так, у О. Шпенглера особая культура (например, Европа) переживала стадию органического становления своих функций и структур, обеспеченного полным напряжением сил и личностным развитием индивидов. Затем культурные функции отделялись от творческой энергии индивидов, оформлялись в структуры и стандарты цивилизации; они продолжали действовать как будто по инерции, тиражируя сознание и поведение людей, но постепенно расходуя и фактически изживая энергию существования цивилизации. В этой модели культура и цивилизация фактически оказываются разными фазами – становления и угасания – большого общества. История же в целом представляется одновременным и последовательным существованием десятков обособленных социальных организмов, каждый из которых живет своей специфической жизнью. Сохранение или угасание таких обществ определяется их собственными культурными ресурсами; внешние влияния могут быть только «механическими», то есть либо не затрагивающими их особую форму, либо разрушающими ее.
Подчеркнем, что и в данном случае речь идет о способе моделирования социального процесса, фокусирующем внимание на определенных аспектах бытия общества в ущерб другим. И в этом случае не стоит забывать: социального теоретика постоянно подстерегает опасность отождествления моделей с действительностью, а стало быть, и опасность навязывания социальному бытию какой-нибудь одномерной логики.
Нам нужно, во-первых, констатировать, что сама проблема соотношения универсального и уникального в социальной эволюции является результатом истории, что форма ее постановки и осознания задается «сближением» особых регионов, социальных систем и культур, необходимостью, вынужденностью взаимодействия. Именно в этом контексте обретают смысл и позиции, настаивающие на принадлежности той или иной страны к общему ходу истории, и установки на противопоставление самобытности общества логике исторического движения.
Во-вторых, надо заметить, что тезис об универсальной логике социального процесса иногда скрывал (и скрывает) особые интересы, например, интересы наиболее развитых в индустриальном отношении стран, как это было в новое время. В этом случае тезис об общей «оси» социально-исторического движения фактически маскирует стремление включить менее развитые страны и периферийные культуры в заданную индустриальным развитием логику экономических и политических отношений. Естественно, такое толкование универсализма порождает реакцию со стороны социальных систем, испытывающих давление, формирует в их рамках установки на политическую замкнутость, на культурную неповторимость и национальную исключительность.
В-третьих, важно зафиксировать изменяющуюся сейчас (в конце XX столетия) ситуацию, когда общность социального бытия разных регионов и стран более не означает тождественности их развития, подчиненности их одним и тем же социальным стандартам.
Общность современного социального мира образуется из сочетания различных стран, социальных и региональных систем. Форма ее вырабатывается в процессе необходимого диалога (или полилога) самобытных обществ и культур. Эта подвижная форма определяется, с одной стороны, глобальными, общечеловеческими проблемами, с другой – вынужденностью сочетать, а не противопоставлять основные интересы социальных систем. Для этой формы, для выражающейся в ней общности социального мира неприемлемыми оказываются противопоставления Запад – Восток или Европа – Азия. Как раз благодаря этой форме удается показать, что в социальном мире сейчас нет единого измерения, под которое можно подвести и в соответствии с которым можно «расставить» (развитые – неразвитые) различные общества. Нет одного лидера, который мог бы «прятаться» за этим измерением. Нет единого Востока, поскольку он сам «распадается» на ряд экономических и культурных центров и периферий. Не имеет смысла прежний стереотип, противопоставляющий Восток и Запад, поскольку не менее весомой оказывается оппозиция Север – Юг, а при более внимательном анализе – целый ряд оппозиций: Европа – Африка, Япония – Азия, США – Латинская Америка.
Общность современного социального мира оформляется не как единая линия, «ось», по которой «выстраиваются» разные страны, а как связь и взаимодействия самобытных систем, обладающих собственной логикой эволюции, но вырабатывающих новые стандарты взаимоопределения интересов.
Это обстоятельство важно учитывать, когда возникают дискуссии об особом пути России. Если славянофилы в середине XIX в. могли выдвигать аргументы против засилья западного индустриализма или европейской науки, а западники могли эти же, по сути, аргументы переформулировать для доказательства европейского пути России, то теперь вступают в силу совершенно другие ориентиры и стандарты:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83