Поэтому – сам посуди… кто, кроме тебя, царские Стати у грека воспримет? Кого мне просить – Бустю? Либо медведя?
«Не хочу стати. Не нужно, бесполезно. Я виноват, Михайло…»
– Замолчи, брат. За жену всякая вина на мужа падет. – Потык помолчал, качнул головой: – Нельзя мне было ее в починок пускать! Сидела бы здесь, так нет – подняла крик! Мол, скучно в глуши, пойду от вас, медведей, – среди людей поживу… И так . уговаривал, и эдак – зазря все. Железо уваришь, а строптивой жены не уговоришь. Дурень я горький, Данька. Видать, мы с тобой два сапога пара – оба на леву ногу!
Он вдруг потемнел лицом, захрипел и провис на цепях – мутная волна накатила было в глаза, да снова схлынула – уже ненадолго.
– Ты прости меня, братишка. Втащил я тебя с головой в нашенские забавы кровавые… Не гневайся. Прошу тебя: напоследок помоги – дождись Колокира, отвези его Стати в Престол-град, да боярину Добрыне Злату Поясу передай… Утешь сердце мое, Данюшка: обещай мне!
Данила ничего не ответил. Он наконец оторвал мокрую ладонь от глаз и прямо глянул Потыку в лицо.
– Спасибо тебе, братец названый. Помоги Господь. А теперь… мне идти надо – обручи ноги жгут! – Михайло сжал кулаки, потянул застонавшие звенья. – Данька, в домике на столе черепок меду стоит… Принеси его Потапушке… да не под нос, в сторонке поставь.
Всего-то на мгновение медведь оборотил морду вбок, потянулся носом на медовый запах, ослабив в ужасных когтях провисшую цепь, – и сразу Потык ударил плечом, мотнув головой с оскаленными зубами: визг железа по растерзанному дереву, взрыв железных осколков и щепы! Звенья вырываются из когтей, брызги летят в стороны, медведь прыгает вперед, загребая лапами разлетающиеся оковы – но Потык уже свободен, он делает первый шаг прочь, он движется к избушке… На ходу стряхивая обрывки цепей, жестко задевая Даньку тяжелым плечом, движется к домику: широкая фигура, бегло просветлев на фоне распахнутой двери, теряется внутри, и на несколько секунд все замирает. Медведь испускает глухой стон и с размаху тяжелой лапой высекает из старой сосны дождевой поток колючей крошки. Данька поворачивает голову вослед брату…
И видит вскоре, как из полумрака хижины на порог вываливает, сдержанно лязгая и позванивая обостренными гранями стали, это странное незнакомое существо – голубовато-серые бронированные пластины в разводах чернения, тускло серебрящийся кольчужный подол до колен, русые волосы выпущены из-под шлема поверх чешуйчатого брашна… Впервые в жизни Данила увидел русского богатыря в боевом убранстве – не жалкого лесного вора, не циничного профессионала-дружинника, а именно богатыря – страшную и одинокую машину славянской геополитической защиты. И Данила – не сразу, медленно привыкая, узнал его. В памяти замелькали забытые картинки из детских учебников, эти дешевые пародии на былинный образ: да, ярко-алый стяжок-яловец наверху шлема – он даже не шелохнется на ветру! Да, тяжелый округлый щит с размашистым крестом по червонному полю: он так велик, что не пролезает в дверь и выходит наружу лишь с массивным куском треснувшего косяка… Четырехконечный крест словно сплетается из перевитых белых лилий с троичными чашечками лепестков…
От внезапного свиста Данила вмиг оглох и даже ослеп: этот свист – почти рев – вдребезги разнес привычные лесные шумы, разом всколыхнул в небо тучу перепуганных птиц! Медведь рядом медленно осел в траву, мотая головой, а Данька услышал, как откуда-то из глубины леса донесся ответный рев – горячий конский храп, радостное ржание соскучившегося зверя! Когда жеребец вылетел из чащи на поляну, Данька отвел глаза – показалось, они заболели от жаркого плеска солнечных бликов по шелковым вороным бокам. С лету развернув тяжелый круп, вороное чудовище задело угол бревенчатой избушки – и домик мгновенно завалился набок, сползая соломенной крышей набекрень.
– Данила! Медведя оставляю тебе в услужение – корми его да воспитывай! – Широкая конская грудь мягко двинула Даньку в плечо, бронированный всадник склонился откуда-то сверху, с башенной высоты боевого седла, и вновь загремело из-под стального шлема с низким налобником: – Колокиру за меня поклонись. Когда он явится – ты и сам угадаешь, что сказать. А меня не забывай, помни – в человечьем сердце и далёкое близко…
Снова счастливо взревел жеребец, перед глазами цветной полосой мелькнула расшитая сбруя в серебристых пластинках, закованная в сталь подошва в тяжком шишковатом стремени, какие-то белые ленты в конском хвосте… Копытный грохот оглушил Даньку – он еще долго стоял в облаке оседающей пыли, сжимая в ладони что-то маленькое и теплое, оставшееся на память от Михайлы Потыка. Данила чувствовал: это «что-то» – вещь непростая. В самый последний миг брат молча протянул Даньке крошечный предмет, мягко просветлевший на дне железной рукавицы.
Данила не спеша разжал пальцы. Расправил в руках узкую матерчатую ленту, свернутую в клубок. Похоже на детский поясок: по светлой ткани плотной тесемки струилась вышивка – какие-то мифические животные. Пляшущие головастики с женскими грудями.
XVI
Клали они заповедь великую:
Коли один из них наперед умрет,
То и другому идти во матушку сыру-землю
Со тоим со телом-то со мертвыим...
Сказание о богатыре Михайле Потъке
Наверное, он уже несколько часов стоял у покосившегося окошка, глядя, как в озерную воду медленно опускаются розовеющие сумерки. Тонкие кустики верболиза над обрывом перестали трепетать и замерли в малиновом стекле заката – в меркнущей лесной тиши разом загудел комар, волнами поднялся из травы – черными суетливыми точками замелькал на фоне затекающего за горизонт солнца. Данила глядел прямо на падающее светило – он боялся смотреть куда-либо в сторону. Потому что слева, вдали, над розовым зеркалом озера, вертикально в небо ползли тонкие струйки дыма – там был рыбацкий починок и холодная комната с пятью трупами. А справа… нет, тоже больно видеть. Справа – совсем близко, под согнувшейся березой сидела заплаканная Бустя, утешая сонного и отупевшего от горя медведя: в траве рядом с черным силуэтом зверя мутно светлела ее головка с туго заплетенной косицей.
Данила отошел от окна и сел на прохладные доски банных полатей, покосился на узкий стол – на свежей скатерти сахарной коркой подсыхал разлитый мед – всего несколько часов назад они пили с братом за встречку… а сейчас Михайло, должно быть, серебряной грудой металла летит сквозь лес, проницая чересполосицу древесных теней – с холодной ношей на руках. Везет тело своей жены-иноземки за большую Влагу, за горы Малой Челюсти в тороканский город Калин. Через три дня он ляжет с ней в общую супружескую могилу в заговоренной черте ханского некрополя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
«Не хочу стати. Не нужно, бесполезно. Я виноват, Михайло…»
– Замолчи, брат. За жену всякая вина на мужа падет. – Потык помолчал, качнул головой: – Нельзя мне было ее в починок пускать! Сидела бы здесь, так нет – подняла крик! Мол, скучно в глуши, пойду от вас, медведей, – среди людей поживу… И так . уговаривал, и эдак – зазря все. Железо уваришь, а строптивой жены не уговоришь. Дурень я горький, Данька. Видать, мы с тобой два сапога пара – оба на леву ногу!
Он вдруг потемнел лицом, захрипел и провис на цепях – мутная волна накатила было в глаза, да снова схлынула – уже ненадолго.
– Ты прости меня, братишка. Втащил я тебя с головой в нашенские забавы кровавые… Не гневайся. Прошу тебя: напоследок помоги – дождись Колокира, отвези его Стати в Престол-град, да боярину Добрыне Злату Поясу передай… Утешь сердце мое, Данюшка: обещай мне!
Данила ничего не ответил. Он наконец оторвал мокрую ладонь от глаз и прямо глянул Потыку в лицо.
– Спасибо тебе, братец названый. Помоги Господь. А теперь… мне идти надо – обручи ноги жгут! – Михайло сжал кулаки, потянул застонавшие звенья. – Данька, в домике на столе черепок меду стоит… Принеси его Потапушке… да не под нос, в сторонке поставь.
Всего-то на мгновение медведь оборотил морду вбок, потянулся носом на медовый запах, ослабив в ужасных когтях провисшую цепь, – и сразу Потык ударил плечом, мотнув головой с оскаленными зубами: визг железа по растерзанному дереву, взрыв железных осколков и щепы! Звенья вырываются из когтей, брызги летят в стороны, медведь прыгает вперед, загребая лапами разлетающиеся оковы – но Потык уже свободен, он делает первый шаг прочь, он движется к избушке… На ходу стряхивая обрывки цепей, жестко задевая Даньку тяжелым плечом, движется к домику: широкая фигура, бегло просветлев на фоне распахнутой двери, теряется внутри, и на несколько секунд все замирает. Медведь испускает глухой стон и с размаху тяжелой лапой высекает из старой сосны дождевой поток колючей крошки. Данька поворачивает голову вослед брату…
И видит вскоре, как из полумрака хижины на порог вываливает, сдержанно лязгая и позванивая обостренными гранями стали, это странное незнакомое существо – голубовато-серые бронированные пластины в разводах чернения, тускло серебрящийся кольчужный подол до колен, русые волосы выпущены из-под шлема поверх чешуйчатого брашна… Впервые в жизни Данила увидел русского богатыря в боевом убранстве – не жалкого лесного вора, не циничного профессионала-дружинника, а именно богатыря – страшную и одинокую машину славянской геополитической защиты. И Данила – не сразу, медленно привыкая, узнал его. В памяти замелькали забытые картинки из детских учебников, эти дешевые пародии на былинный образ: да, ярко-алый стяжок-яловец наверху шлема – он даже не шелохнется на ветру! Да, тяжелый округлый щит с размашистым крестом по червонному полю: он так велик, что не пролезает в дверь и выходит наружу лишь с массивным куском треснувшего косяка… Четырехконечный крест словно сплетается из перевитых белых лилий с троичными чашечками лепестков…
От внезапного свиста Данила вмиг оглох и даже ослеп: этот свист – почти рев – вдребезги разнес привычные лесные шумы, разом всколыхнул в небо тучу перепуганных птиц! Медведь рядом медленно осел в траву, мотая головой, а Данька услышал, как откуда-то из глубины леса донесся ответный рев – горячий конский храп, радостное ржание соскучившегося зверя! Когда жеребец вылетел из чащи на поляну, Данька отвел глаза – показалось, они заболели от жаркого плеска солнечных бликов по шелковым вороным бокам. С лету развернув тяжелый круп, вороное чудовище задело угол бревенчатой избушки – и домик мгновенно завалился набок, сползая соломенной крышей набекрень.
– Данила! Медведя оставляю тебе в услужение – корми его да воспитывай! – Широкая конская грудь мягко двинула Даньку в плечо, бронированный всадник склонился откуда-то сверху, с башенной высоты боевого седла, и вновь загремело из-под стального шлема с низким налобником: – Колокиру за меня поклонись. Когда он явится – ты и сам угадаешь, что сказать. А меня не забывай, помни – в человечьем сердце и далёкое близко…
Снова счастливо взревел жеребец, перед глазами цветной полосой мелькнула расшитая сбруя в серебристых пластинках, закованная в сталь подошва в тяжком шишковатом стремени, какие-то белые ленты в конском хвосте… Копытный грохот оглушил Даньку – он еще долго стоял в облаке оседающей пыли, сжимая в ладони что-то маленькое и теплое, оставшееся на память от Михайлы Потыка. Данила чувствовал: это «что-то» – вещь непростая. В самый последний миг брат молча протянул Даньке крошечный предмет, мягко просветлевший на дне железной рукавицы.
Данила не спеша разжал пальцы. Расправил в руках узкую матерчатую ленту, свернутую в клубок. Похоже на детский поясок: по светлой ткани плотной тесемки струилась вышивка – какие-то мифические животные. Пляшущие головастики с женскими грудями.
XVI
Клали они заповедь великую:
Коли один из них наперед умрет,
То и другому идти во матушку сыру-землю
Со тоим со телом-то со мертвыим...
Сказание о богатыре Михайле Потъке
Наверное, он уже несколько часов стоял у покосившегося окошка, глядя, как в озерную воду медленно опускаются розовеющие сумерки. Тонкие кустики верболиза над обрывом перестали трепетать и замерли в малиновом стекле заката – в меркнущей лесной тиши разом загудел комар, волнами поднялся из травы – черными суетливыми точками замелькал на фоне затекающего за горизонт солнца. Данила глядел прямо на падающее светило – он боялся смотреть куда-либо в сторону. Потому что слева, вдали, над розовым зеркалом озера, вертикально в небо ползли тонкие струйки дыма – там был рыбацкий починок и холодная комната с пятью трупами. А справа… нет, тоже больно видеть. Справа – совсем близко, под согнувшейся березой сидела заплаканная Бустя, утешая сонного и отупевшего от горя медведя: в траве рядом с черным силуэтом зверя мутно светлела ее головка с туго заплетенной косицей.
Данила отошел от окна и сел на прохладные доски банных полатей, покосился на узкий стол – на свежей скатерти сахарной коркой подсыхал разлитый мед – всего несколько часов назад они пили с братом за встречку… а сейчас Михайло, должно быть, серебряной грудой металла летит сквозь лес, проницая чересполосицу древесных теней – с холодной ношей на руках. Везет тело своей жены-иноземки за большую Влагу, за горы Малой Челюсти в тороканский город Калин. Через три дня он ляжет с ней в общую супружескую могилу в заговоренной черте ханского некрополя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160