— Я не видела его уже пару лет, — добавила она.
— И я не видел его три года, — сказал Джимсон, и в его словах послышалась угрюмая радость. — Я имел несчастье провести почти две недели с ним в больнице, когда Майк попал в аварию около Рио-де-Жанейро. Мы занимали соседние койки. Это плохой человек, мисс Блейз. Он рассказывал мне о своих подвигах, а когда понял, как удручают меня его истории, с особым удовольствием рассказал о вас, мисс Блейз. Он апостол насилия.
— Возможно, Дельгадо сгущал краски, мистер Джимсон. Он просто почувствовал, что вы болезненно реагируете на эти байки, и потому из кожи вон лез, чтобы произвести особенно яркое впечатление.
— Да, ему это доставляло самое настоящее наслаждение, — согласился преподобный Джимсон, нервно стискивая ладони. — Но при всех скидках на преувеличения меня просто приводит в ужас, что молодая женщина оказалась способной на такие деяния.
Тут-то все и началось. Джимсон говорил без умолку. Вскоре выяснилось, что он отнюдь не обычный пацифист, свято убежденный в том, что насилие — корень всех зол этого мира. Он не жалел слов на осуждение насилия во всех его многообразных проявлениях — от мировых войн и гангстерских разборок до, как он выразился, гладиаторских поединков и кулачных бойцов на современных аренах, а также до домашнего насилия в виде порки ребенка.
Джимсон отвергал какие-либо оправдания. Любой акт насилия, по его глубокому убеждению, только приводил к новому разжиганию нездоровых страстей.
Слушая его вполуха, Модести пожалела, что рядом нет Вилли Гарвина. Сейчас как нельзя кстати пришлось бы прекрасное знание Псалтыря с его грозными речениями. Вилли давно выучил наизусть эту книгу, когда провел год в калькуттской тюрьме, где из всей печатной продукции в его распоряжении имелся только Псалтырь. Модести не сомневалась, что Вилли был бы достойным оппонентом преподобному Леонарду Джимсону.
В какой-то момент Модести поняла, что фонтан красноречия преподобного никогда не иссякнет. Теперь в его гневных речах отчетливо прослеживался конкретный объект критики, и недостатка в фактах он не испытывал.
— Вы убивали, — тихо говорил он, уставившись в проход между сиденьями.
Вверенные его попечению девочки как ни в чем не бывало тараторили по-испански, не обращая на его речи ни малейшего внимания. То ли они плохо понимали по-английски, то ли эта тема была им слишком хорошо знакома.
— Вы убивали, — повторил священник и затряс головой, словно ошарашенный этим открытием. — Это никак не укладывается у меня в голове. Это так чудовищно, что ум человеческий отказывается принимать подобное…
Модести изнывала от скуки, перерастающей в раздражение.
— Лично мой ум вполне принимал это, — холодно заметила она. — Поскольку альтернатива была простой: или убиваю я, или убивают меня.
Джимсон пристально посмотрел на нее.
— По-моему, лучше, если бы погибли вы, — сказал он с мрачным спокойствием.
— Понимаю. Благодарю вас.
— Я не имею в виду лично вас. Лучше умереть мне, чем убить другого.
— Лучше для кого?
— Для мира в целом. Для человечества. Человечество выше отдельной личности, мисс Блейз. Каждый из нас смертей. Каждому приходит время умереть. Вы же спасали себя, прибегая к насилию…
— Отвечая на насилие.
— Это одно и то же. Вы руководствуетесь ложными и опасными принципами, мисс Блейз, — глухо произнес он. — Всех нас ожидает Страшный суд, и я уверен: когда он настанет, вы дорого заплатите за ваши принципы.
— Тем больше оснований мне постараться отдалить этот день. — Она улыбнулась, стараясь смягчить резкий ответ, но ее собеседник никак не отреагировал на улыбку.
— В тот день вам будет не до смеха, — коротко сказал священник.
Модести чуть подалась вперед и потянула за рубашку на пуговицах, которую носила навыпуск, чтобы немного проветрить томившееся от жары тело. Она ничего не имела против убеждений Леонарда Джимсона, равно как и против утверждений, что Земля плоская. Просто она сильно устала от его голоса.
— Вы много говорите о зле, мистер Джимсон, — задумчиво произнесла она. — Но видали ли вы его? Вплотную? Крупным планом? Я имею в виду настоящее зло…
— Что вы имеете в виду под настоящим злом?
— Я имею в виду жестокость, — сказала она. — Я имею в виду людей, которые чувствуют себя хорошо, только когда наступают кому-то на горло. Тех, кто чувствует себя Всевышним только потому, что у него в руке пистолет. Тех, кто может убедиться в своей собственной реальности, лишь выпуская кишки другим. Жестокость многолика, она дает о себе знать постоянно в малых дозах… Но когда вдруг сталкиваешься с чем-то грандиозным по своей жестокости… — Она посмотрела на обвисший воротничок священника, пожала плечами и закончила: — Тогда начинаешь думать, что есть и одиннадцатая заповедь, которая будет поважнее «не укради» и «не пожелай осла ближнего своего».
Модести замолчала. И снова испытала приступ досады на себя. Вообще-то за ней не водилось привычки откровенничать с незнакомыми людьми.
Джимсон смотрел на нее с какой-то растерянностью. Затем он беспомощно покачал головой, пожал плечами и вздохнул. Лицо его утратило прежнюю напряженность, и он вдруг улыбнулся с удивившей ее непосредственностью.
— Увы, — сказал он, — похоже, мы не в состоянии найти общий язык.
Модести тоже улыбнулась, словно предлагая перемирие.
— Вы сделали все, что в ваших силах, мистер Джимсон. А потому есть смысл не тратить больше на это времени.
— Скорее всего. — Он откинулся на спинку сиденья и расслабился. Мгновение спустя он сказал: — Вы случайно не знаете, каков счет в матче?
— Простите?
— Я имею в виду крикет… Англия — Австралия. Они начали серию матчей в четверг.
— Ах, вы про крикет. — Снова он поразил ее. — Вчера у Англии было двести девяносто шесть после шести ворот…
— Вы болеете? — спросил он, и в голосе его появился интерес.
— Я больше интересуюсь деревенским крикетом. Но Вилли Гарвин следит за профессиональным чемпионатом… Вчера он как раз поймал по радио в машине последние известия. А вы, как я погляжу, старый болельщик?
— Должен признаться, крикет — моя страсть, — с грустью признался Джимсон. — Я, право, стесняюсь этого… Фанатики всегда бывают докучливыми.
— Мне иногда приходилось от этого страдать, — кивнула Модести. — А вы сами играете?
— Играл, когда учился в Кембридже. — В его голосе послышались тоскливые нотки.
— Вы славились подачей? — поинтересовалась Модести.
— Подача у меня была самая обыкновенная, но зато я был хорош в поле… — Он застенчиво улыбнулся и, словно боясь утомить собеседницу, вытащил из кармана потрепанное Евангелие и, откинувшись на спинку, начал читать.
Модести посмотрела в окно. Они проезжали по широкой дороге.
1 2 3 4 5 6 7 8