И тут вдруг эта точка, в которой она окончательно отказывается от себя, неведомо как и чем существующей, и отдается мужу как воплощению и средоточию всего, что она только способна увидеть и вообразить. Она - ничто, муж реальность, мироздание, бог. Ольга Николаевна трогательна и забавна в таком положении, но она и величава, трагически величава в нем, если принять во внимание сколь бескорыстна, сколь мало в действительности рассчитывает на отклик ее самоотверженность.
"Простая любовь" к сыну не означает, что она не любила его вовсе. Пусть житейский опыт и факты подтверждают юристам и морализаторам, всегда готовым при слове "мать" изойти восторженными воплями, что "просто любила" - просто отговорка, желание хоть сколько-нибудь спасти свою репутацию. Но для меня фраза, в которой обитают и два эти слова, обладает силой самого веского, верного, не нуждающегося в доказательствах свидетельства любви и глубокого чувства - именно потому, что в ней нет ничего указывающего на ложь. Тут даже не важно, какова на самом деле Ольга Николаевна. Эта фраза - голая и решительная правда. Или Ольга Николаевна лжет с изумительной беззастенчивостью, или говорит чистую правду; я принимаю последнее. В такой фразе способна сама по себе жить правда, даже если она, эта фраза, не отражает действительности. Ольга Николаевна, скорее всего, лгала позднее, когда, пожалев, что связалась со следователями, решила выручить мужа из беды и инсценировала самоубийство, но в этой фразе она сказала самую настоящую правду. Посудите сами. Во-первых, зачем ей было в ту минуту лгать? Ну, предположим, спасала репутацию, вздумала хоть отчасти обелить себя во мнении сурового и принципиального следователя. Но возьмите эту фразу в руки, ощупайте ее со всех сторон, попробуйте, наконец, на зубок. Что может в ней предстать фальшью, уловкой, интригой? Проскальзывает в ней хотя бы одно лишнее слово, к которому можно придраться, о котором легко закричать, что оно возникло из подспудного рвения оправдать себя? Нет, такого слова в ней нет, тут сказано лишь то, что стоило сказать, все, как оно есть, и эта фраза видна словно на ладони, видно и слышно, как Ольга Николаевна произносила ее. За эту фразу не станешь, если ты беспристрастен, ни хвалить, ни проклинать, потому что никакая настоящая правда не нуждается ни в том, ни в другом. Если ты долго отказывался говорить правду, а потом вдруг решился и сказал, тебя, пожалуй, похвалят. Ольгу же Николаевну спросили, и она тотчас же ответила - то, что думала. Вот так оно есть, что сына "просто любила", а его, Ясона, любила и любит так, что материнская любовь при этом как бы и нечто постороннее. И если, скажем, прежде никогда такого не бывало, то теперь, если, конечно, с ней, Ольгой Николаевной, стоит считаться и опыт ее принимать во внимание, можно бы и признать, что так оно, оказывается, все-таки бывает. Ибо так есть, такова правда, которую вовсе ни к чему скрывать. Не постыднее ли утверждать, что так быть не может, потому что мы не хотим и не допускаем, чтобы так было, потому что это против всего, к чему мы привыкли, среди чего нам славно, тихо и приятно?
Пусть судьи и моралисты, утомленные и опечаленные беспрестанной возней зла, не заметили исходящей от Ольги Николаевны неожиданной силы. Пусть они заметили один лишь скандал, но как же в головах этих несомненно образованных и чувствительных людей не мелькнуло хотя бы приблизительное, смутное и секундное предположение, какое-нибудь туманное образование, тоже являющееся необходимым продуктом, что тут произошла или была возможна трагедия? Да и не произошла, а только лишь, что была возможна: мы теперь вряд ли узнаем, как там все обстояло на самом деле. Я только гадаю и импровизирую. Я не верю, что Ольга Николаевна выдающаяся женщина, я вообще мало верю в женщин, но ведь в трагедии участвуют и трагедию делают не только замечательные люди. Чтобы понять трагические и встать с ним вровень, хотя бы умозрительно продержаться до конца на его высоком уровне, необходима какая-то особая точечка в душе, некая даже чертовщинка, и я не вижу противоречия ни своим убеждениям, ни сведениям, которыми располагаю, когда приписываю такую чертовщинку Ольге Николаевне. Но я отказываю в уважении ее судьям. Почему не появилась у них мысль, даже наперекор фактам и доводам рассудка, что не только, может быть, пропавший мальчик стал жертвой трагического случая, трагической игры интересов и характеров, которая происходила помимо его воли, но и сама Ольга Николаевна тоже в известной степени причастна трагическому и высокому? Коль эта история необычайна, коль она выходит из ряда даже для них, видавших виды, то как же могла не возникнуть такая мысль? Да только потому, что они, строгие судьи, уже давно выпестовали в себе хладнокровное и тусклое убеждение, что Шекспир Шекспиром, а ни они сами, ни эта женщина с ее больной мечтой заполучить назад мужа, ни весь наш народ никогда не сделают, не способны сделать ничего такого, что сколько-нибудь серьезно выйдет за рамки обыденности, пошатнет устоявшиеся нормы и взгляды, соприкоснется с необычным, тем более уж высоким и трагическим. Хорошо кричать о высоких целях, о высоком призвании, даже об особой миссии народа, но спокойнее и слаще думать при этом, что все мы без исключения - серая толпа, в свое время бурная - о, наши великие, могучие предки! - но которая теперь уже никогда больше не выйдет из берегов. Но ведь без раз и навсегда отсеченного трагического мироощущения, без разлада с самими собой и без воли превозмочь этот разлад народ спит, дряхлеет и в своей летаргии становится неспособен к настоящей деятельности. Такой народ умрет, такой народ рухнет сам или сделается легкой добычей любого энергичного хищника. И ведь с Ольгой Николаевной произошла или возможна была трагедия. Почему же не допустить, что сила ее души была не просто будничной и лишь в определенном смысле неожиданной силой, но именно трагической, высокой, глубокой той глубиной, о которой не скажешь, хороша она или плоха? Что эта сила, проявляясь среди будней, сумела и превзойти их? И что любила она своего Ясона в той высшей степени, когда уже не до рассуждений и анализа, когда есть только беспрерывное ослепляющее, обжигающее, грызущее чувство... когда предмет обожания представляется не мешком из кожи, начиненным мясом и костями, и вовсе не эфемерным созданием, которое следует овевать поэзией и вокруг которого сладко бледнеть, шептать и сюсюкать... а представляется божественным блеском, молнией, непробудным сном, необъятным и особым миром, сотканным из тайн, перед которым невозможно устоять на ногах, в который зароешься, как в ад и рай, которому невозможно не поклоняться, которому простишь все, что бы он с тобой ни сделал, даже смертельную обиду, ради которого сделаешь все, даже зло, не сообразив, собственно, что сделал зло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
"Простая любовь" к сыну не означает, что она не любила его вовсе. Пусть житейский опыт и факты подтверждают юристам и морализаторам, всегда готовым при слове "мать" изойти восторженными воплями, что "просто любила" - просто отговорка, желание хоть сколько-нибудь спасти свою репутацию. Но для меня фраза, в которой обитают и два эти слова, обладает силой самого веского, верного, не нуждающегося в доказательствах свидетельства любви и глубокого чувства - именно потому, что в ней нет ничего указывающего на ложь. Тут даже не важно, какова на самом деле Ольга Николаевна. Эта фраза - голая и решительная правда. Или Ольга Николаевна лжет с изумительной беззастенчивостью, или говорит чистую правду; я принимаю последнее. В такой фразе способна сама по себе жить правда, даже если она, эта фраза, не отражает действительности. Ольга Николаевна, скорее всего, лгала позднее, когда, пожалев, что связалась со следователями, решила выручить мужа из беды и инсценировала самоубийство, но в этой фразе она сказала самую настоящую правду. Посудите сами. Во-первых, зачем ей было в ту минуту лгать? Ну, предположим, спасала репутацию, вздумала хоть отчасти обелить себя во мнении сурового и принципиального следователя. Но возьмите эту фразу в руки, ощупайте ее со всех сторон, попробуйте, наконец, на зубок. Что может в ней предстать фальшью, уловкой, интригой? Проскальзывает в ней хотя бы одно лишнее слово, к которому можно придраться, о котором легко закричать, что оно возникло из подспудного рвения оправдать себя? Нет, такого слова в ней нет, тут сказано лишь то, что стоило сказать, все, как оно есть, и эта фраза видна словно на ладони, видно и слышно, как Ольга Николаевна произносила ее. За эту фразу не станешь, если ты беспристрастен, ни хвалить, ни проклинать, потому что никакая настоящая правда не нуждается ни в том, ни в другом. Если ты долго отказывался говорить правду, а потом вдруг решился и сказал, тебя, пожалуй, похвалят. Ольгу же Николаевну спросили, и она тотчас же ответила - то, что думала. Вот так оно есть, что сына "просто любила", а его, Ясона, любила и любит так, что материнская любовь при этом как бы и нечто постороннее. И если, скажем, прежде никогда такого не бывало, то теперь, если, конечно, с ней, Ольгой Николаевной, стоит считаться и опыт ее принимать во внимание, можно бы и признать, что так оно, оказывается, все-таки бывает. Ибо так есть, такова правда, которую вовсе ни к чему скрывать. Не постыднее ли утверждать, что так быть не может, потому что мы не хотим и не допускаем, чтобы так было, потому что это против всего, к чему мы привыкли, среди чего нам славно, тихо и приятно?
Пусть судьи и моралисты, утомленные и опечаленные беспрестанной возней зла, не заметили исходящей от Ольги Николаевны неожиданной силы. Пусть они заметили один лишь скандал, но как же в головах этих несомненно образованных и чувствительных людей не мелькнуло хотя бы приблизительное, смутное и секундное предположение, какое-нибудь туманное образование, тоже являющееся необходимым продуктом, что тут произошла или была возможна трагедия? Да и не произошла, а только лишь, что была возможна: мы теперь вряд ли узнаем, как там все обстояло на самом деле. Я только гадаю и импровизирую. Я не верю, что Ольга Николаевна выдающаяся женщина, я вообще мало верю в женщин, но ведь в трагедии участвуют и трагедию делают не только замечательные люди. Чтобы понять трагические и встать с ним вровень, хотя бы умозрительно продержаться до конца на его высоком уровне, необходима какая-то особая точечка в душе, некая даже чертовщинка, и я не вижу противоречия ни своим убеждениям, ни сведениям, которыми располагаю, когда приписываю такую чертовщинку Ольге Николаевне. Но я отказываю в уважении ее судьям. Почему не появилась у них мысль, даже наперекор фактам и доводам рассудка, что не только, может быть, пропавший мальчик стал жертвой трагического случая, трагической игры интересов и характеров, которая происходила помимо его воли, но и сама Ольга Николаевна тоже в известной степени причастна трагическому и высокому? Коль эта история необычайна, коль она выходит из ряда даже для них, видавших виды, то как же могла не возникнуть такая мысль? Да только потому, что они, строгие судьи, уже давно выпестовали в себе хладнокровное и тусклое убеждение, что Шекспир Шекспиром, а ни они сами, ни эта женщина с ее больной мечтой заполучить назад мужа, ни весь наш народ никогда не сделают, не способны сделать ничего такого, что сколько-нибудь серьезно выйдет за рамки обыденности, пошатнет устоявшиеся нормы и взгляды, соприкоснется с необычным, тем более уж высоким и трагическим. Хорошо кричать о высоких целях, о высоком призвании, даже об особой миссии народа, но спокойнее и слаще думать при этом, что все мы без исключения - серая толпа, в свое время бурная - о, наши великие, могучие предки! - но которая теперь уже никогда больше не выйдет из берегов. Но ведь без раз и навсегда отсеченного трагического мироощущения, без разлада с самими собой и без воли превозмочь этот разлад народ спит, дряхлеет и в своей летаргии становится неспособен к настоящей деятельности. Такой народ умрет, такой народ рухнет сам или сделается легкой добычей любого энергичного хищника. И ведь с Ольгой Николаевной произошла или возможна была трагедия. Почему же не допустить, что сила ее души была не просто будничной и лишь в определенном смысле неожиданной силой, но именно трагической, высокой, глубокой той глубиной, о которой не скажешь, хороша она или плоха? Что эта сила, проявляясь среди будней, сумела и превзойти их? И что любила она своего Ясона в той высшей степени, когда уже не до рассуждений и анализа, когда есть только беспрерывное ослепляющее, обжигающее, грызущее чувство... когда предмет обожания представляется не мешком из кожи, начиненным мясом и костями, и вовсе не эфемерным созданием, которое следует овевать поэзией и вокруг которого сладко бледнеть, шептать и сюсюкать... а представляется божественным блеском, молнией, непробудным сном, необъятным и особым миром, сотканным из тайн, перед которым невозможно устоять на ногах, в который зароешься, как в ад и рай, которому невозможно не поклоняться, которому простишь все, что бы он с тобой ни сделал, даже смертельную обиду, ради которого сделаешь все, даже зло, не сообразив, собственно, что сделал зло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85