А, да что говорить! Ты глух, как пробка! Ладно, – вздохнул он, – бери свои корешки, пойдем сажать цветы для мамы.
С севера шла туча. Стая галок с криком поднялась со стороны парка, где стлался туман, доходя до груди, а в замершем воздухе со стороны деревни доносился звон колокола.
Джон, наконец, понял, что его тяготит. Последнее время он жил словно в сумерках. Что, в сущности, было? Был Джон Готфрид, семья, первый сексуальный опыт, Кембридж, война. Что потом? Череда смертей и тропа на кладбище, всегда мокрая и сверкающая от росы, – такой он ее запомнил – ибо приходил сюда рано утром, перед тем, как отправиться на работу. Тяжелый труд, который закалил его, иная сторона жизни. Потом банкир Шуман. Мастер всякого рода махинаций, один из немногих, кого кризис если и коснулся, то только в смысле увеличения капитала; досконально знающий экономику, он чувствовал себя среди всех этих сложностей, как рыба в воде. Пацифист из старинной еврейской семьи, он имел один, по мнению Готфрида, недостаток. Шуман был закоренелым гомосексуалистом. Он умело пускал в ход свое обаяние. В общем-то, до сего момента серьезных неприятностей у него не возникало. Он составил список «золотых правил», которые не нарушал никогда. С Джоном вышло все по-другому. Шуман заботился о нем по-отечески. Вот тогда-то Джон и допустил промах. Он поверил вдруг, что жизнь – это не только утраты и разочарования. Он вдруг стал смотреть па Ланкастер под другим углом зрения, с какой-то даже детской радостью. Ланкастер вновь показался ему зачарованным городом, – как когда-то давно, его площади, серые дома, его экипажи и редкие еще таксомоторы.
Он снова полюбил этот город, и, идя по вечерним улицам, заглядывал в лица встречных женщин, надеясь увидеть улыбку, обращенную только к нему. Он полюбил даже закусочную, в которой ежеутренне пил чай, в полутемной глубине которой лениво ходил официант в белом переднике и, зевая во весь рот, снимал и переворачивал стулья. Иногда он попадал в полосу солнечного света, и тогда блестели его напомаженные волосы. Идя на службу, Джон покупал газету, а потом, поднявшись в свой кабинет, тихо сидел на краю стула, планируя течение дня. Из банка он шел не спеша, прогуливаясь, засунув руку в карман, и ожидая, когда схлынет вечерняя толпа. Потом толкал стеклянную дверь кафе, заходил в его полутемное прохладное нутро, где шел негромкий разговор, звучала музыка, и качалось облако табачного дыма. Сквозь окно он глядел на каменную церковь и белый фасад особняка. Потом возвращался домой. Простая жизнь обывателя, говорил себе Джон и вздыхал:
– Эх, Джон, старина…
Он часто думал о чувствах. Что дает возможность человеку сохранить себя, свою хрупкую обнаженную сердцевину? Чувства, говорил он себе. Пусть даже еще теплящиеся, они оставляют воспоминание о чем-то знаемом, вечном, что идет из глубины подсознания, из глубин космоса. Он устал думать о смерти, несправедливости, об умерших близких. Ему казалось, что в какой-то момент время остановилось, и он находится в одной, все той же реальности. Но необходимо двигаться дальше, Джон это ясно понимал.
Когда он впервые увидел Вики, в нем ничего не дрогнуло, сердце не забилось учащенно, он лишь вскользь отметил, что девушка чем-то похожа на его покойную сестру.
С похолодевшего неба спускались мутные сумерки. В глубине сквера играл оркестр, справа и слева зажглись огни, слышались голоса. Девушка сидела неподвижно, уткнувшись в книгу, с кокетливо обнаженными коленями. Джон мимоходом отметил, какая у нее бледная кожа, слишком бледная для такого жаркого лета. Один раз он поймал на себе ее взгляд, показавшийся ему странным. Сумерки сгустились и потекли меж лип, стволы в тающем освещении приобрели оттенок шоколада, за ними кончалось марево, дальше не было ничего.
– Вы много курите, – вдруг сказала девушка.
– Почему вы так решили?
– Это третья сигарета. В течение десяти мнут!
– Вот как! – удивился Джон. – Мне показалось, вы читали книгу.
– О нет! Книга только для прикрытия. По-вашему, я сова, чтобы читать в темноте? Я наблюдаю за вами довольно давно.
– Да? Сказать по правде, я не заметил. Она захлопнула книгу и пожала плечами.
– Вы слепы, – просто сказала она.
Они перебрасывались ничего не значащими репликами в темной аллее, сидя на скамьях в трех футах друг от друга. На город наползла туча. В конце аллеи сверкала огнями Лак-стрит, скользили тени прохожих, гремели трамваи.
Джон рассматривал Вики – теперь он знал ее имя – со смешанным чувством любопытства, удивления и маленькой доли смутного ожидания чего-то.
– Ведь вам холодно в вашем платье и этих ажурных чулках, – сказал он.
Она улыбнулась. Это была смутная улыбка, скорее полуулыбка; на левой щеке появилась ямочка. Настанет время, когда только этим он и будет жить. Он укутал ее в свой пиджак и проводил домой. Жила она недалеко, у трамвайного парка, на Лак-стрит.
– Ты вступаешь в полосу удачи, Джон, – сказал он себе. – Это судьба.
Назавтра он стоял перед ней, растерянный, еще не верящий в случившееся, с перекинутым через руку светлым пиджаком и ослабленным галстуком.
– Входите, – спокойно сказала Вики и посторонилась, давая ему пройти.
Он шагнул в прихожую и оказался в атмосфере, где пахнет домом, стучат часы и на ладони у девушки лежит апельсин.
– Сам не знаю, почему пришел, – проговорил он, сдвинув брови.
– Потому что я позвала вас в мыслях. И этого довольно.
Он взглянул на нее. Теперь она казалась другой, и все же это была Вики, та, которая так беспощадно оставит его, незадолго до ухода сказав ему «да».
– Дома только мама. Отец приедет к обеду. Вам придется дождаться его. Выбора у вас нет. Идемте, я познакомлю вас с мамой. Прошу.
Апельсин остался лежать на подставке рядом с черным телефоном, бросив на него пятно рефлекса.
Вот и все. Ничего больше не было. Все остальное – только сон, пропавший на рассвете телефонным звонком.
Из столовой лорд Генри направился в кабинет, где упал в кресло, и битый час сидел в тяжелом раздумье. Вот уже несколько лет его жена живет жизнью свободной женщины. Первое время она писала ему из Мадрида, с Сицилии, из Польши. Письма эти имели характер кича, страшно раздражали графа, и он злился на себя за это раздражение. Затем наступил период затишья и отчуждения. Несколько раз графу напомнили о ней газеты, и, помнится, она улыбнулась ему со страниц модного французского журнала, случайно попавшегося на глаза. Она была в длинном узком платье глубокой благородной синевы под руку с юным красавцем в белом восточном костюме из тонкой шерсти и шелка. Черные блестящие волосы, ястребиный нос, белозубая улыбка и глаза, устремленные на того. Другой рукой он придерживал меховую накидку своей спутницы, переброшенную через плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
С севера шла туча. Стая галок с криком поднялась со стороны парка, где стлался туман, доходя до груди, а в замершем воздухе со стороны деревни доносился звон колокола.
Джон, наконец, понял, что его тяготит. Последнее время он жил словно в сумерках. Что, в сущности, было? Был Джон Готфрид, семья, первый сексуальный опыт, Кембридж, война. Что потом? Череда смертей и тропа на кладбище, всегда мокрая и сверкающая от росы, – такой он ее запомнил – ибо приходил сюда рано утром, перед тем, как отправиться на работу. Тяжелый труд, который закалил его, иная сторона жизни. Потом банкир Шуман. Мастер всякого рода махинаций, один из немногих, кого кризис если и коснулся, то только в смысле увеличения капитала; досконально знающий экономику, он чувствовал себя среди всех этих сложностей, как рыба в воде. Пацифист из старинной еврейской семьи, он имел один, по мнению Готфрида, недостаток. Шуман был закоренелым гомосексуалистом. Он умело пускал в ход свое обаяние. В общем-то, до сего момента серьезных неприятностей у него не возникало. Он составил список «золотых правил», которые не нарушал никогда. С Джоном вышло все по-другому. Шуман заботился о нем по-отечески. Вот тогда-то Джон и допустил промах. Он поверил вдруг, что жизнь – это не только утраты и разочарования. Он вдруг стал смотреть па Ланкастер под другим углом зрения, с какой-то даже детской радостью. Ланкастер вновь показался ему зачарованным городом, – как когда-то давно, его площади, серые дома, его экипажи и редкие еще таксомоторы.
Он снова полюбил этот город, и, идя по вечерним улицам, заглядывал в лица встречных женщин, надеясь увидеть улыбку, обращенную только к нему. Он полюбил даже закусочную, в которой ежеутренне пил чай, в полутемной глубине которой лениво ходил официант в белом переднике и, зевая во весь рот, снимал и переворачивал стулья. Иногда он попадал в полосу солнечного света, и тогда блестели его напомаженные волосы. Идя на службу, Джон покупал газету, а потом, поднявшись в свой кабинет, тихо сидел на краю стула, планируя течение дня. Из банка он шел не спеша, прогуливаясь, засунув руку в карман, и ожидая, когда схлынет вечерняя толпа. Потом толкал стеклянную дверь кафе, заходил в его полутемное прохладное нутро, где шел негромкий разговор, звучала музыка, и качалось облако табачного дыма. Сквозь окно он глядел на каменную церковь и белый фасад особняка. Потом возвращался домой. Простая жизнь обывателя, говорил себе Джон и вздыхал:
– Эх, Джон, старина…
Он часто думал о чувствах. Что дает возможность человеку сохранить себя, свою хрупкую обнаженную сердцевину? Чувства, говорил он себе. Пусть даже еще теплящиеся, они оставляют воспоминание о чем-то знаемом, вечном, что идет из глубины подсознания, из глубин космоса. Он устал думать о смерти, несправедливости, об умерших близких. Ему казалось, что в какой-то момент время остановилось, и он находится в одной, все той же реальности. Но необходимо двигаться дальше, Джон это ясно понимал.
Когда он впервые увидел Вики, в нем ничего не дрогнуло, сердце не забилось учащенно, он лишь вскользь отметил, что девушка чем-то похожа на его покойную сестру.
С похолодевшего неба спускались мутные сумерки. В глубине сквера играл оркестр, справа и слева зажглись огни, слышались голоса. Девушка сидела неподвижно, уткнувшись в книгу, с кокетливо обнаженными коленями. Джон мимоходом отметил, какая у нее бледная кожа, слишком бледная для такого жаркого лета. Один раз он поймал на себе ее взгляд, показавшийся ему странным. Сумерки сгустились и потекли меж лип, стволы в тающем освещении приобрели оттенок шоколада, за ними кончалось марево, дальше не было ничего.
– Вы много курите, – вдруг сказала девушка.
– Почему вы так решили?
– Это третья сигарета. В течение десяти мнут!
– Вот как! – удивился Джон. – Мне показалось, вы читали книгу.
– О нет! Книга только для прикрытия. По-вашему, я сова, чтобы читать в темноте? Я наблюдаю за вами довольно давно.
– Да? Сказать по правде, я не заметил. Она захлопнула книгу и пожала плечами.
– Вы слепы, – просто сказала она.
Они перебрасывались ничего не значащими репликами в темной аллее, сидя на скамьях в трех футах друг от друга. На город наползла туча. В конце аллеи сверкала огнями Лак-стрит, скользили тени прохожих, гремели трамваи.
Джон рассматривал Вики – теперь он знал ее имя – со смешанным чувством любопытства, удивления и маленькой доли смутного ожидания чего-то.
– Ведь вам холодно в вашем платье и этих ажурных чулках, – сказал он.
Она улыбнулась. Это была смутная улыбка, скорее полуулыбка; на левой щеке появилась ямочка. Настанет время, когда только этим он и будет жить. Он укутал ее в свой пиджак и проводил домой. Жила она недалеко, у трамвайного парка, на Лак-стрит.
– Ты вступаешь в полосу удачи, Джон, – сказал он себе. – Это судьба.
Назавтра он стоял перед ней, растерянный, еще не верящий в случившееся, с перекинутым через руку светлым пиджаком и ослабленным галстуком.
– Входите, – спокойно сказала Вики и посторонилась, давая ему пройти.
Он шагнул в прихожую и оказался в атмосфере, где пахнет домом, стучат часы и на ладони у девушки лежит апельсин.
– Сам не знаю, почему пришел, – проговорил он, сдвинув брови.
– Потому что я позвала вас в мыслях. И этого довольно.
Он взглянул на нее. Теперь она казалась другой, и все же это была Вики, та, которая так беспощадно оставит его, незадолго до ухода сказав ему «да».
– Дома только мама. Отец приедет к обеду. Вам придется дождаться его. Выбора у вас нет. Идемте, я познакомлю вас с мамой. Прошу.
Апельсин остался лежать на подставке рядом с черным телефоном, бросив на него пятно рефлекса.
Вот и все. Ничего больше не было. Все остальное – только сон, пропавший на рассвете телефонным звонком.
Из столовой лорд Генри направился в кабинет, где упал в кресло, и битый час сидел в тяжелом раздумье. Вот уже несколько лет его жена живет жизнью свободной женщины. Первое время она писала ему из Мадрида, с Сицилии, из Польши. Письма эти имели характер кича, страшно раздражали графа, и он злился на себя за это раздражение. Затем наступил период затишья и отчуждения. Несколько раз графу напомнили о ней газеты, и, помнится, она улыбнулась ему со страниц модного французского журнала, случайно попавшегося на глаза. Она была в длинном узком платье глубокой благородной синевы под руку с юным красавцем в белом восточном костюме из тонкой шерсти и шелка. Черные блестящие волосы, ястребиный нос, белозубая улыбка и глаза, устремленные на того. Другой рукой он придерживал меховую накидку своей спутницы, переброшенную через плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46