зря этому свинству его умиляешься, Ванька тебе все равно устроит… это же не-из-беж-но… Что именно устроит? – меня всегда интересовали точные формулировки. Но зловещие формулировки были неточными: устроит, устроит, не бойся…
А я – не боялся.
В одно прекрасное утро, когда расчесы на моем теле превратились в открытые незаживающие раны, а язвы перекинулись даже на язык, я пришел к самому простому решению: а может, Ваньку взять да и простить? Ну да: мысленно простить – и все?
И простил.
P.S. Не следует думать, что язвы мои тут же и зажили. Эту бухгалтерскую философию оставляю домохозяйкам «с запросами». Я простил Ваньку не из соображений поправки здоровья («на основе позитивной энергетики»), а потому, что простил.
«Правда жизни», или короткое продолжение, были, однако, таковы: самым ценным в той сумке на поверку оказались рукописи. (Я сбрасываю здесь со счетов даже мою навеки поруганную репутацию в приличных домах обоих континентов.)
Рукописи… Их давали мне на прочтение русские отпетые гении, в чем-то похожие на Ваньку, – гении, которые, конечно, не обременяли себя суетными мыслями на тему: а не вставить ли в печатную машинку копировальную бумагу, чтобы сделать второй экземпляр? И, таким образом, эти экземпляры, которые они мне давали на прочтение, были первыми, единственными и невосстановимыми.
То есть реликтовыми изначально.
Они сильно меня поколотили, те гении. Я, правда, думаю, что пропажа рукописей являлась для этого лишь удобным предлогом. В рукописях были стишки, а гении помнят свои стишки наизусть. Скорее всего, у гениев просто чесались кулаки. Не так, как у меня, с волдырями, и не от предвестия денег, а так, как чешутся кулаки к пьяной драке.
Однако же после этих побоев мои язвы – а главное, двусмысленные белые пятна – как рукой сняло. И я снова стал черным.
…Придет ли час моей свободы? Пора, пора! – взываю к ней, брожу над морем, жду погоды, маню ветрила кораблей. Та-тА-та-тА, та-тА-та-тА-та, та-тА-та-тА, та-тА-та-тА-та, когда ж начну я вольный бег? Пора покинуть скучный брег мне неприязненной стихии, и средь полуденных зыбей, под небом Африки моей… под небом Африки моей… как там дальше?
P.P.S. А мне больше всего из пропавшего жалко пленку моего диктофона: на ней я, в последний наш день, пытался записать гроссмейстерский Ванькин мат.
Dar es Salaam
Региональный госпиталь
…Они говорят, что мне надо собрать воедино всю свою волю к жизни.
А я мысленно спрашиваю: можно ли услышать от вас что-нибудь менее трафаретное? Хоть когда-нибудь? Но мне нет никакого смысла размыкать губы.
P.S. Вот посещаешь какую-нибудь страну как турист – и она тебе нравится. Почему? Да потому, что знаешь, что твой визит временный, краткосрочный. А жизнь эту посещаешь тоже временно, краткосрочно – как турист, – и все равно она тебе не нравится. Почему?
Dar es Salaam
Региональный госпиталь
Как это все случилось?
…Позавчера… да, кажется, позавчера, в воскресенье… я шел со своей женой по базару… О чем мы говорили? Скидки, налоги, страховки… Еще, кажется, автодорожные штрафы – о чем люди говорят в этом мире?
Белокожие обычно представляют себе африканские базары этакими ожившими картинами – что-то от голландских натюрмортов, что-то от плодов и женщин Гогена, что-то от наивного изобилия Рубенса, что-то (и это – главным образом!) от трафаретов голливудского целлулоида и анилинового глянца буколических буклетов… Ну да: «красочность, щедрость, пестрота, живописность». А по-моему – это все та же универсальная, вненациональная помойка: грязь, вонь, сутолока, шулерство по умолчанию, крики зазывал, беспощадная атака тупой рекламы, тараканья суета мелочного расчета, немолчный плач детей…
Бессмыслица существования в плакатно-наглядной панораме.
В сравнении с базарами белокожих – ну, погрязнее, повонючей, покрикливей – но суть помойки все та же…
– Ты просто не любишь жизнь, – произносит моя премудрая жена. – Вот и она тебя не любит. Ах, раньше ты был не такой!.. Но зато я тебя всегда лю…
И на этом слове, когда мы проходим вдоль бесконечного ряда, заваленного детскими тишортками и микки-маусовской хренобенью, моя рука безотчетно отталкивает жену: дело в том, что я вижу Ваньку.
Он стоит примерно в сотне шагов. Несмотря на безостановочный грохот базара, на мерзость этой безвыходно-грубой, осклизлой ловушки, куда люди рождаются только затем, чтобы вопить: маисовые початки!! маисовые початки!! маисовые початки!! два по цене одного!! – несмотря на все это, мне слышится знакомое звяканье банок в холщовой его котомке… Они вызванивают: Маза-Маза-Маза-Маза… Он один называл меня так… Ванька поправляет очки, рассматривая что-то на лотке под полосатым тентом арбузной расцветки… Волосы его совсем седы… Ветерок, словно намекая этим – Маржареты больше нету, Маржареты больше нет, – делает то, что делала бы она: ласково треплет длинные седые его лохмы… Да: в тех местах, где они сохранились, волосы его белоснежно-седы… Он – единственный белокожий на этом черном, словно бы эбонитовом, рынке, его невозможно не заметить… Торговец жадно пялится на Ваньку, безо всякого смущения разглядывая его с ног до головы, – в кои-то веки выпадает развлечение на этой беспрерывной каторге добывания пищи, безостановочной, бессмысленной игры в кошки-мышки с болезнями, нищетой, старением, смертью… Глотки орут: маисовые початки, маисовые початки, маисовые початки, они орут, орут и орут, чтобы дома иметь возможность засадить початок в глотку себе, жене, детям, чтобы иметь право мирно рыгать на семейном, набитом соломой диване, вяло почесывать себе яйца, вяло совокупляться с телеящиком, всхрапывать, очухиваться, стелить постель, засаживать собственный початок своей законно обрыдлой супруге, рррраз – и по глотку, вот, baby: один отменный початок по цене двух, ха-ха-ха! – isn’t it, baby? – а после спать, спать, спать без снов, как бревно, потому что завтра, вариантов нет, надо снова перекрикивать другие глотки, уже этим пытаясь заранее отбить у них химерическую, еще не добытую еду, – перекрикивать другие голодные глотки – до заката дня, до заката желаний, до полного заката сознанья, до заката жизни, надсаживать себя в кровь: маисовые початки!! маисовые початки!! маисовые початки!!
Ванька, мне снова двадцать семь, посмотри на меня, Ванька, скажи между делом, как ты говорил раньше: Маза, тебе нужна хаза? А я тебе отвечу: думаешь, я не знаю, что такое «хаза»? Да будь я и негром преклонных годов! Нассав на режим их уродский! Я русский бы выучил только за то! Что им разговаривал Бродский!.. Ванька, не бросай меня в этой страшной морилке, не оставляй меня здесь, молю тебя, Христа ради, возьми меня с собой, возьми меня с собой, возьми меня с со…
…Почему это случилось, когда я увидел его?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
А я – не боялся.
В одно прекрасное утро, когда расчесы на моем теле превратились в открытые незаживающие раны, а язвы перекинулись даже на язык, я пришел к самому простому решению: а может, Ваньку взять да и простить? Ну да: мысленно простить – и все?
И простил.
P.S. Не следует думать, что язвы мои тут же и зажили. Эту бухгалтерскую философию оставляю домохозяйкам «с запросами». Я простил Ваньку не из соображений поправки здоровья («на основе позитивной энергетики»), а потому, что простил.
«Правда жизни», или короткое продолжение, были, однако, таковы: самым ценным в той сумке на поверку оказались рукописи. (Я сбрасываю здесь со счетов даже мою навеки поруганную репутацию в приличных домах обоих континентов.)
Рукописи… Их давали мне на прочтение русские отпетые гении, в чем-то похожие на Ваньку, – гении, которые, конечно, не обременяли себя суетными мыслями на тему: а не вставить ли в печатную машинку копировальную бумагу, чтобы сделать второй экземпляр? И, таким образом, эти экземпляры, которые они мне давали на прочтение, были первыми, единственными и невосстановимыми.
То есть реликтовыми изначально.
Они сильно меня поколотили, те гении. Я, правда, думаю, что пропажа рукописей являлась для этого лишь удобным предлогом. В рукописях были стишки, а гении помнят свои стишки наизусть. Скорее всего, у гениев просто чесались кулаки. Не так, как у меня, с волдырями, и не от предвестия денег, а так, как чешутся кулаки к пьяной драке.
Однако же после этих побоев мои язвы – а главное, двусмысленные белые пятна – как рукой сняло. И я снова стал черным.
…Придет ли час моей свободы? Пора, пора! – взываю к ней, брожу над морем, жду погоды, маню ветрила кораблей. Та-тА-та-тА, та-тА-та-тА-та, та-тА-та-тА, та-тА-та-тА-та, когда ж начну я вольный бег? Пора покинуть скучный брег мне неприязненной стихии, и средь полуденных зыбей, под небом Африки моей… под небом Африки моей… как там дальше?
P.P.S. А мне больше всего из пропавшего жалко пленку моего диктофона: на ней я, в последний наш день, пытался записать гроссмейстерский Ванькин мат.
Dar es Salaam
Региональный госпиталь
…Они говорят, что мне надо собрать воедино всю свою волю к жизни.
А я мысленно спрашиваю: можно ли услышать от вас что-нибудь менее трафаретное? Хоть когда-нибудь? Но мне нет никакого смысла размыкать губы.
P.S. Вот посещаешь какую-нибудь страну как турист – и она тебе нравится. Почему? Да потому, что знаешь, что твой визит временный, краткосрочный. А жизнь эту посещаешь тоже временно, краткосрочно – как турист, – и все равно она тебе не нравится. Почему?
Dar es Salaam
Региональный госпиталь
Как это все случилось?
…Позавчера… да, кажется, позавчера, в воскресенье… я шел со своей женой по базару… О чем мы говорили? Скидки, налоги, страховки… Еще, кажется, автодорожные штрафы – о чем люди говорят в этом мире?
Белокожие обычно представляют себе африканские базары этакими ожившими картинами – что-то от голландских натюрмортов, что-то от плодов и женщин Гогена, что-то от наивного изобилия Рубенса, что-то (и это – главным образом!) от трафаретов голливудского целлулоида и анилинового глянца буколических буклетов… Ну да: «красочность, щедрость, пестрота, живописность». А по-моему – это все та же универсальная, вненациональная помойка: грязь, вонь, сутолока, шулерство по умолчанию, крики зазывал, беспощадная атака тупой рекламы, тараканья суета мелочного расчета, немолчный плач детей…
Бессмыслица существования в плакатно-наглядной панораме.
В сравнении с базарами белокожих – ну, погрязнее, повонючей, покрикливей – но суть помойки все та же…
– Ты просто не любишь жизнь, – произносит моя премудрая жена. – Вот и она тебя не любит. Ах, раньше ты был не такой!.. Но зато я тебя всегда лю…
И на этом слове, когда мы проходим вдоль бесконечного ряда, заваленного детскими тишортками и микки-маусовской хренобенью, моя рука безотчетно отталкивает жену: дело в том, что я вижу Ваньку.
Он стоит примерно в сотне шагов. Несмотря на безостановочный грохот базара, на мерзость этой безвыходно-грубой, осклизлой ловушки, куда люди рождаются только затем, чтобы вопить: маисовые початки!! маисовые початки!! маисовые початки!! два по цене одного!! – несмотря на все это, мне слышится знакомое звяканье банок в холщовой его котомке… Они вызванивают: Маза-Маза-Маза-Маза… Он один называл меня так… Ванька поправляет очки, рассматривая что-то на лотке под полосатым тентом арбузной расцветки… Волосы его совсем седы… Ветерок, словно намекая этим – Маржареты больше нету, Маржареты больше нет, – делает то, что делала бы она: ласково треплет длинные седые его лохмы… Да: в тех местах, где они сохранились, волосы его белоснежно-седы… Он – единственный белокожий на этом черном, словно бы эбонитовом, рынке, его невозможно не заметить… Торговец жадно пялится на Ваньку, безо всякого смущения разглядывая его с ног до головы, – в кои-то веки выпадает развлечение на этой беспрерывной каторге добывания пищи, безостановочной, бессмысленной игры в кошки-мышки с болезнями, нищетой, старением, смертью… Глотки орут: маисовые початки, маисовые початки, маисовые початки, они орут, орут и орут, чтобы дома иметь возможность засадить початок в глотку себе, жене, детям, чтобы иметь право мирно рыгать на семейном, набитом соломой диване, вяло почесывать себе яйца, вяло совокупляться с телеящиком, всхрапывать, очухиваться, стелить постель, засаживать собственный початок своей законно обрыдлой супруге, рррраз – и по глотку, вот, baby: один отменный початок по цене двух, ха-ха-ха! – isn’t it, baby? – а после спать, спать, спать без снов, как бревно, потому что завтра, вариантов нет, надо снова перекрикивать другие глотки, уже этим пытаясь заранее отбить у них химерическую, еще не добытую еду, – перекрикивать другие голодные глотки – до заката дня, до заката желаний, до полного заката сознанья, до заката жизни, надсаживать себя в кровь: маисовые початки!! маисовые початки!! маисовые початки!!
Ванька, мне снова двадцать семь, посмотри на меня, Ванька, скажи между делом, как ты говорил раньше: Маза, тебе нужна хаза? А я тебе отвечу: думаешь, я не знаю, что такое «хаза»? Да будь я и негром преклонных годов! Нассав на режим их уродский! Я русский бы выучил только за то! Что им разговаривал Бродский!.. Ванька, не бросай меня в этой страшной морилке, не оставляй меня здесь, молю тебя, Христа ради, возьми меня с собой, возьми меня с собой, возьми меня с со…
…Почему это случилось, когда я увидел его?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16