И еще можно было думать о ней.
Фантазия - великая вещь! Я в мельчайших подробностях представлял себе ее любовь к себе, ее мысли, надежды, даже письма ее ко мне, которых не было...
Часы самоподготовки! Великие часы самофантазии, самоанализа, самоуничижения! Газеты и радио приносят радостные вести с фронта - это почти трагедия! И радость, конечно, и все же трагедия - нас там нет. А она - там. Приходят вести грустные, и опять же нас там нет, а она там... И чтобы отвлечься от назойливых мыслей, опять пришиваешь подворотничок или драишь, в какой раз, ствол карабина...
В один из таких тихих часов, накануне Нового года, по школе неожиданно прозвучала команда:
- Строиться!
Мы построились - по отделениям, по взводам, по батареям - и спустились на второй этаж - в зал. Здесь уже собралось все начальство и еще несколько незнакомых нам командиров. Все с черными петлицами. Артиллеристы!
Мы подравнялись и стали по команде "смирно".
Дежурный лейтенант Буньков доложил начальнику школы о построении.
- Вольно! - сказал капитан.
- Вольно!
Школьное начальство вместе с прибывшим медленно двигалось вдоль нашего строя, о чем-то беседуя между собой и лишь изредка посматривая на нас. Все было необычно, торжественно и загадочно. Даже то, что мы стоим по команде "вольно" перед таким количеством начальников.
- А как мужики? Ничего? - донеслись до меня слова одного из незнакомых нам командиров.
- Ничего. Хорошие ребята, - сказал начальник школы и улыбнулся. Пришлось пообстругать немного, но не без этого...
- Неужели едем? - шепнул мне Саша. - Вот тебе и десантники...
"Конечно, на фронт! - говорило мое лицо. - А куда же? Да еще перед самым Новым годом. Не в тыл же!"
Так, наверно, думали сейчас все наши ребята. Все сто пятьдесят.
Наконец Катонин остановился и чуть вышел вперед.
Дежурный лейтенант Буньков собрался было отдать команду "смирно", но начальник школы махнул рукой:
- Не надо, не надо. Товарищи, - сказал он, обращаясь уже к нам, завтра мы передислоцируемся на новое место. Эшелон будет подан на станцию в 17.00. С утра еще раз проверьте личное оружие, снаряжение, приборы. Комбатов и комвзводов прошу остаться. Остальные могут отдыхать. Спокойной ночи!
Спокойной ночи! Только настоящий чудак мог уснуть в эту ночь, но среди нас, ста пятидесяти, кажется, таких не было.
Спокойной ночи! Среди нас были скептики, но мы моментально разбивали их сомнения словами самого же начальника школы. А проверить личное оружие, снаряжение, приборы - это что? Шутки? Нет, не шутки, соглашались скептики, но теперь уже бывшие.
- Да! Это, ребятки, что-то серьезное! - произнес Володя. - Но утро вечера мудренее. А то еще лопать захочешь. Спокойной ночи!
Спокойной ночи! Володя все же оригинал. Он уже храпел. А я рассказывал в эту ночь Саше все, что мог, про нее. И про то, что она где-то на фронте с сорок первого года, и про то... В общем, про все то, о чем я думал, и так, как мне бы хотелось думать. Словно я был в чем-то виноват перед ней. Словно не она, а я не писал ей давным-давно.
- Только она старше меня. Почти на три года, - признался я Саше.
Почему-то я сказал "почти". На самом деле никакого "почти" не было. Ровно на три года.
Саша перевернул подушку, поправил очки, потом... Мне казалось, что он сейчас скажет совсем не то, чего хочется мне.
- Что же, - наконец сказал Саша. - Это сейчас, может, заметно или раньше было. А так... Разве в этом дело!
- Я тоже так думаю...
- А все-таки мне не нравится, что он удрал, - вдруг сказал Саша. - И что спит сейчас. В такую ночь!
- Кто?
- Да он. - Саша кивнул на спящего Володю. - Тогда... А мы еще рекомендации ему дали... Впрочем, спокойной ночи...
- Ну что ты, Саша! Володя хороший парень. Смотри, как его любят все. И Буньков даже...
- Буньков, верно, хороший. Да ладно, ладно. Спокойной ночи, повторил Саша. - Это я так.
ГОД 1943-й
Над Москвой гремели салюты. Наступали Юго-Западный, Калининский, Северо-Кавказский, Южный, Степной, Центральный, Прибалтийский фронты. Каждый день - новые освобожденные города. Каждый вечер - новые салюты.
А мне осточертело все. И эта палата - полутемная, скучная, самая дальняя в длинном коридоре хирургического отделения. И однообразно-унылый госпитальный режим с градусником по утрам и вечерам, врачебными обходами и скудными кормежками. И мутное окошко с бумажными крестами, за которым я с утра до вечера видел серый двор, окруженный облезлыми стенами казарменной архитектуры домов. И моя собственная нога в гипсе, которая никак не хотела срастаться вот уже второй месяц. Даже ежедневные прогулки с костылем, разрешенные мне неделю назад, уже не утешали. Прыгать на одном костыле было неудобно да и некуда.
В Москву уже пришла зима, хотя календарь показывал конец октября. Госпиталь помещался в Сокольниках - на Стромынке, в бывшем общежитии университета. Это был целый городок, прежде студенческий, - мне сейчас трудно было представить его таким, каким он был когда-то. Да я и не мог представить, ибо никогда не бывал в студенческих общежитиях. Ныне этот городок населяли сотни раненых в выцветших халатах, в большей своей части беззаботных, ничего не делающих, даже веселых. Другие - безнадежные - были скрыты от общих глаз. Их видели лишь врачи, сестры, няньки да соседи по палате. И когда они умирали, их уносили незаметно, накрыв простынями, в помещение бывшего склада - нынешнего морга.
Вот уже год я в армии. Он как раз был годом больших событий на фронте. Настоящие, не чета мне, раненые дружно обменивались фронтовыми новостями и обязательно притом добавляли, что "и мы теперь не те стали, почуяли силушку, да и фрицы - не те: драпают, чтоб опять в какой-нибудь котел не угодить наподобие Сталинградского".
Впрочем, настоящих раненых я видел не часто. Только во время кратких прогулок по коридору да в перевязочной или же когда, окончательно угнетенный бездельем, помогал сестрам чертить температурные графики и графики дежурств.
В нашу палату - единственную двухкоечную на все отделение - попадали вояки вроде меня: с переломами да вывихами, полученными не в боях, а на московских улицах, тыловых плацах и физкультурных занятиях. В лучшем случае они хвалились своими самоволками и любовными похождениями и вместе со мной горевали о печальной участи тыловиков. Однажды моим соседом по палате оказался пожилой старшина с грыжей. Я совсем затосковал. Старшина молча лежал лицом к стене и, как мне казалось, избегал не только разговоров со мной, но и вообще старался не замечать никого.
- Ты не удивляйся, - объяснила мне как-то медсестра Вера Михайловна, которую все называли просто Верочкой и только, пожалуй, я величал ее по имени-отчеству. Она была старше меня лет на десять. - Очень страдает человек. Жить, говорит, не хочу. Вторую похоронную получил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69