Майор обрисовал обстановку под Бреслау. Он сообщил, что взятие этого города поможет штурму фашистского логова - Берлина, и бегло рассказал о задачах каждой батареи и взвода.
Все всё понимали, и говорить, по существу, было не о чем. Для порядка три комсомольца выступили, поддержали речь Катонина во всех ее тезисах и добавили свое:
- Мы готовы!
И тут, когда собрание, казалось, уже пошло на убыль, с места раздалась робкая реплика нашего комбата - младшего лейтенанта Заикина:
- А скажите-ка, товарищ комсорг, как вы считаете: все ли в порядке у нас сейчас в дивизионе по части морали?
Саша, к которому относился вопрос, поправил на носу отсутствующие очки и посмотрел растерянно не в зал, откуда прозвучал голос Заикина, а на сидевшего рядом с ним майора Катонина. Командир дивизиона то ли не слышал вопроса, то ли вообще не понял, о чем идет речь, и, в свою очередь, удивленно посмотрел на Баринова.
Выручил Сашу замполит, сказавший довольно громко:
- Попросите уточнить, о чем спрашивает младший лейтенант Заикин.
Саша попросил Заикина уточнить, и тот охотно согласился. Он прошел в первые ряды, где сидел на соломе президиум, и сказал:
- Я могу уточнить. Правда, я новый человек в дивизионе, но я говорю о том, что слышал уже не раз, и поскольку сейчас у нас такое ответственное собрание, считаю своим долгом сказать об этом. У нас есть бойцы и, добавлю, - комсомольцы, которые в условиях напряженных фронтовых условий заводят, простите меня, любовные интриги. Я не могу констатировать, что это плохие бойцы. Но, как известно, мы должны смотреть вперед и думать о моральном облике каждого воина, в том числе и хорошего...
Собрание поначалу затихло. Все затаили дыхание. Но вот по ангару прошел первый неуверенный шумок. Комсомольцы зашушукались, а майор Катонин даже привстал на коленях, словно желая сесть поудобнее.
Заикин продолжал:
- Должен добавить, что эти явления находят, как бы это точнее выразиться, ну, неодобрение, что ли, в высших инстанциях, в частности соседней артиллерийской дивизии. У меня там служит товарищ. Так вот он сказал мне, что полковник из штаба дивизии прямо возмущен тем, что солдат нашего дивизиона заводит какие-то шашни с младшим лейтенантом, кстати сотрудницей политотдела, что, естественно, отвлекает эту работницу...
Тут Заикину не дали договорить - собрание загалдело под сводами огромного ангара десятками голосов. Соколов первым закричал: "Точнее!" Кто-то непонимающе воскликнул: "О ком вы?" Еще несколько человек выкрикнули: "Нельзя же так! Назовите фамилию!"
Этого же потребовал и Саша, вновь поддерживаемый лейтенантом Соколовым. Лейтенант зло выкрикнул: "Возмутительно! Это же собрание, а не обсуждение базарных сплетен!"
И Заикин назвал:
- Простите, я не помню фамилии младшего лейтенанта из политотдела артдивизии, да это и не столь важно. Но я назову, как это мне ни неприятно, фамилию нашего комсомольца, присутствующего здесь на собрании. Пусть он правильно поймет меня...
Младший лейтенант назвал мою фамилию.
Я случайно повернулся к своему соседу Ваде Цейтлину. Он сидел, неловко прижавшись к стене ангара, и смотрел растерянными, широко открытыми глазами на президиум. Вадя ничего, судя по всему, не понимал.
- Это о тебе?
- Ты же слышал...
- Вот не думал, - признался Вадя.
Я готов был разозлиться на него: настроение и без того испорчено, а тут еще Вадя готов поучать меня.
- А ну тебя!
- Странно как-то, - опять произнес Вадя. - Война, фронт, и вдруг такое. Это же возмутительно! Почему он вмешивается? Какое этому Заикину дело? Скажи!.. - И вдруг шепотом: - А что, у тебя правда любовь?..
Этого еще не хватало! Пропади ты, дорогой друг, пропадом со своей наивностью!
Собрание не осудило меня. Наоборот, и Соколов, и Саша, и даже Катонин вроде бы осудили Заикина. И все же мне было тошно...
Кажется, эта деревня называлась Гремсдорф. Но дело не в том, как она называлась. Просто мы попали в удивительное место. Островерхие древние деревянные дома с резными петушками и загадочными ветряками, показывающими юг, север, восток, запад. Могучие дубовые сараи и местами такие же изгороди, и пивнушка в виде огромной бочки, и какие-то папы Карлы, вырезанные из дерева, постаревшие от времени, но неунывающие, у входа в танцзал, тоже сработанные под древность. Кто здесь только не вспоминался! И Шиллер, и Гейне, и братья Гримм, и гномы - все знакомое с далекого детства.
И на нас, временных обитателей Гремсдорфа, смотрели с удивлением. С дороги - она шла рядом с деревней - пленные немцы, которые топали и топали стройными колоннами почти без охраны в тыл наших войск. Французы, чехи, поляки, мадьяры, возвращавшиеся по той же дороге в наши тылы после долгих лет "трудового немецкого фронта". Махали нам, радостно приветствовали, но вряд ли понимали, почему это русские солдаты в древней немецкой деревушке очищают улицы от грязи, снега и прошлогодней листвы, выравнивают любые неровности и плюс к этому посыпают их даже песком. Желтым, чистым, бросающимся в глаза!
- Я рад за Соколова, - говорил Саша, опуская свою самодельную метлу. - Уж его-то, конечно, наградят за сбитый самолет. Может, "Красное Знамя" дадут?
Вскоре прибыл заместитель начальника командира артиллерийского корпуса по политчасти. Мы стояли перед полковником, выстроенные во фронт, блистая относительной свежестью солдатской одежды, чистыми подворотничками и надраенными зубным порошком пуговицами, а главное - на отлично посыпанной желтым песком улице.
Полковник вручал награды. За бои на Сандомире, в Оппельне и на Одере.
- Майор Катонин.
- Служу Советскому Союзу!
- Старший лейтенант Федоров.
- Служу Советскому Союзу!
- Старший лейтенант Буньков.
- В госпитале!
- Младший лейтенант Фекличев.
- Погиб смертью храбрых!
- Рядовой Петров.
- В госпитале!
- Рядовой Ахметвалиев.
- Служу Советскому Союзу!
А как же лейтенант Соколов? Фамилии комвзвода не было.
Как часто люди бывают несправедливы друг к другу. Они справедливы в большом - в общих устремлениях и вере в наше дело, в любви и надеждах на своих детей, в работе, ратном подвиге и гражданском долге.
Но есть еще каждый день, каждый час, каждая минута. Из них складывается жизнь человека - такая сложная и трагически короткая жизнь! За нее, эту жизнь, борются медицинские светила, и ее же подрываем порой мы, люди. Подрываем невниманием и незаслуженной обидой. Подрываем неверием и несправедливым словом. Подрываем - думая о человеке. Подрываем - не думая о нем.
На земле билась раненая лошадь. Рядом в грязи повозка - обычная солдатская двуколка с санитарным крестом, точь-в-точь такая, как на картинках "Нивы" времен первой мировой войны. Возницы не было, а лошадь, благоразумно кем-то распряженная, вздрагивала кровоточащим крупом, глядела на нас страдающими глазами и, видимо, чтобы доказать, что хочет жить, пыталась подняться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69