У сажалки, сидя на сосновом обрубке, готовился бриться по случаю "лиго" Август Редаль. Ян держал перед ним наготове чистый рушник, а за Яном стояли зрители: Катя, Минай в праздничной рубахе и одна из дочек Перфильевны. Редаль точил на камне обломок ножа. Потом он долго мылил, жесткую, как проволока, бороду. И вдруг, зверски скосив глаза, начал со скрипом скоблить щеки.
Гриша подошел ближе. Лесник быстро и бесстрашно водил по лицу острым ножом. Когда он наконец вытерся рушником, зрителям открылся голый его подбородок, неожиданно белый и маленький, как детская пятка. Это походило на фокус: ни одной царапины не было на лице лесника.
- Вот теперь можно и на кирмаш, - сказал он вставая.
Да, кирмаш! Кирмаш - это сельская ярмарка, гулянье по случаю дня "лиго". Латыши устраивают в этот день зеленый бал - с оркестром в танцами, русские водят хороводы.
Гриша на кирмаше не был ни разу. Вот где, должно быть, весело!
Редаль спросил:
- А ты, Грегор, пойдешь на зеленый бал? - Он оглядел Гришу, покачал головой. - Нет, тебе нельзя.
- Почему? - спросил Гриша.
- Нельзя. Мне тоже нельзя.
- Ну почему ж?
- Нам обоим нельзя: тебе еще рано, мне уже поздно.
И, довольный своей шуткой, Август Редаль принялся смеяться.
Мимо шла Тэкля. Лесник и ей закричал по-латышски, что вот Грегору Шумову рано, а Августу Редалю поздно ходить на зеленые балы.
Грише было не до смеха.
- Я - не плясать, я поглядеть только, - сказал он жалобно.
- Поглядеть? Ну, если только поглядеть... Что ж, тогда можно?
- И Яну можно?
Лесник мельком посмотрел на сына. И промолчал. Ян начал пыхтеть от обиды.
Помолчав, Редаль сказал:
- Ну что ж, можно и Яну.
9
...Зеленый бал еще не начинался. Оказалось - его откроют, когда кончат службу в церкви. Такой уж порядок.
По берегу Певьянского озера были раскинуты шатры, стояли бочки, украшенные дубовыми ветками, желтели шершавыми досками сколоченные в ночь будки; на их прилавках уже лежали груды рожков, пряников - мятных круглых и четырехугольных медовых, - стояли стеклянные банки с ядовито-яркими леденцами - красными, зелеными, желтыми.
Поближе к лесу разбили табор цыгане. В крытых повозках сидели глазастые женщины с коричневыми полуголыми ребятами.
Старый цыган, гнедой от загара, стоял возле залатанного со всех сторон шатра; он глядел желтыми круглыми глазами на усатого человека в жокейском картузике и говорил гортанно:
- Эх, панок, разве ж теперь есть цыганы! Теперь цыгану двадцать лет, а он еще ни одного коня не добыл с барской конюшни. Удали не стало, панок: цыганы ведра чинят, кастрюли лудят... Эх, панок!
Человек в картузике повернул голову, и Гриша узнал Викентия.
Викентий, пренебрежительно усмехаясь (похоже, что он и разговаривал-то с цыганом от скуки), сказал старику:
- Ты лучше расскажи, как это цыган в Ребенишках повесился. Украл барскую тройку, а потом повесился... Совесть заела, что ли?
- Ну, разве ж цыган может за тройку кобыл повеситься? Не сам он повесился. Задавили цыгана баронские холуи!
- Но-но-но! Ты полегче! - заорал Викентий угрожающе.
Но в это время на дороге показалась пара золотисто-рыжих коней, и рессорный экипаж, блистая лакированными спицами колес, проследовал к церкви... Это Тизенгаузены приехали к обедне. Гриша узнал Альфреда. На нем была все та же зеленая шляпа с пером. А рядом с Альфредом сидел прямо аршин проглотил - седой барин в котелке, с кроваво-кирпичным румянцем во все лицо - от бровей до самого кадыка, подпертого крахмальным, тугим воротничком.
Викентий скинул картузик и побежал на носках к экипажу.
Цыганка в пышных цветастых юбках, заметавших за нею пыль и мелкий мусор, с серебряными серьгами в ушах, большими, как полумесяцы, шла к рядам торговых будок и смотрела перед собой непонятными глазами.
А из лесу уже показались девушки и парни. Девушки были украшены венками из колокольчиков, ромашек, жасмина; у парней венки сплетены были из дубовых веток. Среди парней Гриша увидел и Кирюшку с Иваном-солдатом.
Девушки пошли к озеру - пускать венки на воду. Парни, перешучиваясь, остановились поодаль: невежливо глядеть, чей венок потонет. Гриша с Яном знали это и тоже не стали смотреть на девушек. Лучше идти к торговым будкам; вдвоем они располагали капиталом в три копейки. Капитал немалый, но и соблазнов было много. Они подошли к самой большой будке. Перед ними лежали на прилавке замечательные конфеты. Каждая была длиной ровно с ребячью ладонь. И каждая была завернута в белую с золотом бумагу; по краям бумага закручивалась бахромой так хитро, что белый цвет пропадал, а золото сверкало и переливалось на солнце. На такую конфетку глядеть почти так же занятно, как и сосать ее. А сосать можно хоть целый день одну! Можно было сосать ее без конца, если только не соблазнишься, не раскусишь ее сразу. Ну, а когда уж раскусил эту сладкую окаменелость, она расползется по всему языку мучнистопаточным нектаром, и через секунду, буквально через секунду, на языке останется только розовый след... да жгучее раскаяние в душе: не удержался, поспешил.
Пять таких великолепных конфет купили мальчики на свой капитал и больше уже не смотрели ни на мятные пряники, засиженные мухами, ни на турецкие рожки цвета сапожного голенища, ни на липкие маковники.
Впереди было еще много удовольствий.
- Пойдем в церковь, поглядим, - предложил Ян, - а то там кончится скоро.
- Нас оттуда прогонят.
- Не прогонят.
- Ну ладно, пойдем.
Они попали в церковь, когда туда уже трудно было протолкнуться. По одну сторону стояли девушки, пожилые женщины, старухи с букетами цветов, с венками. Справа толпились мужчины. Было душно - и от дыхания сотен людей и от запаха цветов. Многие принесли сюда целые венки из болотных цветов, будто сотканных из желтоватого кружева; цветы эти пахнут нежно, пока не увянут, а потом начинают источать сладкую отраву, от них болит голова.
Гриша быстро оглядел церковь, задрал голову вверх. Он в первый раз увидел хоры - у самого потолка; и там, на хорах, у самого потолка, густо стояли люди - молодые латышские парни. На потолке висела, подрагивая хрустальными подвесками, красивая люстра.
Мальчики стали осторожно пробираться вперед. На них сердито шипели.
Где-то барон со своим Альфредом? Их не видно сейчас. Ах, вот почему их не видать: впереди стояли скамьи - верно, для тех, кто был побогаче, им можно было молиться сидя, чтобы ноги не заныли. Потому их и не видать за спинами стоящих. А вот и длинный Викентий. Ну конечно, где-то недалеко от него и Альфред.
Когда мальчики пробрались поближе к первым рядам, они увидели впереди возвышение, убранное цветами и дубовыми ветками.
- Канцеле, - объяснил Ян.
Гриша не понял этого слова, но не стал переспрашивать.
Торжественно играл орган, и вся служба была непонятной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27