Уходя, как всегда, по делам, он набил потрепанный, но вместительный портфель всяким товаром, но положить в него топор или хоть пилу -- забыл, конечно. Вспомнил, возвращаясь домой уже вечером, когда в уцелевшей церкви зазвонил колокол -- и остановившись, сплюнул с досады. Не говоря о том, что теперь у него в руках было два уже, плотно набитых портфеля, вырвать с корнем деревцо из замерзшей земли было и ему не под силу, да и елки в парке еле в обхват, а не крохотные деревца ...
Разбойник поставил портфели в снег, прикрыв на всякий случай валявшейся черепицей, нашел пролом в стене сада, забрался туда и нарвал сколько мог еловых веток -- мокрых, смолистых, царапавших и бивших по лицу.
-- А теперь делайте елку! -- заявил он, вваливаясь в комнату. -- О, Танненбаум!
-- С ума ты сошел ...
Но он только фыркнул, деловито нахмурился, засучил рукава и стал привязывать пучки веток к ступеням лестницы, стоявшей в углу, обрывками разных веревок.
-- Оксана! Малюй звезду, а то дров не дам!
Пожарной лестнице никогда, конечно, не снилось подобного великолепия. Сверху до низу на ней зашевелились зеленые ветки, хотя бы и ступенями. Три плитки армейского шоколада, толстого и подернутого плесенью, были раскромсаны ножом и завернуты в голубую бумагу с надрезанной бахромой -елочные конфеты. Приехавший только что общий друг -- поэт, священнодействуя и моргая близорукими глазами, разливал самогон в аптечные и одеколонные пузырьки, которыми обычно играла девочка.
-- Мы их повесим на елку, каждому по подарку! -- суетился он.
Все стояли полукругом, вместе обычного сиденья на кроватях и столах, и комната вдруг так наполнилась людьми, что стало жарко -- или шло тепло не только от пылавшей печки, но и от свечек, когда зажглись слабые огоньки? Растворили двери в коридор -- оттуда заглядывали лица соседей из других этажей -- хмурые обычно разглаживались улыбкой.
"Штилле Нахт -- Тихая ночь, святая ночь --" пропел кто-то.
-- В лесу родилась елочка, в лесу она росла -- тоненьким голоском затянула девочка.
-- И очень деревянная на радость нам была! -- рявкнул Разбойник, и сделал широкий жест. -- Ну, а теперь подымем бокалы! Угощение обильное. Предлагаю: давайте вспомним об этом вечере когда нибудь, если доживем, и не то, как мы надрались, потому что надраться можно когда угодно, а что нибудь другое о нем!
-- Все равно -- мечтательно произнесла Демидова -- несмотря ни на что -- на миллионы неслышных смертей -- запоет на земле Рождество -- для других -- для счастливых людей. И прекрасней всего на земле -- как бы в вечность ни плыли года -- расцветает зимой в серебре -- на сияющей елке звезда..."
Удивительно было, что питье в этот вечер проходило стройно, с паузами воспоминаний, про себя и вслух, без обычного гомона, исступленных взрывов и мрачных анекдотов. Девочка быстро заснула за чей то спиной, утомленная едой и зажимая последнюю лепешку в руке. Поэты читали стихи, конечно, Разбойник рассказывал бесконечные лихие истории, тевтон Ганс вспоминал детские праздники в деревне. Все жалели что не было Викинга -- уехал за табаком на Север.
Разговоры прерывались чоканьем надбитых, надтреснутых кружек. А в единственное окно комнаты смотрелась темная, молчащая ночь, засиневшая от снежной белизны внизу, и в бездонной синеве мерещились другие улицы, другие города -- мучительно покинутые, пропавшие навсегда -- как и люди -- призраки памяти, тянущиеся к ним бессильными руками -- прежняя жизнь.
И поэтому может быть, уже далеко под утро, когда синева побледнела от густо пошедшего снега, порядочно пьяный, но твердо держащийся на ногах поэт взглянул в окно, приподнялся на локте с кровати, куда лег рядом с Разбойником и вдруг неожиданно четко, мягко и проникновенно всхлипнул в полусумрак комнаты: "А Дон Аминадо сказал:" Люблю декабрь за призраки былого, -- За все, что было в жизни дорогого, -- Прошедшего, растаявшего вновь -- За этот снег, что падал и кружился -- За этот сон, который только снился -- Как снится нам последняя любовь" ...
-------
8
Из чего состоит жизнь? Вопрос реторический. Сперва: как же рассказать ее всю? Главное, хотя бы? Но если присмотреться, в беспорядочной мозаике виден рисунок, разбросанный, но отчетливый, как в глыбе мрамора: ваятель берет в руки резец -- и счищает лишнее. Только у него из глыбы выходит статуя, произведение искусства. А если отшелушить от нашей жизни каждодневные дела, разговоры, покупки, хлопоты, газеты, мелкие обязанности и большие долги -- то действительно большого, пронизывающего восторгом остается мало. Иногда ничего.
Конечно: чувства. Радости, любовь, увлечения, привязанности, реже дружба. Дружба самое трудное, пожалуй, самое требовательное чувство, если говорить о настоящей.
Конечно: несчастья. Потрясения и потери, война и болезни, разочарование и смерть.
Жертвы, которые мы приносим, или становимся ими сами. Их много.
Подвиги: незаметные -- их больше, чем кажется. Героические. Они редки.
Достижения и выученные, преодоленные уроки. Еще реже.
Итог, значит: множество легковесных мелочей, собирающихся, как снежинки, -- они тоже легки -- в сугробную глыбу. Крупинки достижений. Только и всего.
"Моя жизнь -- роман" -- избитая фраза. В тоне действительно самомнение, претенциозность, часто -- навязчивость посредственности или ниже. Но сами то слова -- правильны. Каждая жизнь -- отдельная книга, большая, и от того, что она не поставлена на полку -- меньше не становится. Кто нибудь, может, и ставит. Не теряет она и от того, что добрую половину страниц можно уложить в анкету, скучными крестиками отметить: "да", "нет".
Анкета стала бы гораздо интересней, если бы например, начать ее с вопроса: "Что вас больше всего поразило в жизни -- за последний год, десять лет?" (Если в ответах будут блестки того пронизывающего восторга, который вызывает красота, подвиг, искусство, вера, мечта, -- то, чем только и жив человек, тоска его, тоненькая ниточка, но лейтмотив в нагромоздившейся груде цифр и таблеток, стежков и анализов, потерь и достижений, жертв и радостей, и, разумеется, надоевших анкет ...).
-------
9
... На улице, за развалинами колонн какого то музея виднелись зеленью листья. Весна ведь. Неужели действительно весна?
Весна цвела и на углу. Под наискось срезанным бомбой пирамидальным тополем сидела на камнях женщина в пальто из одеяла и выцветшем синем переднике. На суровом каменистом лице, как неожиданная встреча -- смущенная полуулыбка. Перед ней, на кирпичной кладке -- несколько букетов. Да, сирени. Такой же лиловой, избыточно тяжелой, притягивающей ароматом -- как раньше, как всегда.
Пани Ирена остановилась поодаль, и смотрела, не отрываясь. Хотелось не купить -- неужели придет людям в голову сейчас такая мысль! -- а так, просто передохнуть около нее, постоять рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77