Дерево верещало, стрекотало, что-то выкрикивало - дерево пело!
Это был не сон. Было утро, и я видел, как ленивым колечком поднимался с лесной полянки туман. Росинки стреляли в солнце синими и красными стрелами. А на сучке зевал и потягивался дятел.
Может, вот так когда-то и родился в лесу живой голос?..
Не хотелось вставать, а ещё больше не хотелось самому разрушать тайну поющего дерева.
Тайну разрушил дятел. Как волшебную палочку, поднял он вверх свой длинный нос, качнул головой и громко крикнул. И дерево, в ответ на крик, вдруг запищало, завопило отчаянно и нетерпеливо. Оно уже не пело: оно кричало, звало, торопило, просило и умоляло.
У каждой загадки - своя отгадка. В дереве дупло, в дупле - гнездо, а в гнезде - дятлята.
Всю ночь дерево качало их и баюкало, песни им лесные скрипело. Утром пришёл их черёд, и понеслось из дерева настырное и голодное верещание.
Много тысячелетий слышался в лесу унылый скрип. Но когда-то зазвучал в нём первый живой голосок. И может, вот так же зазвучал на рассвете, в дупле, под надёжной защитой какого-то дерева.
ПРИЁМЫШ
Отстал птенец от своих, остался в лесу один - слабый и неумелый. Один аппетит хоть куда.
Раньше от мягкой гусенички нос отворачивал, а теперь и колючему жуку бы рад. По вечерам, бывало, все садились рядком, крылышко к крылышку, весело и тепло. А сейчас один, страшно и холодно.
Зовёшь - не отзываются, кричишь - молчат. Вон сколько птиц в лесу, а ты как в пустыне.
Но повезло сироте: увязался он за семьёй славок. С куста на куст с ними перепорхнул и стал своим. Пискнул - ответили. Рот разинул - сунули в рот.
Стал он у славкиных детей вроде няньки. Чуть холодно - они к нему. Сядут рядком - всем тепло. Старым-то славкам с малышами возиться некогда: едва успевают для них корм добывать.
Так и стал приёмыш жить. Совсем другое дело теперь. Не только жук - и гусеничка перепадает. Спит со всеми, крылышко к крылышку. Крикнет ответят, позовёт - отзовутся. Не то что один в лесу.
Сытно, тепло и весело. Клюв твердеет, крылья растут.
Чего ещё птенцу надо?
КАК МЕДВЕДЬ САМ СЕБЯ НАПУГАЛ
Вошёл в тёмный лес медведь - хрустнула под тяжёлой лапой валежина. Испугалась белка на ёлке - выронила из лапок шишку.
Упала шишка - угодила зайцу в лоб.
Сорвался заяц с лёжки - помчался в гущину.
На тетеревиный выводок наскочил - переполошил всех до смерти.
Сойку из-под кустов выпугнул. Сороке на глаза попался - та крик подняла на весь лес.
У лосей уши чуткие, слышат: сорока стрекочет! Не иначе - охотников видит.
Пошли лоси по лесу кусты ломать!
Журавлей на болоте вспугнули - те закурлыкали. Кроншнепы закружили, засвистели уныло.
Остановился медведь, насторожил уши.
Недоброе творится в лесу: белка стрекочет, сорока и сойка трещат, лоси кусты ломают, болотные птицы кричат тревожно. И позади кто-то топочет!
Не уйти ли подобру-поздорову?
Рявкнул медведь, уши прижал да как даст стрекача!
Эх, знать бы ему, что позади-то заяц топотал, тот самый, которому белка шишкой в лоб угодила.
Так сам себя медведь напугал, сам себя из тёмного леса выгнал. Одни следы на грязи остались.
ЛЕЖАЧИЙ КАМЕНЬ
Летела летом над поляной иволга золотая, увидала Камень лежачий, свистнула:
- Глупый ты, Камень! Всю жизнь на одном месте лежишь, ничего-то не видишь и не знаешь. А я на далёком Юге была, много чудес видела!
Промолчал Камень.
Пролетал зимой над поляной Свиристель хохлатый, увидел Камень полузасыпанный и просвиристел:
- Глупый ты, Камень! Всю жизнь на одном месте торчишь, ничего не видишь. А я на далёком Севере вырос, много чудес видел!
Опять промолчал Камень, но про себя подумал:
"Больше вашего я видел, хвастунишки пернатые! Зимой ко мне Север сам в гости приходил, а летом - Юг. Знаю я и жару и мороз. Видел лес и зелёным и белым. Знаю я и тебя, Иволгу, птицу летнюю, и тебя, Свиристель, птицу зимнюю. А вот вы-то на одной земле каждый год бываете, а друг друга не видели! Тоже мне путешественники знаменитые!"
БАКЛАН
Море на рассвете ещё спит. Оно тихое и почти бесцветное - серое в сумерках. Вдоль прибойной полосы чёрным строем, как солдатики, сидят бакланы. Я выстрелил по строю картечью. Бакланы разом, как по команде, взмахнули крыльями и полетели в море, трогая концами крыльев тихую воду. Но один остался на берегу. Я подошёл, поднял его за чёрные, холодные и мокрые перепончатые лапки. Голова баклана беспомощно моталась на длинной шее. Он был убит наповал.
Я сел на песок и стал рассматривать новую для меня птицу. Вертел баклана в руках, дул ему под перо. Потом вынул циркуль-измеритель и измерил бакланий клюв, лапу, крыло и хвост, чтобы позже точнее определить его по определителю. Цвет баклана был чёрный, то с зелёным, то с бронзовым отливом. Особенно хороши были глаза: косые, изумительного зелёного, малахитового цвета.
Долго я возился с мёртвым бакланом.
Вставало солнце. Лучи его будили всё живое. Проник луч в траву, и закопошились в траве разные жучки: усатые, горбатые, мохнатые. Пригрел луч цветочный бутон - бутон шевельнулся, тихонько раскрылся, как синий глазок. В бутоне букашки ночевали, расправили на солнце крылья и улетели.
Просыпалось и море. Я отложил птицу: море на восходе всего прекрасней.
Горизонт посинел. Ближе протянулись по морю полосы лазури, ещё ниже лиловые, потом зелёные, как бакланьи глаза, и даже бронзовые, как отблеск бакланьего пера, - там, где было мелко и проглядывал песок дна. А с синего горизонта побежали по морю белые весёлые барашки.
Не оторвал бы я глаз от моря, если бы не сильный шум позади. Оборачиваюсь и вижу: мёртвый баклан ожил! Хлеща крыльями, он бежал по жёлтому песку к морю, на ходу выплёвывая рыбу.
Птицы-рыбоеды всегда так делают, когда хотят облегчить свой полёт. Этот воскресший обжора выплюнул тридцать бычков - чуть не килограмм рыбы! И полетел в море, сшибая чёрными крыльями белые гребешки волн. Вот он сел на воду и закачался на волнах.
Уж не оживил ли и его солнечный луч? Конечно нет. Просто картечина чиркнула по голове и оглушила, и баклан "потерял сознание". Ну а отлежался на ветерке, солнышком его пригрело, они "ожил".
Я не жалел. Мясо баклана не ахти какое - рыбой пахнет. Шут с ним!
РОЗОВОЕ БОЛОТО
Само слово "болото" уже не радует. Что-то чавкающее, мокрое, грязное. Ни присесть, ни прилечь. Хлюпь и зыбь под ногами. Жара и одуряющий запах. Рои назойливой и липкой мошкары над головой.
Но бывают болота другие - неправдоподобной, удивительной красоты. Вот такие, о ком я сейчас расскажу.
Ночью я с трудом продирался по раскисшей чмокающей тропе сквозь кусты и тростник. Хлябь становилась всё жиже и глубже. Чёрной нефтью заблестела открытая вода. Дальше ночью идти было нельзя. Я прислонился спиной к коряжистой иве, шатром окунувшей плакучие ветви в чёрную воду, и задремал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Это был не сон. Было утро, и я видел, как ленивым колечком поднимался с лесной полянки туман. Росинки стреляли в солнце синими и красными стрелами. А на сучке зевал и потягивался дятел.
Может, вот так когда-то и родился в лесу живой голос?..
Не хотелось вставать, а ещё больше не хотелось самому разрушать тайну поющего дерева.
Тайну разрушил дятел. Как волшебную палочку, поднял он вверх свой длинный нос, качнул головой и громко крикнул. И дерево, в ответ на крик, вдруг запищало, завопило отчаянно и нетерпеливо. Оно уже не пело: оно кричало, звало, торопило, просило и умоляло.
У каждой загадки - своя отгадка. В дереве дупло, в дупле - гнездо, а в гнезде - дятлята.
Всю ночь дерево качало их и баюкало, песни им лесные скрипело. Утром пришёл их черёд, и понеслось из дерева настырное и голодное верещание.
Много тысячелетий слышался в лесу унылый скрип. Но когда-то зазвучал в нём первый живой голосок. И может, вот так же зазвучал на рассвете, в дупле, под надёжной защитой какого-то дерева.
ПРИЁМЫШ
Отстал птенец от своих, остался в лесу один - слабый и неумелый. Один аппетит хоть куда.
Раньше от мягкой гусенички нос отворачивал, а теперь и колючему жуку бы рад. По вечерам, бывало, все садились рядком, крылышко к крылышку, весело и тепло. А сейчас один, страшно и холодно.
Зовёшь - не отзываются, кричишь - молчат. Вон сколько птиц в лесу, а ты как в пустыне.
Но повезло сироте: увязался он за семьёй славок. С куста на куст с ними перепорхнул и стал своим. Пискнул - ответили. Рот разинул - сунули в рот.
Стал он у славкиных детей вроде няньки. Чуть холодно - они к нему. Сядут рядком - всем тепло. Старым-то славкам с малышами возиться некогда: едва успевают для них корм добывать.
Так и стал приёмыш жить. Совсем другое дело теперь. Не только жук - и гусеничка перепадает. Спит со всеми, крылышко к крылышку. Крикнет ответят, позовёт - отзовутся. Не то что один в лесу.
Сытно, тепло и весело. Клюв твердеет, крылья растут.
Чего ещё птенцу надо?
КАК МЕДВЕДЬ САМ СЕБЯ НАПУГАЛ
Вошёл в тёмный лес медведь - хрустнула под тяжёлой лапой валежина. Испугалась белка на ёлке - выронила из лапок шишку.
Упала шишка - угодила зайцу в лоб.
Сорвался заяц с лёжки - помчался в гущину.
На тетеревиный выводок наскочил - переполошил всех до смерти.
Сойку из-под кустов выпугнул. Сороке на глаза попался - та крик подняла на весь лес.
У лосей уши чуткие, слышат: сорока стрекочет! Не иначе - охотников видит.
Пошли лоси по лесу кусты ломать!
Журавлей на болоте вспугнули - те закурлыкали. Кроншнепы закружили, засвистели уныло.
Остановился медведь, насторожил уши.
Недоброе творится в лесу: белка стрекочет, сорока и сойка трещат, лоси кусты ломают, болотные птицы кричат тревожно. И позади кто-то топочет!
Не уйти ли подобру-поздорову?
Рявкнул медведь, уши прижал да как даст стрекача!
Эх, знать бы ему, что позади-то заяц топотал, тот самый, которому белка шишкой в лоб угодила.
Так сам себя медведь напугал, сам себя из тёмного леса выгнал. Одни следы на грязи остались.
ЛЕЖАЧИЙ КАМЕНЬ
Летела летом над поляной иволга золотая, увидала Камень лежачий, свистнула:
- Глупый ты, Камень! Всю жизнь на одном месте лежишь, ничего-то не видишь и не знаешь. А я на далёком Юге была, много чудес видела!
Промолчал Камень.
Пролетал зимой над поляной Свиристель хохлатый, увидел Камень полузасыпанный и просвиристел:
- Глупый ты, Камень! Всю жизнь на одном месте торчишь, ничего не видишь. А я на далёком Севере вырос, много чудес видел!
Опять промолчал Камень, но про себя подумал:
"Больше вашего я видел, хвастунишки пернатые! Зимой ко мне Север сам в гости приходил, а летом - Юг. Знаю я и жару и мороз. Видел лес и зелёным и белым. Знаю я и тебя, Иволгу, птицу летнюю, и тебя, Свиристель, птицу зимнюю. А вот вы-то на одной земле каждый год бываете, а друг друга не видели! Тоже мне путешественники знаменитые!"
БАКЛАН
Море на рассвете ещё спит. Оно тихое и почти бесцветное - серое в сумерках. Вдоль прибойной полосы чёрным строем, как солдатики, сидят бакланы. Я выстрелил по строю картечью. Бакланы разом, как по команде, взмахнули крыльями и полетели в море, трогая концами крыльев тихую воду. Но один остался на берегу. Я подошёл, поднял его за чёрные, холодные и мокрые перепончатые лапки. Голова баклана беспомощно моталась на длинной шее. Он был убит наповал.
Я сел на песок и стал рассматривать новую для меня птицу. Вертел баклана в руках, дул ему под перо. Потом вынул циркуль-измеритель и измерил бакланий клюв, лапу, крыло и хвост, чтобы позже точнее определить его по определителю. Цвет баклана был чёрный, то с зелёным, то с бронзовым отливом. Особенно хороши были глаза: косые, изумительного зелёного, малахитового цвета.
Долго я возился с мёртвым бакланом.
Вставало солнце. Лучи его будили всё живое. Проник луч в траву, и закопошились в траве разные жучки: усатые, горбатые, мохнатые. Пригрел луч цветочный бутон - бутон шевельнулся, тихонько раскрылся, как синий глазок. В бутоне букашки ночевали, расправили на солнце крылья и улетели.
Просыпалось и море. Я отложил птицу: море на восходе всего прекрасней.
Горизонт посинел. Ближе протянулись по морю полосы лазури, ещё ниже лиловые, потом зелёные, как бакланьи глаза, и даже бронзовые, как отблеск бакланьего пера, - там, где было мелко и проглядывал песок дна. А с синего горизонта побежали по морю белые весёлые барашки.
Не оторвал бы я глаз от моря, если бы не сильный шум позади. Оборачиваюсь и вижу: мёртвый баклан ожил! Хлеща крыльями, он бежал по жёлтому песку к морю, на ходу выплёвывая рыбу.
Птицы-рыбоеды всегда так делают, когда хотят облегчить свой полёт. Этот воскресший обжора выплюнул тридцать бычков - чуть не килограмм рыбы! И полетел в море, сшибая чёрными крыльями белые гребешки волн. Вот он сел на воду и закачался на волнах.
Уж не оживил ли и его солнечный луч? Конечно нет. Просто картечина чиркнула по голове и оглушила, и баклан "потерял сознание". Ну а отлежался на ветерке, солнышком его пригрело, они "ожил".
Я не жалел. Мясо баклана не ахти какое - рыбой пахнет. Шут с ним!
РОЗОВОЕ БОЛОТО
Само слово "болото" уже не радует. Что-то чавкающее, мокрое, грязное. Ни присесть, ни прилечь. Хлюпь и зыбь под ногами. Жара и одуряющий запах. Рои назойливой и липкой мошкары над головой.
Но бывают болота другие - неправдоподобной, удивительной красоты. Вот такие, о ком я сейчас расскажу.
Ночью я с трудом продирался по раскисшей чмокающей тропе сквозь кусты и тростник. Хлябь становилась всё жиже и глубже. Чёрной нефтью заблестела открытая вода. Дальше ночью идти было нельзя. Я прислонился спиной к коряжистой иве, шатром окунувшей плакучие ветви в чёрную воду, и задремал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65