В том году только на одной этой улице открылось четыре новых заведения, и работы хватало на всех, потому что мужчин здесь было навалом в любой час суток. Между прочим, некоторые девушки даже считали, что это не простой бродяга, а, в некотором роде, таинственный, потому что удача на эту улицу пришла вместе с ним. И потому его никто не трогал, когда по ночам он укрывался в каком-нибудь подвале заброшенного дома или просил милостыню у клиентов баров, – они считали его кем-то вроде члена семьи, вроде живого талисмана, и иной раз, когда бывали навеселе, одаривали его щедрым подаянием. Конечно, находились и дежурные шутники, которые иногда делали из него посмешище или угощали выпивкой, чтобы позабавиться, потому что алкоголь оказывал на него действие, которое им казалось забавным. Когда такое случалось, Адела – так назвала себя эта женщина – всегда вставала на его защиту.
Время «тучных коров» длилось два или три года, после чего звезда местных заведений закатилась. Бары закрывались один за другим, и девушки исчезали вместе с ними, перебирались в более процветающие кварталы, уводя за собой постоянных клиентов. Она была одной из тех немногих, которые пережили трудные времена, и единственной, чье положение продолжало оставаться более или менее сносным. Она да еще Португалец, он тоже жил, как жил, чуждый всему этому упадку, как прежде был чужд процветанию, – рылся себе в мусорных баках, просил милостыню на соседних улицах и ночевал где-нибудь в подвале. Иной раз его забирали в полицейский участок за то, что он нищенствует, совали ему похлебку и отпускали, но он всегда возвращался на старое место, как собака в дом своего хозяина. Со временем он окончательно сжился с переулком. Он устраивался в своем углу, завернувшись в одеяла и раздобыв несколько бутылок вина, и торчал там до тех пор, пока вино не кончалось. Редко, когда ему удавалось разжиться деньгами, он менял место на улице на комнату в пансионе. Рано или поздно, скорее рано, чем поздно, какая-нибудь болячка его достанет, и тогда его навсегда спровадят в больницу для бедных, где он и умрет. Если, конечно, однажды утром на рассвете не найдут на улице его труп.
Женщина налила мне и себе и добавила, что если так будет, ей и правда будет его очень жаль. Казалось, она говорила искренне. Она знала, что я не преследовал никаких профессиональных интересов, и с самого начала держалась естественно, никого из себя не корчила. Чем дольше мы разговаривали, тем приятней мне было ее общество, и не только из-за того, что она, как и я, сочувствовала бедняге. В Аделе было что-то особенное.
История, которую она мне рассказала, лишь частично отвечала на мои вопросы, однако, вряд ли кто-нибудь мог знать больше, чем она, и добавить еще какие-нибудь подробности, потому что никто не наблюдал жизнь бродяги так долго, как она, ну разве что, кроме меня.
Я поблагодарил ее и заплатил по счету. Когда я уже собирался уходить, она предложила подняться вместе со мной в пансион. По тому, как она это сказала, и как смотрела на меня, пока говорила, я догадался, что случаи, когда клиенты предпочитают ее, а не тех, что помоложе, случаются все реже и реже. Мне не хотелось ранить ее самолюбие, но у меня были здесь другие дела; кроме того, именно потому, что ее общество было мне приятно, мысль о том, чтобы провести с ней ночь на зачуханном постоялом дворе – да еще учитывая кое-чье молчаливое присутствие в комнате по соседству, – показалась мне неприемлемой, непристойной, почти отвратительной. Я солгал, сославшись на какую-то выдуманную встречу; она мне не поверила, тем не менее, улыбнулась с профессиональной любезностью, как бы приглашая зайти и встретиться с ней в другой раз. Когда я задернул за собой занавеску и закрыл входную дверь, у меня было такое чувство, что бар – это тюрьма без решеток. Тюрьма, из которой ей уже никогда не выйти.
А что, если бы ей это удалось… Я был в пансионе. Я курил у окна, раздавленный липкой жарой и тут снова увидел ее. Она, должно быть, отвечала за кассу и запирала дверь, потому что вышла позже своих товарок. Ее врожденная элегантность, которая так привлекла меня, когда она говорила со мной, облокотившись о стойку бара, была еще заметнее сейчас, когда я смотрел, как она шла по переулку в своем бархатном платье, и ее силуэт четко вырисовывался при свете, который проникал в переулок с главной улицы. Дойдя до угла, она сделала нечто меня удивившее. Она остановилась и, повернувшись на высоких каблуках, с вызовом посмотрела в темноту, откуда только что вышла. Я улыбнулся и мысленно попрощался с ней.
Не знаю почему, но много лет спустя, когда эпоха моего процветания бесследно испарилась, я не раз вспоминал ее неподвижный силуэт, когда она несколько секунд смотрела туда, где я стоял и смотрел на нее, будто знала, что я стою и смотрю на нее, будто тоже прощалась со мной.
Потом она повернулась и исчезла за углом. Звук ее каблучков по плиткам тротуара становился все глуше, пока тишина снова не поглотила улицу, и все стало таким, как до ее появления.
Это была глухая тишина, беспросветная, словно пансион обезлюдел, словно хозяйка отказала другим клиентам, а потом ушла сама, оставив меня наедине с постояльцем в соседней комнате. Я пытался уловить хоть какой-нибудь шорох за тонкой стенкой, но в комнате бродяги стояла полнейшая тишина, будто его там и не было. Я вытянулся на кровати и, уставясь в потолок, курил. Глаза привыкли к темноте, и я не отрываясь, как загипнотизированный, разглядывал потолок, следя за причудливыми – изгибами колечек сигаретного дыма. Видимо, незаметно для себя, я заснул и проснулся от того, что переменил позу, – на улице уже светало, и мне показалось, что ночь длилась всего несколько минут.
Прошло совсем немного времени, и по шорохам за стеной я понял, что бродяга проснулся. Я пытался угадать, что именно он делает в эту минуту, но не особенно напрягаясь, потому что был убежден, – так или иначе, все равно произойдет нечто, что раз и навсегда доведет эту историю до. ее логического конца, и нет никакой необходимости что-то предпринимать для ускорения событий. И потом, в услышанном мною не было ничего необычного: человек проснулся и, не залеживаясь в постели, одевается, очень медленно – так, будто не хочет нарушать тишину, которая отступала по мере того, как занималось утро.
Я выглянул в окно и посмотрел на улицу. При свете дня она показалась мне еще более глухой, чем ночью. Бродяга вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Прошло еще несколько минут, пока он спускался по лестнице и, видимо, платил за постой. Он перешел улицу, вошел в прямоугольник ниши, что-то достал из тележки – что именно, я не различил – и разложил это по местам, словно путешественник, который вернулся домой и разбирает чемодан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28