Ах, если бы я обладал сверхчеловеческой способностью все это запечатлеть. Затащил мужика с базара - и писал при народе. Чертовски трудно! Будто впервые. За 2 - 3 часа надо сделать приличный этюд... Пишу бабу покладистую - хоть неделю будет стоять! Только щеки да нос краснеют".
Ярмарки в Семеновском славятся на всю губернию. В воскресный день старинное село красуется во всем своем ярмарочном убранстве, стоя на перекрестке старых дорог: одна от Костромы на Макарьев, почтовая, "большак", другая - от Кинешмы в Галич, "торговая".
На прилавках хозяева раскладывают свой товар: дуги, лопаты, холсты беленые, бураки берестяные, вальки расписные, свистульки детские, половики, решета. Но больше всего, пожалуй, лаптей, и потому название села Семеновское-Лапотное.
Церковь стоит приземистая, крепкая, в самом центре села.
– А вот пироги-крендельки! Кому с жару с пару, карего глазу!
– Лапти, есть лапти! Скороходные.
– Эх, полным-полна коробушка! Лубки цветные, несусветные, про Фому, про Катеньку, про Бориса да Прохора!..
Мальчишка зазевался на гнутую птицу-свистульку, отстал от деда. Тот зовет его:
– Где ты там завял, неслух?
Шумит, звенит говорливая ярмарка. Людской певучий говор сливается с птичьим гомоном; галки на колокольне устроили свою ярмарку. Вон паренек заиграл на гармошке, выгнул ее на колене. Хороша гармоника, переливается, звонко-тонкая, маленькая!
Невелика музыка - на мальчишниках да на посиделках играть, - а завораживает, словно матушка со своими нехитрыми новостями. Незатейливая, простая, без широты и удали, зато простодушна, весела, неприхотлива.
Кустодиев остановился под резным козырьком крыльца крайнего дома.
Отсюда все как на ладони видно. Зеленые дали, мягкое полуденное солнце, неподвижные облака, как взбитые подушки, приколоты к синему небу. Галки над церковью. А лиц не разглядеть. Зато хорошо видно людское движение на базаре, без главных и второстепенных фигур, в массе. Великолепно! Чисто русская ярмарка красок, и звучат они как гармошка: трам-ла-ла-ла-ла...
Он вспомнил праздник в Испании, в Севилье - там женщины в строгом черном одеянии, и это торжественно гармонирует с суровым пейзажем. Вспомнил рыночную площадь азиатской разноязыкой Астрахани... И захотелось написать эту игрушечную с виду ярмарку. Тут надо уйти от желания писать лица похожими, от репинского реализма. Надо изобразить это как в народном лубке, с его наивностью, с его плоскостным изображением фигур, с простодушной радостью. Смутное предчувствие какой-то новой картины, ощущение ее необходимости отозвались в душе...
Вдруг кто-то тронул его за рукав. Он обернулся.
– Тимофей!
– Он самый, Борис Михайлович.
– Ну, здравствуй, здравствуй, рад я тебе. Как поживаешь?
Тимоша был здешним егерем.Не раз они вместе ходили на охоту.
– Как живу-то? Так не совсем чтоб плохо, хорошо, можно сказать, живу.
– Ну а как охота нынче, Тимоша? Сходим?
– Не выйдет, барин. Потому на войну меня забирают. С япошками пойду драться.
– А ты говоришь - хорошо живешь... Тимоша пожал плечами.
– Хозяйка велела вас звать. Уважите, зайдете? Домик Тимофея стоял поблизости, и Борис Михайлович зашел к нему.
От стены до стены углом стояли две широкие лавки. На одной сидели мужики, на другой - бабы. Большой деревянный стол, выскобленный до белизны, был уставлен снедью.
Гостя встретили приветливо, но без суеты. Посадили к стенке, угостили и больше словно не замечали, только хозяйка подкладывала ему в тарелку. А Кустодиев и рад был: так наблюдать легче.
Шла неторопливая беседа о сенокосе, обновках для детей, о продавце в казенке. Про то, что Тимофею уходить на войну, никто не говорил.
Кустодиев глядел на их значительные, какие-то затаенные лица. В каждом свое раздумье, достоинство, свой мир. Невольно вспомнились наутюженные, застегнутые на все пуговицы сановники из "Государственного Совета". Там была озабоченность, облеченная в хорошо обдуманные слова, здесь - подлинная, молчаливо-тяжелая забота.
Неожиданно Тимоша, вспомнив что-то, всполошился :
– М-м-м... Ишь я какой дурак. Купил на ярмарке картинку лубочную, да и забыл...
Он вытер руки, расправил картинку. Все склонили головы и сразу оживились.
– Пы-ры-ох... - начал читать подпись к картинке Тимоша и протянул бумагу гостю: - Михалыч-то лучше читает.
На лубочной картинке были нарисованы два дерущихся мужика. Внизу стояли жирные и высокие, как забор, буквы: "Прохор да Борис поссорились, подра-. лись, за носы взялись руками да бока щупали кулаками".
– И-и-и, глянь-ка, как он того за нос цапнул...
– А другой-то за грудки, за грудки...
– Ты, Тимофей, вот так-то япошку приструни. За бока его, за бока, да свой-то нос ему не давай.
– Да ежели б мне одежонку хорошую дали да ящичек с патронами! - лихо подмигнул Тимоша.
...Возвращаясь из Семеновского, он опять думал: какую форму придать тому, что он задумал написать? Какова вообще его роль в современном искусстве? Его назвали как-то неопередвижником, то есть новым передвижником. По какому пути он пойдет? Позиции старых передвижников слабели, на арене появились новые художественные объединения, и прежде всего "Мир искусства". В нем привлекало Кустодиева свежее видение мира, с передвижниками же его связывали народность, демократизм. В то же время он хотел, не становясь рабом идеи, "литературы", в живописи "рассказывать каждым мазком", чтобы картина "говорила", как старые голландцы, как Питер Брейгель. Хочется создать что-то радостное, "говорящее".
Он вернулся в усадьбу. В рассеянности поцеловал жену, сына. Прочел письмо от Михаила: "Здравствуйте, мои милые Загогулин и Загогулинка!.. После вашего отъезда жизнь пошла серее, несмотря на солнечные ясные дни... Портрет Бобринского водворили в Мари-инское палаццо... Не слышно ни свободных парламентских споров, ни митингов..."
В письмо была вложена газетная вырезка из "Нового времени" о том, что этюды Репина к картине "Торжественное заседание Государственного Совета" куплены за 10 000 рублей, из коих 5000 рублей согласно желанию профессора И. Е. Репина передано в "высочайше учрежденный комитет по усилению флота".
Граф Бобринский, император, пожертвования Репина - все это была далекая петербургская жизнь. Борис Михайлович же сейчас жил мыслями о будущей картине, картине совершенно нового характера, и чувствовал: учитель его Илья Ефимович не узнает своего ученика.
...На выставке осенью 1906 года посетители толпились возле картины "Ярмарка" Кустодиева. Это был совсем небольшой картон. Пространство замкнуто, как на сцене, выражения на лицах не видно, непрозрачная кроющая гуашь лежит плоско, как аппликация. Зато яркость, красочность, декоративность.
– Вы посмотрите на эти фигуры: они же без лиц. Никакого психологизма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36