По его мнению, такая граница существует.
– Что вы ему ответили?
– Я ответил уклончиво.
Много лет у Дау работал шофер Валентин Романович Воробьёв, потом его куда-то перевели, но он часто приезжал в институт, чтобы перекинуться несколькими словами с Львом Давидовичем. Я как-то встретила его на улице, он стал расспрашивать о Дау и под конец сказал:
«Ко мне никто так хорошо не относился, как Лев Давидович. С ним обо всём можно было посоветоваться и просто поговорить. Лёгкий у него характер, таких людей мало».
Однажды я спросила у Дау, как бы он оценил знания красавицы, если бы она пришла к нему на экзамен. Он задумался.
– Красавицы встречаются так редко, что по справедливости я бы конечно повысил ей оценку. Пусть приходит.
– Хороша справедливость! — вставила Кора.
До чего же надо было любить физику, чтобы сказать:
– Эта теория так красива, что не может быть неверной. По какой-то причине это всё-таки правильно.
А иногда раздавалось и такое:
– Разве это физика? Это какие-то стихи по поводу теоретической физики!
Или так, вовсе капризно:
– В принципе, это не невозможно. Но такой скособоченный мир был бы мне настолько противен, что думать об этом не хочу.
Он был начинен какими-то смешинками, стихами, рифмованными строчками, которые и стихами не назовёшь. Например, стоило мне заикнуться, что я еду в Анапу, как он ответствовал:
– Надену я чёрную шляпу, поеду я в город Анапу, там буду лежать на песке, в своей непонятной тоске. В тебе, о морская пучина, погибнет роскошный мужчина, который лежал на песке в своей непонятной тоске.
– Частушки не могут быть «неприличными». Это же фольклор.
И далее следовало что-нибудь на грани приличия:
В нашем саде, в самом заде,
вся трава примятая.
Не подумайте плохого,
всё любовь проклятая!
Однажды Дау сказал жене:
– Вера окончательно испортила Майку своим воспитанием. Она ей внушила, что любовь — это смертный грех и вообще лучше без всего этого. Ни к чему хорошему это не приведёт.
Увы, он оказался прав.
У него с моей мамой были бесконечные споры. Мама работала в Институте психологии, она занималась детской психологией. Одного этого, по мнению Дау, было достаточно для постоянных проблем с собственным ребёнком. Но все это говорилось только шутки ради, на самом деле Дау замечательно относился к обеим своим свояченицам, а те его боготворили.
Как-то речь зашла об одном отце семейства, который завёл роман с молодой женщиной. Та родила сына, и он разрывался между двумя семьями, где всё время происходили скандалы.
– Балаган, — махнул рукой Дау. — Такие мужчины меня всегда удивляли.
Другой его знакомый что ни год уходил от жены, но, прожив у мамы некоторое время, возвращался к законной супруге.
– Это гусь, каких поискать! Неужели непонятно, что причины, заставляющие его бежать из дома, остаются неизменными?
Льва Давидовича привёл в восторг ответ семидесятипятилетнего Бернарда Шоу, который на вопрос корреспондента «Как бы вы хотели умереть?» ответил: «От руки ревнивого мужа!».
ОСТРОВ СВОБОДЫ
Благодаря Ландау физика в Советском Союзе в пятидесятые годы стала Островом Свободы.
Из передачи радиостанции Би-Би-Си
Влияние Ландау на современников было огромно, и впервые разобраться в его причинах сумела радиостанция Би-Би-Си в передаче, посвящённой основателю советской теоретической физики. В ней были расставлены все точки над i. «Ландау создал новую философию жизни, он создал совершенно новый тип учёного. Физика стала романтической страной, обителью свободы. Пошли слухи, что где-то можно рассуждать свободно, что где-то не поставлены рогатки на пути мысли, и это очень волновало людей в те времена. Эту атмосферу создал Ландау».
Лев Ландау сделал науку орудием противостояния властям, и власти были бессильны с ним бороться: он был властителем дум молодёжи, каждое его слово становилось крылатым.
К нему устремились сильные, талантливые молодые люди, которые просто задыхались в атмосфере официальной лжи и фальши. Это была необъявленная война, и Ландау вышел из неё победителем. Ну конечно же, он знал, что ведёт опасную игру, но не мог иначе.
Если вспомнить, что Дау всегда повторял «Каждый должен сам выбирать, как жить», — станет ясно, что он выбрал борьбу. Вся его жизнь — непрерывный бой, и это была его стихия, ему ничего больше и не надо было, кроме как заниматься физикой и сражаться со своими врагами. На первом месте оставалась, конечно, физика. Так было всегда, без этого не было бы девяносто восьми работ, составляющих его двухтомник.
Где-то наверху, в кабинетах больших начальников, было положено сочинять так называемые «коллективные письма», отличавшиеся суконным языком, которые в те времена приносили на подпись разным знаменитостям. Их, разумеется, подписывали, но случалось, правда, чрезвычайно редко, что отказывались подписать. Так, например, Пётр Леонидович Капица однажды, не читая, отодвинул такую бумагу со словами: «Я чужих писем не подписываю». Так же поступал и Ландау. Однако это были исключения.
Академику Виталию Лазаревичу Гинзбургу довелось обсуждать с Ландау письмо совсем иного рода. В начале 50-х годов было решено начать выдвижение советских учёных на Нобелевские премии, и Курчатов поручил Виталию Лазаревичу подготовить представление на И. Е. Тамма, И. М. Франка и П. А. Черенкова; на П. Л. Капицу и Л. Д. Ландау тоже готовилось соответствующее постановление. Необходимые приготовления были закончены, когда стало известно, что наверху, вероятно в Отделе науки ЦК КПСС, решили оставить только двух претендентов — Капицу и Черенкова. Это возмутило физиков, тех, которым было поручено составить необходимые бумаги, и они решили послать письмо в Нобелевский комитет. Такое письмо могло возыметь действие лишь в том случае, если бы его подписали признанные авторитеты. Вначале Гинзбург обратился к одному знаменитому физику. Тот поддержал его и сказал, что полностью с ним согласен, но если высказано мнение, что Тамма и Франка выдвигать на премии не следует, значит, для этого есть основания. Словом, знаменитость письмо не подписала.
После этого Гинзбург отправился к Ландау.
«Вообще-то я не очень ценю эффект Вавилова–Черенкова, — начал Лев Давидович. — Но письмо подпишу. По-моему, это справедливо. Вот только вместо «нужно присудить» я бы сказал «если присуждать» (if awarded), то всем троим — Тамму, Франку и Черенкову.
Помимо Ландау, поведение которого в этом деле я считаю безукоризненным, письмо подписали Н. Н. Андреев и А. И. Алиханов. Вскоре Нобелевская премия по физике за 1958 год была присуждена всем троим, но какую здесь роль сыграло упомянутое выше письмо, я не знаю», — скромно констатирует Виталий Лазаревич Гинзбург.
Это как нельзя лучше характеризует Дау.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
– Что вы ему ответили?
– Я ответил уклончиво.
Много лет у Дау работал шофер Валентин Романович Воробьёв, потом его куда-то перевели, но он часто приезжал в институт, чтобы перекинуться несколькими словами с Львом Давидовичем. Я как-то встретила его на улице, он стал расспрашивать о Дау и под конец сказал:
«Ко мне никто так хорошо не относился, как Лев Давидович. С ним обо всём можно было посоветоваться и просто поговорить. Лёгкий у него характер, таких людей мало».
Однажды я спросила у Дау, как бы он оценил знания красавицы, если бы она пришла к нему на экзамен. Он задумался.
– Красавицы встречаются так редко, что по справедливости я бы конечно повысил ей оценку. Пусть приходит.
– Хороша справедливость! — вставила Кора.
До чего же надо было любить физику, чтобы сказать:
– Эта теория так красива, что не может быть неверной. По какой-то причине это всё-таки правильно.
А иногда раздавалось и такое:
– Разве это физика? Это какие-то стихи по поводу теоретической физики!
Или так, вовсе капризно:
– В принципе, это не невозможно. Но такой скособоченный мир был бы мне настолько противен, что думать об этом не хочу.
Он был начинен какими-то смешинками, стихами, рифмованными строчками, которые и стихами не назовёшь. Например, стоило мне заикнуться, что я еду в Анапу, как он ответствовал:
– Надену я чёрную шляпу, поеду я в город Анапу, там буду лежать на песке, в своей непонятной тоске. В тебе, о морская пучина, погибнет роскошный мужчина, который лежал на песке в своей непонятной тоске.
– Частушки не могут быть «неприличными». Это же фольклор.
И далее следовало что-нибудь на грани приличия:
В нашем саде, в самом заде,
вся трава примятая.
Не подумайте плохого,
всё любовь проклятая!
Однажды Дау сказал жене:
– Вера окончательно испортила Майку своим воспитанием. Она ей внушила, что любовь — это смертный грех и вообще лучше без всего этого. Ни к чему хорошему это не приведёт.
Увы, он оказался прав.
У него с моей мамой были бесконечные споры. Мама работала в Институте психологии, она занималась детской психологией. Одного этого, по мнению Дау, было достаточно для постоянных проблем с собственным ребёнком. Но все это говорилось только шутки ради, на самом деле Дау замечательно относился к обеим своим свояченицам, а те его боготворили.
Как-то речь зашла об одном отце семейства, который завёл роман с молодой женщиной. Та родила сына, и он разрывался между двумя семьями, где всё время происходили скандалы.
– Балаган, — махнул рукой Дау. — Такие мужчины меня всегда удивляли.
Другой его знакомый что ни год уходил от жены, но, прожив у мамы некоторое время, возвращался к законной супруге.
– Это гусь, каких поискать! Неужели непонятно, что причины, заставляющие его бежать из дома, остаются неизменными?
Льва Давидовича привёл в восторг ответ семидесятипятилетнего Бернарда Шоу, который на вопрос корреспондента «Как бы вы хотели умереть?» ответил: «От руки ревнивого мужа!».
ОСТРОВ СВОБОДЫ
Благодаря Ландау физика в Советском Союзе в пятидесятые годы стала Островом Свободы.
Из передачи радиостанции Би-Би-Си
Влияние Ландау на современников было огромно, и впервые разобраться в его причинах сумела радиостанция Би-Би-Си в передаче, посвящённой основателю советской теоретической физики. В ней были расставлены все точки над i. «Ландау создал новую философию жизни, он создал совершенно новый тип учёного. Физика стала романтической страной, обителью свободы. Пошли слухи, что где-то можно рассуждать свободно, что где-то не поставлены рогатки на пути мысли, и это очень волновало людей в те времена. Эту атмосферу создал Ландау».
Лев Ландау сделал науку орудием противостояния властям, и власти были бессильны с ним бороться: он был властителем дум молодёжи, каждое его слово становилось крылатым.
К нему устремились сильные, талантливые молодые люди, которые просто задыхались в атмосфере официальной лжи и фальши. Это была необъявленная война, и Ландау вышел из неё победителем. Ну конечно же, он знал, что ведёт опасную игру, но не мог иначе.
Если вспомнить, что Дау всегда повторял «Каждый должен сам выбирать, как жить», — станет ясно, что он выбрал борьбу. Вся его жизнь — непрерывный бой, и это была его стихия, ему ничего больше и не надо было, кроме как заниматься физикой и сражаться со своими врагами. На первом месте оставалась, конечно, физика. Так было всегда, без этого не было бы девяносто восьми работ, составляющих его двухтомник.
Где-то наверху, в кабинетах больших начальников, было положено сочинять так называемые «коллективные письма», отличавшиеся суконным языком, которые в те времена приносили на подпись разным знаменитостям. Их, разумеется, подписывали, но случалось, правда, чрезвычайно редко, что отказывались подписать. Так, например, Пётр Леонидович Капица однажды, не читая, отодвинул такую бумагу со словами: «Я чужих писем не подписываю». Так же поступал и Ландау. Однако это были исключения.
Академику Виталию Лазаревичу Гинзбургу довелось обсуждать с Ландау письмо совсем иного рода. В начале 50-х годов было решено начать выдвижение советских учёных на Нобелевские премии, и Курчатов поручил Виталию Лазаревичу подготовить представление на И. Е. Тамма, И. М. Франка и П. А. Черенкова; на П. Л. Капицу и Л. Д. Ландау тоже готовилось соответствующее постановление. Необходимые приготовления были закончены, когда стало известно, что наверху, вероятно в Отделе науки ЦК КПСС, решили оставить только двух претендентов — Капицу и Черенкова. Это возмутило физиков, тех, которым было поручено составить необходимые бумаги, и они решили послать письмо в Нобелевский комитет. Такое письмо могло возыметь действие лишь в том случае, если бы его подписали признанные авторитеты. Вначале Гинзбург обратился к одному знаменитому физику. Тот поддержал его и сказал, что полностью с ним согласен, но если высказано мнение, что Тамма и Франка выдвигать на премии не следует, значит, для этого есть основания. Словом, знаменитость письмо не подписала.
После этого Гинзбург отправился к Ландау.
«Вообще-то я не очень ценю эффект Вавилова–Черенкова, — начал Лев Давидович. — Но письмо подпишу. По-моему, это справедливо. Вот только вместо «нужно присудить» я бы сказал «если присуждать» (if awarded), то всем троим — Тамму, Франку и Черенкову.
Помимо Ландау, поведение которого в этом деле я считаю безукоризненным, письмо подписали Н. Н. Андреев и А. И. Алиханов. Вскоре Нобелевская премия по физике за 1958 год была присуждена всем троим, но какую здесь роль сыграло упомянутое выше письмо, я не знаю», — скромно констатирует Виталий Лазаревич Гинзбург.
Это как нельзя лучше характеризует Дау.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28