В другой раз, вынырнув из-за скалы на тройном тандеме, три сухопарые старухи в черных спортивных шароварах, истинно макбетовские ведьмы, вихрем скользнули мимо и пропали с наклоном на вираже... А то, было также, наткнулись на убогий, в сумерках и на ветру догоравший при овраге костришко, с какой-то трагической значимостью сочетавший свою жалкость.
– Надо было пошарить поблизости, – уцепился я догадкой. – Наличие огня указывает, что где то рядом, в окрестностях максимум часа, обретались и люди.
Никанор мой зловеще усмехнулся в ответ.
– Ну, огонь – плохой ориентир для датировки события. Одинаково мог пылать до и после человечества... – намекнул он и с выразительным лицом описал затем, как ветер с ухваткой заправского щенка волочил вниз по скату космы седого дыма с искрами пополам, трепал зубами, вроде затоптать старался, самый след людской на земле.
Последующая пауза выдавала полную готовность рассказчика при малейшей моей настойчивости поделиться со мной тайной. Я же нарочно медлил с вопросом, будто охладев к затронутой теме. И снова увенчался успехом обманный ход. Как я и ждал, Никанору тоже не терпелось поделиться со мной сокровищем, при всей его запретности, непосильным для обладания одному.
И верно, едва старо-федосеевские путники с присущей призракам легкостью взмыли на бугор в жестком кустарнике, взорам их открылся вечерний, романтического очарованья исполненный пейзаж. Безлюдная, в обрамлении двух вширь разбегавшихся рощ по сторонам, простиралась пологая и, постепенно повышаясь, степная гладь. Как и должно обстоять в зеркальном отражении – ни зной, ни сырость никогда не ощущались там, но здесь о густой влажности после недавнего дождя позволяла заключить и стлавшаяся местами рваная пелена подымка, и багровый краешек вылезавшей из-за прихолмия, травяными стеблями проштрихованной луны, такой огромной, что верно хватило бы на полнеба. По доброте своей Дуня пожалела даже, что некому больше полюбоваться, насладиться зря пропадавшей прелестью виденья, но оказалось, напротив – зрителей-то как раз полно вокруг. Их великое множество тут, не обойдешь и за неделю. По какой-то единой для всех причине они сплошь лежали на спине, причем с открытыми глазами, и почти до самого горизонта: вся армия, генералы вперемешку с рядовыми.
Все они там были целые, без увечий или смертельных ран, как не замечалось и положенных их состоянию конвульсий. Страшная и милосердная беда застигла их внезапно и одновременно. Тем более необычно для мира без звука и красок Дуне почудился почему-то запах ландыша такой густоты, какой не бывает в натуре.
– Что с ними? – молча спросила она ангела.
– Они умирают, – также молча ответил тот.
– Почему не кричат, не бьются? Им не больно?
– Им не страшно. Здесь впервые применено новое гуманное средство войны. Оно без боли и без крови, и как будто даже в приятном отдохновении от житейских невзгод, но, к сожалению, не сразу. И вот у них остается время понять: откуда, зачем и как все это случилось с ними.
Не имелось достаточных примет хотя бы приблизительно определить эпохальные или географические координаты выдающегося побоища, произведенного каким-то сверхубойным, наповал парализующим средством. Но высокая гуманность еще не открытой новинки, предоставляющей убитому отсрочку для своеобразного отдыха, примиренья или самоисповеди – по желанию, заставляла отнести ее лишь к будущим триумфам передовой науки. У Дуни осталось острое ощущенье, что краем глаза сраженные заприметили посторонних и, бессильные взглянуть в их сторону, мысленно звали постоять над собой. Скользя и не касаясь никого, старо-федосеевские призраки по малой хорде пересекли поле смерти, самое удивительное – с сухими глазами, как будто и слезинки не заслуживали еще не родившиеся на свет.
«Но сами понимают по крайней мере глубину своего несчастья?»
«Нет... удивляются пока, как оно могло случиться при неизменном стремленье к добру и благу».
«Это и есть конец людей на земле?»
«О, не так просто, они еще подымутся, – сказал бесстрастно ангел и приоткрыл спутнице своей, что и после генерального срыва они еще век-другой наподобие крыс будут ютиться в развалинах своих же городов, после чего начнется крутой, но планомерный спуск к заслуженному счастью. – Мы еще застанем их на последней ступеньке внизу».
Как ни важно было для меня продолжение дымковского диалога, я поднялся, сославшись на опасенье опоздать куда-то. Хотелось оставить немножко тайны на затравку в будущем, чтоб избежать вошедшей у нас в практику, всякий раз от нуля, томительной раскачки. Маневр снова оправдал себя, и так как криминальная секретность предстоящих сообщений заставляла искать особо укромный уголок, то мы и назначили очередное свиданье в субботу, в домике со ставнями, попозже вечерком. Метеорологическая сводка сулила полную конспирацию мероприятия. Дикая сушь без единой дождинки стояла весь предшествующий месяц. Ничто не изменилось в облике старо-федосеевской обители – только и было со времени моего памятного здесь приключенья, что местное ребятье сокрушило из рогатки фонарь на столбе. Тем злее сияла оголенная вольфрамовая жилка в стеклянной бахроме разбитого колпака, тем чернее по щебенке тень моя прошмыгнула в ворота. Я вступал на знакомую тропку со смешанным чувством удовлетворения и тревоги. Но в отличие от начального моего визита, устрашающий Никанор дружественно спешил мне навстречу.
Обещанная к ночи затяжная гроза успела сбрызнуть нас начерно на ступеньках крыльца.
– Где бы нам устроиться с комфортом? – вслух рассуждал он, пропуская меня в темные сени. – Папаша мой почивают, освежимшись с утра, так что не помеха. Чудный старец, но спит по ночам с ужасным звуком: посуда сползает с полок... – Оказалось, накануне Финогеич удачливо съездил по грибы к себе в Заможайщину и ныне, после распродажи, по крайней мере на двое суток погрузился в беспробудное блаженство.
Больше всего подходила нам пустовавшая аблаевская квартира, так и не заселенная в предвиденье неминуемого общефедосеевского сноса. Видимо, по той же причине хозяйственный Егор заблаговременно раскулачил помещение от выключателей и проводов, также прочего пригодного оборудования. Резануло по душе от визгнувших гвоздей, когда мы отрывали пару досок, запиравших входную дверь неизвестно от чьего вторженья. Затхлым нежилым теплом повеяло из перегретых за день потемок. Из непонятного стесненья я не решался переступить порог, пока с крохотной, аварийного назначенья лампешкой не воротился хозяин мой. В закопченном стеклянном пузыре сидел красный, непроспавшийся огонь. Медленным движеньем глаз я ознакомился с этим святилищем горя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206
– Надо было пошарить поблизости, – уцепился я догадкой. – Наличие огня указывает, что где то рядом, в окрестностях максимум часа, обретались и люди.
Никанор мой зловеще усмехнулся в ответ.
– Ну, огонь – плохой ориентир для датировки события. Одинаково мог пылать до и после человечества... – намекнул он и с выразительным лицом описал затем, как ветер с ухваткой заправского щенка волочил вниз по скату космы седого дыма с искрами пополам, трепал зубами, вроде затоптать старался, самый след людской на земле.
Последующая пауза выдавала полную готовность рассказчика при малейшей моей настойчивости поделиться со мной тайной. Я же нарочно медлил с вопросом, будто охладев к затронутой теме. И снова увенчался успехом обманный ход. Как я и ждал, Никанору тоже не терпелось поделиться со мной сокровищем, при всей его запретности, непосильным для обладания одному.
И верно, едва старо-федосеевские путники с присущей призракам легкостью взмыли на бугор в жестком кустарнике, взорам их открылся вечерний, романтического очарованья исполненный пейзаж. Безлюдная, в обрамлении двух вширь разбегавшихся рощ по сторонам, простиралась пологая и, постепенно повышаясь, степная гладь. Как и должно обстоять в зеркальном отражении – ни зной, ни сырость никогда не ощущались там, но здесь о густой влажности после недавнего дождя позволяла заключить и стлавшаяся местами рваная пелена подымка, и багровый краешек вылезавшей из-за прихолмия, травяными стеблями проштрихованной луны, такой огромной, что верно хватило бы на полнеба. По доброте своей Дуня пожалела даже, что некому больше полюбоваться, насладиться зря пропадавшей прелестью виденья, но оказалось, напротив – зрителей-то как раз полно вокруг. Их великое множество тут, не обойдешь и за неделю. По какой-то единой для всех причине они сплошь лежали на спине, причем с открытыми глазами, и почти до самого горизонта: вся армия, генералы вперемешку с рядовыми.
Все они там были целые, без увечий или смертельных ран, как не замечалось и положенных их состоянию конвульсий. Страшная и милосердная беда застигла их внезапно и одновременно. Тем более необычно для мира без звука и красок Дуне почудился почему-то запах ландыша такой густоты, какой не бывает в натуре.
– Что с ними? – молча спросила она ангела.
– Они умирают, – также молча ответил тот.
– Почему не кричат, не бьются? Им не больно?
– Им не страшно. Здесь впервые применено новое гуманное средство войны. Оно без боли и без крови, и как будто даже в приятном отдохновении от житейских невзгод, но, к сожалению, не сразу. И вот у них остается время понять: откуда, зачем и как все это случилось с ними.
Не имелось достаточных примет хотя бы приблизительно определить эпохальные или географические координаты выдающегося побоища, произведенного каким-то сверхубойным, наповал парализующим средством. Но высокая гуманность еще не открытой новинки, предоставляющей убитому отсрочку для своеобразного отдыха, примиренья или самоисповеди – по желанию, заставляла отнести ее лишь к будущим триумфам передовой науки. У Дуни осталось острое ощущенье, что краем глаза сраженные заприметили посторонних и, бессильные взглянуть в их сторону, мысленно звали постоять над собой. Скользя и не касаясь никого, старо-федосеевские призраки по малой хорде пересекли поле смерти, самое удивительное – с сухими глазами, как будто и слезинки не заслуживали еще не родившиеся на свет.
«Но сами понимают по крайней мере глубину своего несчастья?»
«Нет... удивляются пока, как оно могло случиться при неизменном стремленье к добру и благу».
«Это и есть конец людей на земле?»
«О, не так просто, они еще подымутся, – сказал бесстрастно ангел и приоткрыл спутнице своей, что и после генерального срыва они еще век-другой наподобие крыс будут ютиться в развалинах своих же городов, после чего начнется крутой, но планомерный спуск к заслуженному счастью. – Мы еще застанем их на последней ступеньке внизу».
Как ни важно было для меня продолжение дымковского диалога, я поднялся, сославшись на опасенье опоздать куда-то. Хотелось оставить немножко тайны на затравку в будущем, чтоб избежать вошедшей у нас в практику, всякий раз от нуля, томительной раскачки. Маневр снова оправдал себя, и так как криминальная секретность предстоящих сообщений заставляла искать особо укромный уголок, то мы и назначили очередное свиданье в субботу, в домике со ставнями, попозже вечерком. Метеорологическая сводка сулила полную конспирацию мероприятия. Дикая сушь без единой дождинки стояла весь предшествующий месяц. Ничто не изменилось в облике старо-федосеевской обители – только и было со времени моего памятного здесь приключенья, что местное ребятье сокрушило из рогатки фонарь на столбе. Тем злее сияла оголенная вольфрамовая жилка в стеклянной бахроме разбитого колпака, тем чернее по щебенке тень моя прошмыгнула в ворота. Я вступал на знакомую тропку со смешанным чувством удовлетворения и тревоги. Но в отличие от начального моего визита, устрашающий Никанор дружественно спешил мне навстречу.
Обещанная к ночи затяжная гроза успела сбрызнуть нас начерно на ступеньках крыльца.
– Где бы нам устроиться с комфортом? – вслух рассуждал он, пропуская меня в темные сени. – Папаша мой почивают, освежимшись с утра, так что не помеха. Чудный старец, но спит по ночам с ужасным звуком: посуда сползает с полок... – Оказалось, накануне Финогеич удачливо съездил по грибы к себе в Заможайщину и ныне, после распродажи, по крайней мере на двое суток погрузился в беспробудное блаженство.
Больше всего подходила нам пустовавшая аблаевская квартира, так и не заселенная в предвиденье неминуемого общефедосеевского сноса. Видимо, по той же причине хозяйственный Егор заблаговременно раскулачил помещение от выключателей и проводов, также прочего пригодного оборудования. Резануло по душе от визгнувших гвоздей, когда мы отрывали пару досок, запиравших входную дверь неизвестно от чьего вторженья. Затхлым нежилым теплом повеяло из перегретых за день потемок. Из непонятного стесненья я не решался переступить порог, пока с крохотной, аварийного назначенья лампешкой не воротился хозяин мой. В закопченном стеклянном пузыре сидел красный, непроспавшийся огонь. Медленным движеньем глаз я ознакомился с этим святилищем горя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206