А из-под кровати вдруг что-то бац нас по булдажкам, – мы оба вскрикнули и враз на середину комнаты выскочили и трясемся…
Дяденька в испуге говорит:
– Ну вас совсем! Оставьте их… не зовите их больше… они уж и так здесь под кроватью толкаются.
Павел Мироныч спрашивает:
– Кто под кроватью может толкаться?
Дядя отвечает:
– Покойнички.
Павел Мироныч, однако, не оробел: схватил свечку с огнем да под кровать, а на свечку что-то дунуло, и подсвечник из рук вышибло, и лезет оттуда в виде как будто наш купец от Николы, из Мясных рядов.
Все мы, кроме гостинника, в разные стороны кинулись и твердим одно слово:
– Чур нас! чур!
А за этим из-под другой кровати еще другой купец выползает. И мне кажется, что и этот будто тоже из Мясных рядов.
– Что же это значит?
А эти купцы оба говорят:
– Пожалуйста, это ничего не значит… Мы просто любим басы слушать.
А первый купец, который нас с дядей по ногам ударил и у Павла Мироныча свечу вышиб, извиняется, что мы его сами сапогами зашибли, а Павел Мироныч свечою чуть лицо не подпалил.
Но Павел Мироныч рассердился на гостинника и стал его обвинять, что если за номера деньги заплочены, так не надо было сторонних людей без спроса под кровать накладывать.
А гостинник будто все спал, но оказался сильно выпивши.
– Эти хозяева, – говорит, – оба мне родственники: я им хотел родственную услугу сделать. Я в своем доме что хочу – все могу.
– Нет, не можешь.
– Нет, могу.
– А если тебе заплочено?
– Так что же, что заплочено? Это дом мой, а мне мои родные всякой платы дороже. Ты побыл здесь и уедешь, а они здесь всегдашние: вы их ни пятками ткать, ни глаза им жечь огнем не смеете.
– Не нарочно мы их пятками ткали, а только ноги свои подвели,говорит дядя.
– А вы ног бы не подводили, а прямо сидели.
– Мы подвели с ужаса.
– Ну так что за беда. А они к лерегии привержены и желамши слушать…
Павел Мироныч вскипел.
– Да это нешто, – говорит, – лерегия? Это один пример для образования, а лерегия в церкви.
– Все равно, – говорит гостинник, – это все к одному и тому же касается.
– Ах вы, поджигатели!
– А вы бунтовщики.
– Какие?
– Дохлым мясом у себя торговали. Заседателя на ключ заперли!
И пошли в этом роде бесконечные глупости. И вдруг все возмутилось, и уже гостинник кричит:
– Ступайте вы, мукомолы, вон из моего заведения, я с своими мясниками сам продолжать буду.
Павел Мироныч ему и погрозил.
А гостинник отвечает:
– А если грозиться, так я сейчас таких орловских молодцов кликну, что вы ни одного не переломленного ребра домой в Елец не привезете.
Павел Мироныч, как первый елецкий силач, обиделся.
– Ну что делать, – говорит, – зови, если с места встанешь, а я вон из номера не пойду; у нас за вино деньги плочены.
Мясники захотели уйти – верно, вздумали людей кликнуть. Павел Мироныч их в кучу и кричит:
– Где ключ? Я их всех запру.
Я говорю дяде:
– Дяденька! бога ради! Вот мы до чего досиделись! Тут может убийство выйти! А дома теперь маменька и тетенька ждут… Что они думают!.. Как беспокоятся!
Дядя и сам устрашился.
– Хватай шубу, – говорит, – пока отперто, и уйдем.
Выскочили мы в другую комнату, захватили шубы, и рады, что на вольный воздух выкатились; но только тьма вокруг такая густая, что и зги не видно, и снег мокрый-премокрый целыми хлопками так в лицо и лепит, так глаза и застилает.
– Веди, – говорит дядя, – я что-то вдруг все забыл – где мы, и ничего рассмотреть не могу.
– Вы, – говорю, – уж только скорей ноги уносите.
– Павла Мироныча нехорошо что оставили.
– Да ведь что же с ним делать?
– Так-то оно так… но первый прихожанин.
– Он силач; его не обидят.
А снег так и слепит, и как мы из духоты выскочили, то невесть что кажется, будто кто-то со всех сторон вылезает.
Глава девятая
Я, разумеется, дорогу отлично знал, потому что город наш небольшой, и я в нем родился и вырос, но эта темнота и мокрый снег прямо из комнатного жара да из света точно у меня память отуманили.
– Позвольте, – говорю, – дяденька, сообразить, где мы находимся.
– Неужели же ты в своем городе примет не знаешь?
– Нет, знаю, мол; первая примета у нас два собора: один новый, большой, другой старый, маленький, и нам надо промежду их взять направо, а я теперь за этим снегом не вижу ни большого собора, ни малого.
– Вот тебе и раз! Этак и в самом деле с нас шубы снимут или даже совсем разденут, и нельзя знать будет, куда бежать голым. Насмерть простудиться можно.
– Авось, бог даст, не разденут.
– А ты знаешь этих купцов, которые из-под постелей вылезли?
– Знаю.
– Обоих знаешь?
– Обоих знаю, один называется Ефросин Иванов, а другой Агафон Петров.
– И что же – они всамделе купцы?
– Купцы.
– У одного рожа-то мне совсем не понравилась.
– Чем?
– Язовитское в нем ображение.
– Это Ефросин: он и меня раз испугал.
– Чем?
– Мечтанием. Я один раз ишел вечером ото всенощной мимо их лавок и стал против Николы помолиться, чтобы пронес бог, – потому что у них в рядах злые собаки; а у этого купца Ефросина Иваныча в лавке соловей свищет, и сквозь заборные доски лампада перед иконой светится. Я прилег к щелке подглядеть и вижу: он стоит с ножом в руках над бычком, бычок у его ног зарезан и связанными ногами брыкается, головой вскидывает; голова мотается на перерезанном горле, и кровь так и хлещет; а другой телок в темном угле ножа ждет, не то мычит, не то дрожит, а над парной кровью соловей в клетке яростно свищет, и вдали за Окою гром погромыхивает. Страшно мне стало. Я испугался и крикнул: «Ефросин Иваныч!» Хотел его просить меня до лав проводить, но он как вздрогнет весь… Я и убежал. И сейчас это в памяти.
– Зачем же ты теперь такую страшность рассказываешь?
– А что же такое? разве вы боитесь?
– Не боюсь, да не надо про страшное.
– Ведь это хорошо кончилось. Я ему на другой день говорю: так – я тебя испугался. А он отвечает: «А ты меня испугал, потому что я стоял соловья заслушавшись, а ты вдруг крикнул». Я говорю: «Зачем же ты так чувствительно слушаешь?» – «Не могу, – отвечает, – у меня часто сердце заходится».
– Да ты силен или нет? – вдруг перебил дядя.
– Хвалиться, – говорю, – особенной силой не стану, а если пятака три-четыре старинных в кулак зажму, то могу какого хотите подлета треснуть прямо на помин души.
– Да хорошо, – говорит, – если он будет один.
– Ну кто, подлет-то! А если они двое или в целой компании?..
– Ничего, мол: если и двое, так справимся – вы поможете. А в большой компании подлеты не ходят.
– Ну, ты на меня не много надейся: я, брат, стар стал. Прежде, точно, я бивал во славу Божию так, что по Ельцу знали и в Ливнах…
Но не успел он это проговорить, как вдруг слышим, сзади нас будто кто-то идет и еще поспешает.
– Позвольте, – говорю, – мне кажется, как будто кто-то идет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Дяденька в испуге говорит:
– Ну вас совсем! Оставьте их… не зовите их больше… они уж и так здесь под кроватью толкаются.
Павел Мироныч спрашивает:
– Кто под кроватью может толкаться?
Дядя отвечает:
– Покойнички.
Павел Мироныч, однако, не оробел: схватил свечку с огнем да под кровать, а на свечку что-то дунуло, и подсвечник из рук вышибло, и лезет оттуда в виде как будто наш купец от Николы, из Мясных рядов.
Все мы, кроме гостинника, в разные стороны кинулись и твердим одно слово:
– Чур нас! чур!
А за этим из-под другой кровати еще другой купец выползает. И мне кажется, что и этот будто тоже из Мясных рядов.
– Что же это значит?
А эти купцы оба говорят:
– Пожалуйста, это ничего не значит… Мы просто любим басы слушать.
А первый купец, который нас с дядей по ногам ударил и у Павла Мироныча свечу вышиб, извиняется, что мы его сами сапогами зашибли, а Павел Мироныч свечою чуть лицо не подпалил.
Но Павел Мироныч рассердился на гостинника и стал его обвинять, что если за номера деньги заплочены, так не надо было сторонних людей без спроса под кровать накладывать.
А гостинник будто все спал, но оказался сильно выпивши.
– Эти хозяева, – говорит, – оба мне родственники: я им хотел родственную услугу сделать. Я в своем доме что хочу – все могу.
– Нет, не можешь.
– Нет, могу.
– А если тебе заплочено?
– Так что же, что заплочено? Это дом мой, а мне мои родные всякой платы дороже. Ты побыл здесь и уедешь, а они здесь всегдашние: вы их ни пятками ткать, ни глаза им жечь огнем не смеете.
– Не нарочно мы их пятками ткали, а только ноги свои подвели,говорит дядя.
– А вы ног бы не подводили, а прямо сидели.
– Мы подвели с ужаса.
– Ну так что за беда. А они к лерегии привержены и желамши слушать…
Павел Мироныч вскипел.
– Да это нешто, – говорит, – лерегия? Это один пример для образования, а лерегия в церкви.
– Все равно, – говорит гостинник, – это все к одному и тому же касается.
– Ах вы, поджигатели!
– А вы бунтовщики.
– Какие?
– Дохлым мясом у себя торговали. Заседателя на ключ заперли!
И пошли в этом роде бесконечные глупости. И вдруг все возмутилось, и уже гостинник кричит:
– Ступайте вы, мукомолы, вон из моего заведения, я с своими мясниками сам продолжать буду.
Павел Мироныч ему и погрозил.
А гостинник отвечает:
– А если грозиться, так я сейчас таких орловских молодцов кликну, что вы ни одного не переломленного ребра домой в Елец не привезете.
Павел Мироныч, как первый елецкий силач, обиделся.
– Ну что делать, – говорит, – зови, если с места встанешь, а я вон из номера не пойду; у нас за вино деньги плочены.
Мясники захотели уйти – верно, вздумали людей кликнуть. Павел Мироныч их в кучу и кричит:
– Где ключ? Я их всех запру.
Я говорю дяде:
– Дяденька! бога ради! Вот мы до чего досиделись! Тут может убийство выйти! А дома теперь маменька и тетенька ждут… Что они думают!.. Как беспокоятся!
Дядя и сам устрашился.
– Хватай шубу, – говорит, – пока отперто, и уйдем.
Выскочили мы в другую комнату, захватили шубы, и рады, что на вольный воздух выкатились; но только тьма вокруг такая густая, что и зги не видно, и снег мокрый-премокрый целыми хлопками так в лицо и лепит, так глаза и застилает.
– Веди, – говорит дядя, – я что-то вдруг все забыл – где мы, и ничего рассмотреть не могу.
– Вы, – говорю, – уж только скорей ноги уносите.
– Павла Мироныча нехорошо что оставили.
– Да ведь что же с ним делать?
– Так-то оно так… но первый прихожанин.
– Он силач; его не обидят.
А снег так и слепит, и как мы из духоты выскочили, то невесть что кажется, будто кто-то со всех сторон вылезает.
Глава девятая
Я, разумеется, дорогу отлично знал, потому что город наш небольшой, и я в нем родился и вырос, но эта темнота и мокрый снег прямо из комнатного жара да из света точно у меня память отуманили.
– Позвольте, – говорю, – дяденька, сообразить, где мы находимся.
– Неужели же ты в своем городе примет не знаешь?
– Нет, знаю, мол; первая примета у нас два собора: один новый, большой, другой старый, маленький, и нам надо промежду их взять направо, а я теперь за этим снегом не вижу ни большого собора, ни малого.
– Вот тебе и раз! Этак и в самом деле с нас шубы снимут или даже совсем разденут, и нельзя знать будет, куда бежать голым. Насмерть простудиться можно.
– Авось, бог даст, не разденут.
– А ты знаешь этих купцов, которые из-под постелей вылезли?
– Знаю.
– Обоих знаешь?
– Обоих знаю, один называется Ефросин Иванов, а другой Агафон Петров.
– И что же – они всамделе купцы?
– Купцы.
– У одного рожа-то мне совсем не понравилась.
– Чем?
– Язовитское в нем ображение.
– Это Ефросин: он и меня раз испугал.
– Чем?
– Мечтанием. Я один раз ишел вечером ото всенощной мимо их лавок и стал против Николы помолиться, чтобы пронес бог, – потому что у них в рядах злые собаки; а у этого купца Ефросина Иваныча в лавке соловей свищет, и сквозь заборные доски лампада перед иконой светится. Я прилег к щелке подглядеть и вижу: он стоит с ножом в руках над бычком, бычок у его ног зарезан и связанными ногами брыкается, головой вскидывает; голова мотается на перерезанном горле, и кровь так и хлещет; а другой телок в темном угле ножа ждет, не то мычит, не то дрожит, а над парной кровью соловей в клетке яростно свищет, и вдали за Окою гром погромыхивает. Страшно мне стало. Я испугался и крикнул: «Ефросин Иваныч!» Хотел его просить меня до лав проводить, но он как вздрогнет весь… Я и убежал. И сейчас это в памяти.
– Зачем же ты теперь такую страшность рассказываешь?
– А что же такое? разве вы боитесь?
– Не боюсь, да не надо про страшное.
– Ведь это хорошо кончилось. Я ему на другой день говорю: так – я тебя испугался. А он отвечает: «А ты меня испугал, потому что я стоял соловья заслушавшись, а ты вдруг крикнул». Я говорю: «Зачем же ты так чувствительно слушаешь?» – «Не могу, – отвечает, – у меня часто сердце заходится».
– Да ты силен или нет? – вдруг перебил дядя.
– Хвалиться, – говорю, – особенной силой не стану, а если пятака три-четыре старинных в кулак зажму, то могу какого хотите подлета треснуть прямо на помин души.
– Да хорошо, – говорит, – если он будет один.
– Ну кто, подлет-то! А если они двое или в целой компании?..
– Ничего, мол: если и двое, так справимся – вы поможете. А в большой компании подлеты не ходят.
– Ну, ты на меня не много надейся: я, брат, стар стал. Прежде, точно, я бивал во славу Божию так, что по Ельцу знали и в Ливнах…
Но не успел он это проговорить, как вдруг слышим, сзади нас будто кто-то идет и еще поспешает.
– Позвольте, – говорю, – мне кажется, как будто кто-то идет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11