Он вдруг вслушался и что-то вспомнил.
"Степеневы... - говорит. - Позвольте, ведь это именно их брат Ступин?"
Я не поняла, и он затруднился.
"Ведь мы это теперь к Ступиным?"
"Нет, к Степеневым: Ступины - это особливые, а Степеневы - особливые; вот их и дом и на воротах сигнал: "купцов Степеневых".
Он остро посмотрел, как будто от забытья прокинулся, и спрашивает:
"Для чего сигнал?"
"Надпись, чей дом обозначено".
"Ах да, вижу, надпись".
И вдруг все остальные нераспечатанные конверты собрал и в нутреной карман сунул и стал выходить у подъезда.
А народу на ажидацию у нашего подъезда собралось видимо и невидимо. Всю улицу запрудили толпучкой, и еще за нами следом четыре кареты подъехали с ажидацией.
Мы за ним двери в подъезде сильно захлопнули, и тут случилась большая досада: одной офицерше, которая в дом насильно пролезть хотела, молодец два пальца на руке так прищемил, что с ней даже сделалось вроде обморока.
А только что это уладили, полицейский звонится, чтобы Мирона за задавление старухи и за полом чужого экипажа в участок брать протокол писать. Мы скорей спрятали Мирона в буфетную комнату, и я ему свое обещанье - пунцовку - дала, а внутри в доме ожидало еще больше выдающееся.
X
Он вошел, разумеется, чудесно, как честь честью, и сказал: "Мир всем", и всех благословил, и хозяйку Маргариту Михайловну, и сестру ее Ефросинью Михайловну, и слуг старших, а как коснулось до Николая Иваныча, то оказывается, что его, милостивейшего государя, и дома нет. Тогда маменька с тетенькой бросились к Клавдичке, а Клавдичка хоть и дома, но, изволите видеть, к службе выходить не намерена.
Он спрашивает:
"Дочка ваша где?"
А бедная Маргарита Михайловна, вся в стыде, отвечает:
"Она дома, она сейчас!"
А чего "сейчас", когда та и не думает выходить!
Раньше этого была с матерью ласкова и обнимала ее и ни слова не сказала, что не выйдет, а тут, когда мы уже приехали и мать к ней вне себя вскочила и стала говорить:
"Едет, едет!"
Клавдичка ей преспокойно отвечает:
"Ну вот, мама, и прекрасно; я за вас теперь рада, что вам удовольствие".
"Так выйди же его встречать и подойди к нему!"
Но она тихую улыбку сделала, а этого исполнить не захотела.
Мать говорит:
"Значит, ты хочешь сделать мне неприятность?"
"Вовсе нет, мама, я очень рада за вас, что вы хотели его видеть и это ваше удовольствие исполняется",
"А тебе, стало быть, это не удовольствие?"
"Мне, мамочка, все равно".
"А как же ты говорила, что и ты в бога веришь?"
"Конечно, мама, верю, и мне, кроме его, никого и не надобно".
"А исполнять по вере, стало быть, тебе ничего и не надобно?".
"Я, мамочка, исполняю".
"Что же ты исполняешь?"
"Всем поведенное: есть хлеб свой в поте лица и никому зла не делать".
"Ах, вот в чем теперь твоя вера? Так знай же, что ты мне большое зло делаешь".
"Какое? Что вы, мама!.. Ну, простите меня".
"Нет, нет! Ты меня срамишь на весь наш род и на весь город. В малярихи или в прачки ты, что ли, себя готовишь? Что ты это на себя напустила?"
А та стоит да глинку мнет.
"Брось сейчас твое лепленье!"
"Да зачем это вам, мама?"
"Брось! сейчас брось! и сними свой фартук и выйди со мною, а то я с тебя насильно фартук сорву и всю твою эту глиномятную антиллерию на пол сброшу и ногами растопчу!" "
"Мамочка, - отвечает, - все, что вам угодно, но выходить я не могу",
"Отчего?"
"Оттого, что я почитаю, что все это не следует",
Тут мать уже не выдержала и - чего у них никогда не было - бранным словом ее назвала:
"Сволочь!.. гадина!"
А дочь ей с ласковым укором отвечает:
"Мамочка! мама!.. вы после жалеть будете".
"Выходи сейчас!"
"Не могу".
"Не можешь?"
"Не могу, мама";
А та - хлоп ее фигуру на пол и начала ее каблуками топтать. А как дочь ее захотела было обнять и успокоить, то Маргарита-то Михайловна до того вспылила, что прямо ее в лицо и ударила.
- Эту статую? - спросила Аичка.
- Нет, друг мой, саму Клавдиньку. "Не превозносись!" Клавдинька-то так и ахнула и обеими руками за свое лицо схватилась и зашаталась.
- За руки бы ее! - заметила Аичка.
- Нет, она этого не сделала, а стала просить только:
- "Мамочка! Пожалейте себя! Это ужасно, ведь вы женщина! Вы никогда еще такой не были".
А Маргарита Михайловна задыхается и говорит:
"Да, я никогда такой не была, а теперь вышла. Это ты меня довела... до этого. И с этой поры... ты мне не дочь: я тебя проклинаю и в комиссию прошение пошлю, чтобы тебя в неисправимое заведение отдать".
И вот в этаком-то положении, в таком-то расстройстве, сейчас после такого представления - к нему на встречу!.. и можешь ли ты себе это вообразить, какое выдающееся стенание!
Он, кажется, ничего не заметил, что к нему не все вышли, и стал перед образами молебен читать, - он ведь не поет, а все от себя прочитывает, - но мы никто и не молимся, а только переглядываемся. Мать взглянет на сестру и вид дает, чтобы та еще пошла и Клавдиньку вывела, а Ефросинья сходит да обратный вид подает, что "не идет".
И во второй раз Ефросинья Михайловна пошла, а мать опять все за ней на дверь смотрит. И во второй раз дверь отворяется, и опять Ефросинья Михайловна входит одна и опять подает мину, что "не идет".
А мать мину делает: отчего?
Маргарита Михайловна мне мину дает: иди, дескать, ты уговори.
Я - мину, что это немыслимо!
А она глазами: "пожалуйста", и на свое платье показывает: дескать, платье подарю.
Я пошла.
" Вхожу, а Клавдинька собирает глиняные оскребки своего статуя, которого мать сшибла.
Я говорю:
"Клавдия Родионовна, бросьте свои трелюзии - утешьте мамашу-то, выйдите, пожалуйста".
А она мне это же мое последнее слово и отвечает:
"Выйдите, пожалуйста!"
Я говорю:
"Жестокое в вас сердце какое! Чужих вам жаль, а мать ничего не стоит утешить, и вы не можете. Ведь это же можно сделать и без всякой без веры",
- Разумеется, - поддержала Аичка.
- Ну, конечно! Господи, - ведь не во все же веришь, о чем утверждают духовные, но не препятствуешь им, чтобы другие им верили.
Но только что я ей эту назидацию провела, она мне повелевает:
"Выйдите!"
"А за что?"
"За то, говорит, что вы - воплощенная ложь и учите меня лгать и притворяться. Я не могу вас выносить: вы мне гадкое говорите".
Я вернулась и как только начала объяснять миною все, что было, то и не заметила, что он уже читать перестал и подошел к жардинверке, сломал с одного цветка веточку и этой веточкой стал водой брызгать. И сам всех благодарит и поздравляет, а ничего не поет. Все у него как-то особенно выдающееся.
"Благодарю вас, - говорит, - что вы со мной помолились. Но где же ваши прочие семейные?"
Вот и опять лгать надо о Николае Ивановиче, и солгали, сказали, что его к графу в комиссию потребовали.
"А дочь ваша, где она?"
Ну, тут уже Маргарита Михайловна не выдержала и молча заплакала.
Он понял, и ее, как ангел, обласкал, и говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29