- Этот, здешний, очень он плох, - перебивает меня поэт.
- Редактор-то?
- Да, ах, как безнадежно плох! как котелка.
- Скажите, бога ради, и тот, - говорю, - был не боек.
- Ну, все-таки это, верно, не тот. Этот, например, как забрал себе в голову, что в Англии была королева Елисавета, а нынче королева Виктория, так и твердит, что "в Англии женщинам лучше, потому что там королевы царствуют". Сотрудники хотели его в этом разуверить, - не дается: "вы, говорит, меня подводите на смех". А "абсолютная" честность есть.
- Как же, - говорю, - его редактором-то сделали?
- А что же такое? Для утверждения в редакторстве у нас ведь пока еще в губернском правлении не свидетельствуют. Да и что такое редактор? Редакторы есть всякие. Берем, батюшка, в этом примеры с наших заатлантических братии. А впрочем, и прекрасно: весь вопрос в абсолютной честности: она литературу убивает, но зато злобу-с, злобу и затмение в умах растит и множит.
- Есть же, однако, полагаю, между ними люди, для которых дорога не одна абсолютная честность?
- Как же-с, непременно есть, и вот недалеко ходить. Вон видите, за тем столом сидит пентюх-то, - это известный православист, он меня на днях как-то тут встречает и говорит: "Что ж вы, батюшка, нам-то ничего не даете?"
"Удивляюсь, - отвечаю, - что вы меня об этом и спрашиваете".
"А что такое?"
, "Да ведь вы меня, - говорю, - в своем издании ругаете". Удивляется: "Когда?" - "Да постоянно, мол". - "Ну, извините, пожалуйста". - "Да вы что ж, этого не читали, что ли?" - "Ну вот, стану, - говорит, - я этим навозом заниматься... Я все с бумагами... сильно было порасстроился и теперь все биржей поглощен... Бог с ними!"
- Это вы изволите говорить: "Бог с ними?"
- Нет, это не я, а он: я бога не беспокою. Я хотел открыть издание в среднем духе, но никакого содействия нет.
- Отчего же?
- Да я по глупости шесть тысяч попросил, и отказали, говорят: денег нет... После узнал, что теперь, чтобы получить что-нибудь, надо миллион просить: тогда дадут. Думаю опять скоро просить.
- Миллион?
- Нет; миллион восемьсот пятьдесят семь тысяч; так смета выходит.
- На журнал или газету?
- Нет, на особое предприятие. - Поэт встал, зевнул и, протягивая мне руку, добавил:
- На одно предприятие, обещающее впереди миллиард в тумане.
- И что ж, - спрашиваю, удерживая его за руку, - имеете надежду, что дадут вам эти деньги?
- Да, непременно, - говорит, - дадут; у нас все это хорошо обставлено, в национальном русском духе: чухонский граф из Финляндии, два остзейские барона и три жида во главе предприятия, да полторы дюжины полячишек для сплетен. Непременно дадут.
Я заплатил за столом деньги за себя и за поэта - и ушел. Это, кстати, был последний день моего пребывания в Петербурге.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
Москву я проехал наскоро: пробыл только всего один день и посетил двух знакомых... Люди уже солидные - у обоих дети в университете.
Здесь Петербург не чествуют; там, говорят, все искривлялись: "кто с кем согласен и кто о чем спорит - и того не разберешь. Они скоро все провалятся в свою финскую яму.
Давно, я помню, в Москве все ждут этого петербургского провала и все еще не теряют надежды, что эта благая радость их совершится.
- А вас, - любопытствую, - бог милует, не боитесь провалиться?
- Ну, мы!.. Петербург, брат, - говорят, - строен миллионами, а Москва веками. Под нами земля прочная. Там, в Петербурге-то, у вас вон уж, говорят, отцов режут да на матерях женятся, а нас этим не увлечешь: тут у нас и храмы и мощи - это наша святыня, да и в учености наша молодежь своих светильников имеет... предания... Кудрявцева и Грановского чтит. Разумеется, Кудрявцев и Грановский уж того... немножко для нашего времени не годятся... а все ж, если бы наш университет еще того... немножко бы ему хорошей чемерицы в нос, а студенты чтоб от профессоров не зависели, и университет бы наш даже еще кое-куда годился... а то ни одного уже профессора хорошего не стало.
- Как ни одного?
- Да решительно ни одного: в петербургских газетах их славно за это отжаривают.
Вот тебе и "наши предания" и "наша святыня".
Экой вздор какой! Экая городьба!
Поел у Турина пресловутой утки с груздями, заболел и еду в деревню; свой губернский город, в котором меня так памятно секли, проезжаю мимо; не останавливаюсь и в уездном и являюсь к себе в Одоленское - Ватажково тож.
И вот они опять - знакомые места,
Где жизнь отцов моих, беспечна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата мелкого и мелкого тиранства...
Что-то здесь нового, на этих сонных нивах, на этой черноземной пажити?
ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ
Простор и лень, лень и простор! Они опять предо мною во всей своей красе; но кровли крыш покрыты лучше, и мужики в сапогах. Это большая новость, в которой я, впрочем, никогда не отчаивался, веруя, что и мужик знает, что под крепкою крышей безопасней жить и в крепких сапогах ходить удобнее, чем в дырявых лаптях.
Спросил в беседе своего приказчика:
- Поправляются ли мужики?
- Как же, - говорит, - теперь они живут гораздо прежнего превосходнейше.
Хотел даже перекреститься на образ, но, поопасавшись, не придерживается ли мой приказчик нигилистического образа мыслей, воздержался, чтобы сразу себя пред ним не скомпрометировать, и только вздохнул: буди, господи, благословен за сие!
Но как же остальное? Как она, наша интеллигенция?
- Много ли, - спрашиваю, - здесь соседей-помещиков теперь живет и как они хозяйничают?
- Нет, - докладывает, - какие же здесь господа? Господ здесь нет; господа все уехали по земским учреждениям, местов себе стараются в губернии.
- Неужто же все по учреждениям? Этого быть не может!
- Да живут-с, - говорит, - у нас одни господа Локотковы, мелкопоместные.
- Ну так как же, мол, ты мне говоришь, что никого нет? Я даже знаю этого Локоткова. (Это, если вы помните, тот самый мой старый товарищ, что в гимназии француза дразнил и в печки сало кидал.) Ты, - приказываю, - вели-ка мне завтра дрожки заложить: я к нему съезжу.
- Это, - отвечает, - как вам будет угодно; но только они к себе никакого благородного звания не принимают, и у нас их, господина Локоткова, все почитают ни за что.
- Это, мол, что за глупость?
- Точно так-с, - говорит, - как они сами своего звания решившись и ходят в зипуне, и звание свое порочат, и с родительницей своею Аграфеной Ивановной поступают очень неблагородно.
Заинтересовался я знать о Локоткове.
- Расскажи, - говорю, - мне, сделай милость, толком: как же это он так живет?
- Совсем, - отвечает, - вроде мужика живут; в одной избе с работниками.
- И в поле работает?
- Нет-с, в поле они не работают, а все под сараем книжки сочиняют.
- О чем же, мол, те книжки, не знаешь ли?
- Давали-с они нам, да неинтересно: все по крестьянскому сословию, про мужиков... Ничего не верно: крестьяне смеются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61