"А ты, сын мой, говорят, выходишь дурак, что смел свою мать обманывать, да еще полицейского ярыжку, квартального приводил", и с этим велели укладываться и уехали.
- А вам же, - спросили "Николая "Афанасьевича, - вам ничего не досталось?
- Было-с, - отвечал старичок, - было. Своими устами прямо мне они ничего не изрекли, а все наметки давали. В обратный путь как ехали, то как скоро на знакомом постоялом дворе остановимся, они изволят про что- нибудь хозяйственное с дворником рассуждать да сейчас и вставят: "Теперь, говорят, прощай, - больше Я уж в столицы не ездок, - ни за что, говорят, не поеду". "Что ж так разгневались, сударыня?" - скажет дворник. А они: "Я, - изволят говорить, - гневаться не гневаюсь, да и никто там моего гнева, спасибо, не боится, но не люблю людей двуличных, а тем особенней столичных", да на меня при этом и взглянут.
- Ну-с?
- Ну-с, я уж это, разумеется, понимаю, что это на мой счет с Алексеем Никитичем про двуличность, - подойду, униженно вину свою чувствуя, поцелую ручку и шепну: "Достоин, государыня, достоин сего, достоин!"
- Аксиос, - заметил дьякон.
- Да-с, аксиос. Этим укоренением вины своей, по всякую минуту, их, наконец, и успокоил.
- Это наитеплейше! - воскликнул Туберозов.
Николай Афанасьевич обернулся на стульце ко всем слушателям и заключил:
- Я ведь вам докладывал, что история самая простая и нисколько не занимательная. А мы, сестрица, - добавил он, вставая, - засим и поедемте!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ УЛЕТАЕТ, И С НИМ УЛЕТАЕТ СТАРАЯ СКАЗКА
Марья Афанасьевна стала собираться.
Все встали с места, чтобы проводить маленьких гостей, и беседа уже казалась совершенно законченною, как вдруг дьякон Ахилла опять выступил со спором, что Николай Афанасьевич не тому святому молебен служил.
- Это, отец дьякон, не мое, сударь, дело знать, - оправдывался, отыскивая свой пуховый картуз, Николай Афанасьевич. - Я в первый раз пришел в церковь, подал записку о бежавшей рабе и полтинник; священник и стали служить Иоанну Воинственнику, так оно после и шло.
- Плох, значит, священник.
- Чем? чем? чем? Чем так, по-твоему, плох этот священник? - вмешался неожиданно кроткий отец Бенефисов.
- Тем, отец Захария, плох он, что дела своего не знает, - отвечал Бенефисову с отменною развязностью Ахилла. - О бежавшем рабе нешто Иоанну Воинственнику петь подобает?
- Да, да! А кому же, по-твоему? Кому же? Кому?
- Кому? Ведь, слава тебе господи, сколько, я думаю, лет эта таблица перед вами у ктитора на стене наклеена; а я ведь по печатному читать разумею и знаю, кому за что молебен петь.
- Да!
- Ну и только! Федору Тирону, если вам угодно слышать, вот кому.
- Ложно осуждаешь: Иоанну Воинственнику они праведно служили.
- Не конфузьте себя, отец Захария.
- Я тебе говорю: правильно.
- А я вам говорю: понапрасну себя не конфузьте.
- Да что ты тут со мной споришь! Ишь! ишь!.. спорщик какой!
- Нет, это что вы со мной спорите! Я вас ведь, если захочу, сейчас могу оконфузить.
- Ну, оконфузь.
- Ей-богу, оконфужу!
- Ну, оконфузь!
- Ей-богу, ведь оконфужу, не просите лучше, потому я эту ктиторскую таблицу наизусть знаю.
- Да ты не разговаривай, а оконфузь, оконфузь! - смеясь и радуясь, частил Захария Бенефисов, глядя то на дьякона, то на чинно хранящего молчание отца Туберозова.
- Оконфузить? извольте, - решил Ахилла и сейчас же, закинув далеко за локоть широкий рукав, загнул правою рукой большой палец левой руки, как будто собирался его отломить, и начал: - Вот первое: об исцелении отрясовичной болезни - преподобному Марою.
- Преподобному Марою, - повторил за ним, соглашаясь, отец Бенефисов.
- От огрызной болезни - великомученику Артемию, - вычитывал Ахилла, заломив тем же способом второй палец.
- Артемию, - повторил Бенефисов.
- О разрешении неплодства - Роману Чудотворцу; если возненавидит муж жену свою - мученикам Гурию, Самону и Авиве; об отогнании бесов преподобному Нифонту; от избавления от блудныя страсти - преподобному Мартемьяну...
- И преподобному Моисею Угрину, - тихо вставил до сих пор только в такт покачивавший своею головкой Бенефисов.
Дьякон, уже загнувший все пять пальцев левой руки, секунду подумал, глядя в глаза отцу Захарии, и затем, разжав левую руку, чтобы загибать ею пальцы правой, произнес:
- Да, можно тоже и Моисею Угрину,
- Ну, теперь продолжай.
- От винного запойства - мученику Вонифатию...
- И Мовсею Мурину.
- Что-с?
- Вонифатию и Мовсею Мурину, - повторил отец Захария.
- Точно, - подтвердил дьякон.
- Продолжай.
- О сохранении от злого очарования - священномученику Киприяну...
- И святой Устинии.
- Да позвольте же, наконец, отец Захария!
- Да нечего мне тебе позволять, русским словом ясно напечатано: "и святой Устинии".
- Ну, хорошо! ну, и святой Устинии, а об обретении украденных вещей и бежавших рабов (дьякон начал с этого места подчеркивать свои слова) Федору Тирону, его же память празднуем семнадцатого февраля.
Но только что Ахилла вострубил свое последнее слово, как Захария, тою же своею тихою и бесстрастною речью, продолжал чтение таблички словами:
- И Иоанну Воинственнику, его же память празднуем десятого июля.
Ахилла похлопал глазами и проговорил:
- Точно, теперь вспомнил: есть и Иоанну Воинственнику.
- Так о чем же это вы, сударь, отец дьякон, изволили спорить? спросил, протягивая на прощанье свою ручку Ахилле, Николай Афанасьевич.
- Ну, вот поди же ты, говори со мной! Дубликаты позабыл, вот из чего спорил, - отвечал дьякон.
ПРИЛОЖЕНИЕ
СТАРЫЕ ГОДЫ В СЕЛЕ ПЛОДОМАСОВЕ
ОЧЕРК ВТОРОЙ
К главе VI
И вот Марфа Андревна принималась за дело основательней: она брала с собою ключницу и прежде всего запирала один конец коридора. Здесь, у запертой двери, Марфа Андревна оставляла ключницу, вооружив ее голиком на длинной палке, а сама зажигала у лампады медный фонарик и обходила дом с другого конца. Всполох был страшнейший. Марфа Андревна, идучи с своим фонарем, изо всех углов зал, гостиных и наугольных поднимала тучи людей и гнала их перед собою неспешно. Она знала то, чего никто из гонимых не знал, она знала, что впереди всех их ожидает ловушка - запертый конец коридора, из которого им ни в бок, ни в сторону вынырнуть некуда. Испуганная челядь действительно так и попадалась в дефилеи коридора, и здесь-то, в этом, узком конце длинного прохода, освещаемого одним медным фонариком, происходила сцена, которую, по правде сказать, Марфа Андревна как будто даже несколько и любила.
По мере того как она загоняла все большую и большую толпу народа, ею самою овладевала кипучая, веселая заботность; она смотрела вокруг и около, и потихоньку улыбалась, и, вогнав, наконец, в коридор всю ватагу, весело кричала стоявшей по тот бок у запертой двери ключнице: "Держи их, Васена! держи!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
- А вам же, - спросили "Николая "Афанасьевича, - вам ничего не досталось?
- Было-с, - отвечал старичок, - было. Своими устами прямо мне они ничего не изрекли, а все наметки давали. В обратный путь как ехали, то как скоро на знакомом постоялом дворе остановимся, они изволят про что- нибудь хозяйственное с дворником рассуждать да сейчас и вставят: "Теперь, говорят, прощай, - больше Я уж в столицы не ездок, - ни за что, говорят, не поеду". "Что ж так разгневались, сударыня?" - скажет дворник. А они: "Я, - изволят говорить, - гневаться не гневаюсь, да и никто там моего гнева, спасибо, не боится, но не люблю людей двуличных, а тем особенней столичных", да на меня при этом и взглянут.
- Ну-с?
- Ну-с, я уж это, разумеется, понимаю, что это на мой счет с Алексеем Никитичем про двуличность, - подойду, униженно вину свою чувствуя, поцелую ручку и шепну: "Достоин, государыня, достоин сего, достоин!"
- Аксиос, - заметил дьякон.
- Да-с, аксиос. Этим укоренением вины своей, по всякую минуту, их, наконец, и успокоил.
- Это наитеплейше! - воскликнул Туберозов.
Николай Афанасьевич обернулся на стульце ко всем слушателям и заключил:
- Я ведь вам докладывал, что история самая простая и нисколько не занимательная. А мы, сестрица, - добавил он, вставая, - засим и поедемте!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ УЛЕТАЕТ, И С НИМ УЛЕТАЕТ СТАРАЯ СКАЗКА
Марья Афанасьевна стала собираться.
Все встали с места, чтобы проводить маленьких гостей, и беседа уже казалась совершенно законченною, как вдруг дьякон Ахилла опять выступил со спором, что Николай Афанасьевич не тому святому молебен служил.
- Это, отец дьякон, не мое, сударь, дело знать, - оправдывался, отыскивая свой пуховый картуз, Николай Афанасьевич. - Я в первый раз пришел в церковь, подал записку о бежавшей рабе и полтинник; священник и стали служить Иоанну Воинственнику, так оно после и шло.
- Плох, значит, священник.
- Чем? чем? чем? Чем так, по-твоему, плох этот священник? - вмешался неожиданно кроткий отец Бенефисов.
- Тем, отец Захария, плох он, что дела своего не знает, - отвечал Бенефисову с отменною развязностью Ахилла. - О бежавшем рабе нешто Иоанну Воинственнику петь подобает?
- Да, да! А кому же, по-твоему? Кому же? Кому?
- Кому? Ведь, слава тебе господи, сколько, я думаю, лет эта таблица перед вами у ктитора на стене наклеена; а я ведь по печатному читать разумею и знаю, кому за что молебен петь.
- Да!
- Ну и только! Федору Тирону, если вам угодно слышать, вот кому.
- Ложно осуждаешь: Иоанну Воинственнику они праведно служили.
- Не конфузьте себя, отец Захария.
- Я тебе говорю: правильно.
- А я вам говорю: понапрасну себя не конфузьте.
- Да что ты тут со мной споришь! Ишь! ишь!.. спорщик какой!
- Нет, это что вы со мной спорите! Я вас ведь, если захочу, сейчас могу оконфузить.
- Ну, оконфузь.
- Ей-богу, оконфужу!
- Ну, оконфузь!
- Ей-богу, ведь оконфужу, не просите лучше, потому я эту ктиторскую таблицу наизусть знаю.
- Да ты не разговаривай, а оконфузь, оконфузь! - смеясь и радуясь, частил Захария Бенефисов, глядя то на дьякона, то на чинно хранящего молчание отца Туберозова.
- Оконфузить? извольте, - решил Ахилла и сейчас же, закинув далеко за локоть широкий рукав, загнул правою рукой большой палец левой руки, как будто собирался его отломить, и начал: - Вот первое: об исцелении отрясовичной болезни - преподобному Марою.
- Преподобному Марою, - повторил за ним, соглашаясь, отец Бенефисов.
- От огрызной болезни - великомученику Артемию, - вычитывал Ахилла, заломив тем же способом второй палец.
- Артемию, - повторил Бенефисов.
- О разрешении неплодства - Роману Чудотворцу; если возненавидит муж жену свою - мученикам Гурию, Самону и Авиве; об отогнании бесов преподобному Нифонту; от избавления от блудныя страсти - преподобному Мартемьяну...
- И преподобному Моисею Угрину, - тихо вставил до сих пор только в такт покачивавший своею головкой Бенефисов.
Дьякон, уже загнувший все пять пальцев левой руки, секунду подумал, глядя в глаза отцу Захарии, и затем, разжав левую руку, чтобы загибать ею пальцы правой, произнес:
- Да, можно тоже и Моисею Угрину,
- Ну, теперь продолжай.
- От винного запойства - мученику Вонифатию...
- И Мовсею Мурину.
- Что-с?
- Вонифатию и Мовсею Мурину, - повторил отец Захария.
- Точно, - подтвердил дьякон.
- Продолжай.
- О сохранении от злого очарования - священномученику Киприяну...
- И святой Устинии.
- Да позвольте же, наконец, отец Захария!
- Да нечего мне тебе позволять, русским словом ясно напечатано: "и святой Устинии".
- Ну, хорошо! ну, и святой Устинии, а об обретении украденных вещей и бежавших рабов (дьякон начал с этого места подчеркивать свои слова) Федору Тирону, его же память празднуем семнадцатого февраля.
Но только что Ахилла вострубил свое последнее слово, как Захария, тою же своею тихою и бесстрастною речью, продолжал чтение таблички словами:
- И Иоанну Воинственнику, его же память празднуем десятого июля.
Ахилла похлопал глазами и проговорил:
- Точно, теперь вспомнил: есть и Иоанну Воинственнику.
- Так о чем же это вы, сударь, отец дьякон, изволили спорить? спросил, протягивая на прощанье свою ручку Ахилле, Николай Афанасьевич.
- Ну, вот поди же ты, говори со мной! Дубликаты позабыл, вот из чего спорил, - отвечал дьякон.
ПРИЛОЖЕНИЕ
СТАРЫЕ ГОДЫ В СЕЛЕ ПЛОДОМАСОВЕ
ОЧЕРК ВТОРОЙ
К главе VI
И вот Марфа Андревна принималась за дело основательней: она брала с собою ключницу и прежде всего запирала один конец коридора. Здесь, у запертой двери, Марфа Андревна оставляла ключницу, вооружив ее голиком на длинной палке, а сама зажигала у лампады медный фонарик и обходила дом с другого конца. Всполох был страшнейший. Марфа Андревна, идучи с своим фонарем, изо всех углов зал, гостиных и наугольных поднимала тучи людей и гнала их перед собою неспешно. Она знала то, чего никто из гонимых не знал, она знала, что впереди всех их ожидает ловушка - запертый конец коридора, из которого им ни в бок, ни в сторону вынырнуть некуда. Испуганная челядь действительно так и попадалась в дефилеи коридора, и здесь-то, в этом, узком конце длинного прохода, освещаемого одним медным фонариком, происходила сцена, которую, по правде сказать, Марфа Андревна как будто даже несколько и любила.
По мере того как она загоняла все большую и большую толпу народа, ею самою овладевала кипучая, веселая заботность; она смотрела вокруг и около, и потихоньку улыбалась, и, вогнав, наконец, в коридор всю ватагу, весело кричала стоявшей по тот бок у запертой двери ключнице: "Держи их, Васена! держи!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27