Это был беспощадный и блестящий отчет.
На званых обедах ее забрасывали вопросами: «Доминика, неужели вы действительно жили в этих местах?».
— Да, — отвечала она, — в доме на 12 Ист-стрит, м-с Палмерс, который вы сдаете. Там есть канализационная труба, которая засоряется чуть ли не каждый день и заливает весь двор.
— В доме, который принадлежит вам, м-р Брукс, на потолке выросли изумительные красивые сталактиты, — говорила она, наклоняя свою золотистую голову к корсажу, к которому были прикреплены белые гардении с каплями воды на лепестках.
Алва Скаррет попросил её выступить на митинге рабочих активистов. Это было очень ответственное собрание, целью которого было привлечь как можно больше подписчиков среди рабочих. Она сказала на митинге:
— Семья на первом этаже не платит за квартиру, а их дети не могут ходить в школу, так как им нечего одеть. У отца же открытый счет в пивной. Он вполне здоров и имеет постоянный заработок. На четвертом этаже живет семья, в которой отец ни разу в жизни не работал в течение целого дня и не собирается. У них 9 детей, которые живут на средства прихожан. Скоро будет десятый.
Когда она кончила, раздалось несколько жидких хлопков. Она подняла голову и сказала: — Вы можете не хлопать. Я на это не рассчитывала.
Придя домой, она застала Алву Скаррета, который её ждал. Он смотрел на неё с удовольствием, хотя давно перестал за ней ухаживать, поняв бессмысленность этого. Он только иногда позволял себе задерживать её руку в своей чуть дольше обычного.
Доминика подошла к стеклянной стене. За ней был виден город, он казался фреской, предназначенной для того, чтобы завершить убранства комнаты. Линии шпилей гармонировали с хрупкими очертаниями мебели.
— Ну, как все прошло? — спросил Скаррет.
— Как я и ожидала, — ответила Доминика, бросая шляпу на стул.
— А у меня для тебя новости, детка. Я придумал создать отдел благосостояния женщин, и хочу поручить его тебе.
— Спасибо, Алва, но я не хочу делать карьеры.
— Но ты же не собираешься всю жизнь возиться со своей колонкой.
— Не всю жизнь. Пока мне это не надоест.
— Нет, ты только подумай, что Вайнэнд сможет сделать для тебя, если ты обратишь на себя его внимание!
— А я не хочу обращать на себя его внимание.
И она показала ему текст своей речи на митинге. Он пришел в ужас и срочно позвонил в типографию, чтобы её не отдавали в набор. Он велел лишь вскользь упомянуть о собрании, не называя имени оратора.
— Я уволена? спросила Доминика, когда он положил трубку.
— А ты этого хочешь?
— Мне все равно.
— Послушай, Доминика, почему ты всегда делаешь подобные вещи?
— Просто так.
— Зачем тебе надо было говорить все это на собрании?
— Но ведь это правда.
— Конечно, но ведь ты могла выбрать другой случай для этого.
— Тогда бы это не имело смысла.
— А сейчас это имело смысл?
— Нет. Но это было забавно.
— Скажи мне, Доминика, как другу, чего ты хочешь?
— Разве это не видно? Ничего не хочу.
Он беспомощно развел руками. Доминика улыбнулась.
— Алва, ну почему у тебя такой траурный вид? Я тоже отношусь к тебе как к другу. Даже больше — мне нравится с тобой разговаривать. Так что садись, и я принесу тебе что-нибудь выпить. Когда она подала ему стакан, он сказал:
— Доминика, ты ведешь себя как дитя.
— Конечно, — ответила она. — Это именно то, что я есть. Затем она села на край стола, откинулась на вытянутые руки и, покачивая ногами, сказала:
— А знаешь, Алва, было бы ужасно, если бы я занималась любимой работой.
— Ну вот, еще одна глупость! Что ты хочешь сказать?
— То, что сказала. Было бы ужасно, если бы я занималась любимой работой и боялась её потерять.
— Почему?
— Потому что тогда я зависела бы от тебя, хотя ты и прекрасный человек. Я зависела бы от нашего босса Гейла — я уверена, что он великий человек, но я предпочитаю никогда с ним не сталкиваться.
— Что навело тебя на такие мысли? Ты прекрасно знаешь, что и Гейл, и я все бы сделали для тебя, а я лично…
— Дело не в этом, Алва. Не в тебе одном. Если бы я нашла работу или даже человека, которого я бы полюбила, я должна была бы зависеть от всего мира. Все на свете взаимосвязано. Мы все связаны друг с другом. Мы в сети, она поджидает нас, и стоит нам хоть раз что-нибудь захотеть — мы попадаем в неё. Например, ты хочешь что-то очень важное для себя. Разве ты можешь предвидеть, кто может вырвать это у тебя из рук? Ты не можешь этого знать. Этот человек, или обстоятельство могут быть далеко от тебя, но они всегда наготове, и ты их боишься. И ты пресмыкаешься, и ползаешь, и умоляешь — лишь вы они не лишили тебя этого.
— Если я правильно тебя понял, ты критикуешь человечество вообще.
— А что такое человечество вообще? Когда мы произносим эти слова, нам представляется что-то большое и значительное. Но, фактически, это те люди, с которыми мы встречаемся в жизни. Посмотрите на них. Многих вы знаете, о ком вы могли бы так думать? Ведь кругом одни домохозяйки, торгующиеся с продавцами, сопливые дети, которые пишут на тротуарах ругательства, и пьяницы. Людей можно уважать, если они способны страдать. В этом случае у них сохраняется человеческое достоинство. Но вы наблюдали когда-нибудь за людьми в момент веселья? Вот когда проявляется вся их сущность. Посмотрите на тех, кто тратит деньги, заработанные потом и кровью, на представлениях и в парках! Или на тех, кто богат, и кому все доступно! Обратите внимание, чем они наслаждаются. Посидите с ними в пивных. Вот оно ваше «человечество вообще»!
— Но это же ерунда? Это неправильный взгляд на вещи. Даже в самом плохом из нас есть что-то хорошее. И всегда есть лучшее будущее!
— Тем хуже. Разве можно спокойно относиться к тому, что человек, совершивший геройский поступок, ходит развлекаться на дурацкие водевили? Или узнать, что человек, написавший великолепную картину, спит с каждой проституткой?
— Чего же ты хочешь? Совершенства?
— … или ничего. Вот почему я предпочитаю ничего.
— Но это же чушь!
— Я позволяю себе единственное желание, которое для меня возможно. Свобода, Алва, свобода.
— Ты называешь это свободой?
— Да. Свобода ничего не просить. Ничего не ожидать, ни от чего не зависеть.
— А что будет, если ты найдешь то, что хочешь?
— Я не найду этого — я предпочту этого не увидеть. Это будет частица вашего очаровательного мира. Я должна буду делить это со всеми вами — и я не хочу этого. Ты знаешь, я никогда не открываю второй раз хорошую книгу, которую я прочла и полюбила. Мне больно сознавать, что её читали другие глаза, потому что я не знаю, чьи это были глаза. Такие вещи нельзя делить. Во всяком случае, с такими людьми.
— Доминика, но это ненормально, это ужасно так относиться ко всему.
— А я могу только так. Или совсем никак.
— Доминика, дорогая, — сказал он с искренней озабоченностью, — мне жаль, что не я твой отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
На званых обедах ее забрасывали вопросами: «Доминика, неужели вы действительно жили в этих местах?».
— Да, — отвечала она, — в доме на 12 Ист-стрит, м-с Палмерс, который вы сдаете. Там есть канализационная труба, которая засоряется чуть ли не каждый день и заливает весь двор.
— В доме, который принадлежит вам, м-р Брукс, на потолке выросли изумительные красивые сталактиты, — говорила она, наклоняя свою золотистую голову к корсажу, к которому были прикреплены белые гардении с каплями воды на лепестках.
Алва Скаррет попросил её выступить на митинге рабочих активистов. Это было очень ответственное собрание, целью которого было привлечь как можно больше подписчиков среди рабочих. Она сказала на митинге:
— Семья на первом этаже не платит за квартиру, а их дети не могут ходить в школу, так как им нечего одеть. У отца же открытый счет в пивной. Он вполне здоров и имеет постоянный заработок. На четвертом этаже живет семья, в которой отец ни разу в жизни не работал в течение целого дня и не собирается. У них 9 детей, которые живут на средства прихожан. Скоро будет десятый.
Когда она кончила, раздалось несколько жидких хлопков. Она подняла голову и сказала: — Вы можете не хлопать. Я на это не рассчитывала.
Придя домой, она застала Алву Скаррета, который её ждал. Он смотрел на неё с удовольствием, хотя давно перестал за ней ухаживать, поняв бессмысленность этого. Он только иногда позволял себе задерживать её руку в своей чуть дольше обычного.
Доминика подошла к стеклянной стене. За ней был виден город, он казался фреской, предназначенной для того, чтобы завершить убранства комнаты. Линии шпилей гармонировали с хрупкими очертаниями мебели.
— Ну, как все прошло? — спросил Скаррет.
— Как я и ожидала, — ответила Доминика, бросая шляпу на стул.
— А у меня для тебя новости, детка. Я придумал создать отдел благосостояния женщин, и хочу поручить его тебе.
— Спасибо, Алва, но я не хочу делать карьеры.
— Но ты же не собираешься всю жизнь возиться со своей колонкой.
— Не всю жизнь. Пока мне это не надоест.
— Нет, ты только подумай, что Вайнэнд сможет сделать для тебя, если ты обратишь на себя его внимание!
— А я не хочу обращать на себя его внимание.
И она показала ему текст своей речи на митинге. Он пришел в ужас и срочно позвонил в типографию, чтобы её не отдавали в набор. Он велел лишь вскользь упомянуть о собрании, не называя имени оратора.
— Я уволена? спросила Доминика, когда он положил трубку.
— А ты этого хочешь?
— Мне все равно.
— Послушай, Доминика, почему ты всегда делаешь подобные вещи?
— Просто так.
— Зачем тебе надо было говорить все это на собрании?
— Но ведь это правда.
— Конечно, но ведь ты могла выбрать другой случай для этого.
— Тогда бы это не имело смысла.
— А сейчас это имело смысл?
— Нет. Но это было забавно.
— Скажи мне, Доминика, как другу, чего ты хочешь?
— Разве это не видно? Ничего не хочу.
Он беспомощно развел руками. Доминика улыбнулась.
— Алва, ну почему у тебя такой траурный вид? Я тоже отношусь к тебе как к другу. Даже больше — мне нравится с тобой разговаривать. Так что садись, и я принесу тебе что-нибудь выпить. Когда она подала ему стакан, он сказал:
— Доминика, ты ведешь себя как дитя.
— Конечно, — ответила она. — Это именно то, что я есть. Затем она села на край стола, откинулась на вытянутые руки и, покачивая ногами, сказала:
— А знаешь, Алва, было бы ужасно, если бы я занималась любимой работой.
— Ну вот, еще одна глупость! Что ты хочешь сказать?
— То, что сказала. Было бы ужасно, если бы я занималась любимой работой и боялась её потерять.
— Почему?
— Потому что тогда я зависела бы от тебя, хотя ты и прекрасный человек. Я зависела бы от нашего босса Гейла — я уверена, что он великий человек, но я предпочитаю никогда с ним не сталкиваться.
— Что навело тебя на такие мысли? Ты прекрасно знаешь, что и Гейл, и я все бы сделали для тебя, а я лично…
— Дело не в этом, Алва. Не в тебе одном. Если бы я нашла работу или даже человека, которого я бы полюбила, я должна была бы зависеть от всего мира. Все на свете взаимосвязано. Мы все связаны друг с другом. Мы в сети, она поджидает нас, и стоит нам хоть раз что-нибудь захотеть — мы попадаем в неё. Например, ты хочешь что-то очень важное для себя. Разве ты можешь предвидеть, кто может вырвать это у тебя из рук? Ты не можешь этого знать. Этот человек, или обстоятельство могут быть далеко от тебя, но они всегда наготове, и ты их боишься. И ты пресмыкаешься, и ползаешь, и умоляешь — лишь вы они не лишили тебя этого.
— Если я правильно тебя понял, ты критикуешь человечество вообще.
— А что такое человечество вообще? Когда мы произносим эти слова, нам представляется что-то большое и значительное. Но, фактически, это те люди, с которыми мы встречаемся в жизни. Посмотрите на них. Многих вы знаете, о ком вы могли бы так думать? Ведь кругом одни домохозяйки, торгующиеся с продавцами, сопливые дети, которые пишут на тротуарах ругательства, и пьяницы. Людей можно уважать, если они способны страдать. В этом случае у них сохраняется человеческое достоинство. Но вы наблюдали когда-нибудь за людьми в момент веселья? Вот когда проявляется вся их сущность. Посмотрите на тех, кто тратит деньги, заработанные потом и кровью, на представлениях и в парках! Или на тех, кто богат, и кому все доступно! Обратите внимание, чем они наслаждаются. Посидите с ними в пивных. Вот оно ваше «человечество вообще»!
— Но это же ерунда? Это неправильный взгляд на вещи. Даже в самом плохом из нас есть что-то хорошее. И всегда есть лучшее будущее!
— Тем хуже. Разве можно спокойно относиться к тому, что человек, совершивший геройский поступок, ходит развлекаться на дурацкие водевили? Или узнать, что человек, написавший великолепную картину, спит с каждой проституткой?
— Чего же ты хочешь? Совершенства?
— … или ничего. Вот почему я предпочитаю ничего.
— Но это же чушь!
— Я позволяю себе единственное желание, которое для меня возможно. Свобода, Алва, свобода.
— Ты называешь это свободой?
— Да. Свобода ничего не просить. Ничего не ожидать, ни от чего не зависеть.
— А что будет, если ты найдешь то, что хочешь?
— Я не найду этого — я предпочту этого не увидеть. Это будет частица вашего очаровательного мира. Я должна буду делить это со всеми вами — и я не хочу этого. Ты знаешь, я никогда не открываю второй раз хорошую книгу, которую я прочла и полюбила. Мне больно сознавать, что её читали другие глаза, потому что я не знаю, чьи это были глаза. Такие вещи нельзя делить. Во всяком случае, с такими людьми.
— Доминика, но это ненормально, это ужасно так относиться ко всему.
— А я могу только так. Или совсем никак.
— Доминика, дорогая, — сказал он с искренней озабоченностью, — мне жаль, что не я твой отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17