когда они вступили в монастырь, у них не было ни денег, ни какого-либо образования. Остальные монахини назывались просто сестрами. Я не знала всего этого, но одна из старших девушек объяснила мне. Её звали Синтия, и она многому меня научила.
К чаю полагался хлеб с маслом, и полусонная девушка рядом со мной протягивала мне тарелку с грубым серым хлебом.
– Да он же ужасно выглядит, – сказала я и отрицательно покачала головой.
У меня в саквояже был пирог, и я рассчитывала съесть его попозже, Моя соседка продолжала протягивать мне тарелку, а Бэйба хихикнула. После чая мы отправились в монастырскую часовню, чтобы вслух помолиться.
Часовня была очень красивой, а на алтаре стояли бледно-розовые розы. Во время благодарственной молитвы монахини пели. У одной из них был голосок, как у ласточки. Когда она выводила им «Матерь Божья, я иду к тебе», он выделялся из общего хора, а я плакала по моей маме. Я думала о днях, когда мы с ней сидели в нашей кухоньке и следили за ласточками, собиравшими клочки овечьей шерсти с колючек проволоки и строившими из неё свои гнёзда.
– Ты хочешь стать монахиней, когда вырастешь? – спросила тогда меня мама.
Она была бы довольна, если бы я стала монахиней, она считала, что это куда лучше, чем замужество. Да и любая доля лучше замужества, считала она.
Эта первая вечерняя молитва в часовне была странной и волнующей. Помещение часовни заполняли запах курений и голос священника в расшитом золотом одеянии, преклонившего колена перед алтарём.
Я стояла на коленях в глубине часовни на деревянной скамье, там, где деревянные стойки отделяли нас от коленопреклонённых монахинь. Монахини молились в ряд, одна перед другой, в маленьких дубовых отделениях, стоявших у стен часовни. Все они были похожи одна на другую, за исключением послушниц, носивших шляпки без полей, из-под которых виднелись их волосы.
Когда мы выходили из часовни, то наделали столько же шуму, как двадцать лошадей, скачущих галопом по каменистой дороге. У некоторых девушек на каблуках были набойки, цокавшие по выложенному плиткой полу часовни. Мы спустились в зал для прогулок, где за кафедрой сидела сестра Маргарет, поджидавшая нас, чтобы поговорить. Она приветствовала новеньких, поздоровалась кое с кем из знакомых ей воспитанниц и познакомила нас с кратким сводом монастырских правил:
Тишина в спальне и во время завтрака.
Снимать обувь перед входом в спальню.
Никакой еды в шкафчиках спальни.
Лежать в кроватях через двадцать минут после отбоя.
– А теперь, – сказала она, – тех девушек, которые хотят пить на ночь молоко, прошу поднять руки.
Так как у меня была слабая грудь, то я тоже подняла руку, приговорив себя к ежевечернему стакану горячего молока, а моего отца – к уплате двух фунтов в год. Стипендия не предусматривала слабой груди.
Спать мы легли рано.
Наша спальня была расположена на втором этаже, На лестничной площадке у входа в неё находился туалет, у входа в который тут же выстроилась очередь из двадцати или тридцати девочек, переминавшихся с ноги на ногу. Я сняла ботинки и, держа их в руке, вошла в спальню. Она представляла собой длинную комнату с окнами с двух сторон и дверью на противоположном конце. Над дверью висело большое распятие, а на крашенных жёлтой краской стенах – иллюстрации к Священному писанию. По всей длине комнаты стояли два ряда металлических кроватей. Они были застелены белым бельём, а железный остов тоже выкрашен белым. Кровати были нумерованы, поэтому я сразу же нашла свою. Кровать Бэйбы находилась через шесть кроватей от меня. По крайней мере было приятно сознавать, что она не так уж далеко от меня, на случай, если мы всё же когда-нибудь начнём разговаривать. У каждой из стен стояли по три радиатора, но они были холодными.
Я опустилась на кресло, стоявшее около моей кровати, сняла подвязки и медленно стянула гольфы. Подвязки были очень тугими и врезались мне в тело. Я смотрела на оставленные ими на ногах красные полоски, думая, не заработаю ли я к утру варикозное расширение вен на ногах, и поначалу даже не заметила, что рядом со мной, за спинкой моего кресла, остановилась сестра Маргарет. Она носила туфли на резиновой подошве и двигалась совершенно бесшумно. Когда она сказала: «А теперь, девушки, прошу внимания», – я вскочила со своего кресла. Потом я повернулась, чтобы быть лицом к ней. Её глаза слегка косили, а в одном из них я заметила небольшое белое пятнышко – бельмо. Она стояла теперь рядом со мной.
– Наши новенькие ещё не знают этого, но наш монастырь всегда гордился царящей здесь скромностью. Наши воспитанницы, кроме всего прочего, добрые, здоровые и скромные девицы. В частности, их скромность проявляется ещё и в том, как девушка одевается и раздевается. Она должна соблюдать при этом приличие и скромность. В такой открытой спальне, как эта… – она прервала свой монолог, потому что кто-то вошёл в дверь и со стуком закрыл её за собой. У меня пылали даже мочки ушей. Она продолжила: – В верхней спальне у старших девочек имеются специальные закрытые ячейки, но, как я уже сказала, в такой спальне, как у вас, девушки должны одеваться и раздеваться только под халатом. При этом девушка должна смотреть только в сторону спинки кровати, так как иначе вы можете смутить друг друга.
Она закашлялась и пошла по проходу между кроватями, помахивая в воздухе связкой ключей. Открыв ключом дубовую дверь в дальнем конце комнаты, она вышла.
Девушка, которой была отведена соседняя с моей кровать, возвела глаза к небу. Её глаза косили, и она мне не понравилась. Отнюдь не из-за косоглазия, а потому что абсолютно во всём она проявляла плохой вкус. На ней были одеты хорошенький и дорогой халат и дорогие тапочки, но чувствовалось, что они были куплены в основном для того, чтобы их продемонстрировать, а не потому, что они ей понравились. Я заметила, как она сунула под подушку две плитки шоколада.
Для переодевания под прикрытием халата надо иметь талант, которым я овладела только с шестой или седьмой попытки, да и то не слишком хорошо.
Я копалась в своём дорожном саквояже, когда в спальне погас свет. Маленькие фигурки в ночных рубашках заметались в крытом ковром проходе и исчезли в холодных белых постелях.
Мне хотелось достать пирог, но он лежал на дне саквояжа под сервизом, поэтому я стала вытаскивать его по кускам. По проходу ко мне подошла Бэйба и устроилась в ногах моей кровати. В первый раз за всё это время мы заговорили или, точнее, зашептались.
– Боже мой, это сущий ад, – сказала она. – Я не выдержу здесь и недели.
– Я тоже. Ты голодна?
– Я съела бы младенца, – ответила она.
В тот самый момент, когда я доставала из маникюрного набора пилку для ногтей, чтобы разрезать ею кусок пирога, в двери в торце спальни повернулся ключ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
К чаю полагался хлеб с маслом, и полусонная девушка рядом со мной протягивала мне тарелку с грубым серым хлебом.
– Да он же ужасно выглядит, – сказала я и отрицательно покачала головой.
У меня в саквояже был пирог, и я рассчитывала съесть его попозже, Моя соседка продолжала протягивать мне тарелку, а Бэйба хихикнула. После чая мы отправились в монастырскую часовню, чтобы вслух помолиться.
Часовня была очень красивой, а на алтаре стояли бледно-розовые розы. Во время благодарственной молитвы монахини пели. У одной из них был голосок, как у ласточки. Когда она выводила им «Матерь Божья, я иду к тебе», он выделялся из общего хора, а я плакала по моей маме. Я думала о днях, когда мы с ней сидели в нашей кухоньке и следили за ласточками, собиравшими клочки овечьей шерсти с колючек проволоки и строившими из неё свои гнёзда.
– Ты хочешь стать монахиней, когда вырастешь? – спросила тогда меня мама.
Она была бы довольна, если бы я стала монахиней, она считала, что это куда лучше, чем замужество. Да и любая доля лучше замужества, считала она.
Эта первая вечерняя молитва в часовне была странной и волнующей. Помещение часовни заполняли запах курений и голос священника в расшитом золотом одеянии, преклонившего колена перед алтарём.
Я стояла на коленях в глубине часовни на деревянной скамье, там, где деревянные стойки отделяли нас от коленопреклонённых монахинь. Монахини молились в ряд, одна перед другой, в маленьких дубовых отделениях, стоявших у стен часовни. Все они были похожи одна на другую, за исключением послушниц, носивших шляпки без полей, из-под которых виднелись их волосы.
Когда мы выходили из часовни, то наделали столько же шуму, как двадцать лошадей, скачущих галопом по каменистой дороге. У некоторых девушек на каблуках были набойки, цокавшие по выложенному плиткой полу часовни. Мы спустились в зал для прогулок, где за кафедрой сидела сестра Маргарет, поджидавшая нас, чтобы поговорить. Она приветствовала новеньких, поздоровалась кое с кем из знакомых ей воспитанниц и познакомила нас с кратким сводом монастырских правил:
Тишина в спальне и во время завтрака.
Снимать обувь перед входом в спальню.
Никакой еды в шкафчиках спальни.
Лежать в кроватях через двадцать минут после отбоя.
– А теперь, – сказала она, – тех девушек, которые хотят пить на ночь молоко, прошу поднять руки.
Так как у меня была слабая грудь, то я тоже подняла руку, приговорив себя к ежевечернему стакану горячего молока, а моего отца – к уплате двух фунтов в год. Стипендия не предусматривала слабой груди.
Спать мы легли рано.
Наша спальня была расположена на втором этаже, На лестничной площадке у входа в неё находился туалет, у входа в который тут же выстроилась очередь из двадцати или тридцати девочек, переминавшихся с ноги на ногу. Я сняла ботинки и, держа их в руке, вошла в спальню. Она представляла собой длинную комнату с окнами с двух сторон и дверью на противоположном конце. Над дверью висело большое распятие, а на крашенных жёлтой краской стенах – иллюстрации к Священному писанию. По всей длине комнаты стояли два ряда металлических кроватей. Они были застелены белым бельём, а железный остов тоже выкрашен белым. Кровати были нумерованы, поэтому я сразу же нашла свою. Кровать Бэйбы находилась через шесть кроватей от меня. По крайней мере было приятно сознавать, что она не так уж далеко от меня, на случай, если мы всё же когда-нибудь начнём разговаривать. У каждой из стен стояли по три радиатора, но они были холодными.
Я опустилась на кресло, стоявшее около моей кровати, сняла подвязки и медленно стянула гольфы. Подвязки были очень тугими и врезались мне в тело. Я смотрела на оставленные ими на ногах красные полоски, думая, не заработаю ли я к утру варикозное расширение вен на ногах, и поначалу даже не заметила, что рядом со мной, за спинкой моего кресла, остановилась сестра Маргарет. Она носила туфли на резиновой подошве и двигалась совершенно бесшумно. Когда она сказала: «А теперь, девушки, прошу внимания», – я вскочила со своего кресла. Потом я повернулась, чтобы быть лицом к ней. Её глаза слегка косили, а в одном из них я заметила небольшое белое пятнышко – бельмо. Она стояла теперь рядом со мной.
– Наши новенькие ещё не знают этого, но наш монастырь всегда гордился царящей здесь скромностью. Наши воспитанницы, кроме всего прочего, добрые, здоровые и скромные девицы. В частности, их скромность проявляется ещё и в том, как девушка одевается и раздевается. Она должна соблюдать при этом приличие и скромность. В такой открытой спальне, как эта… – она прервала свой монолог, потому что кто-то вошёл в дверь и со стуком закрыл её за собой. У меня пылали даже мочки ушей. Она продолжила: – В верхней спальне у старших девочек имеются специальные закрытые ячейки, но, как я уже сказала, в такой спальне, как у вас, девушки должны одеваться и раздеваться только под халатом. При этом девушка должна смотреть только в сторону спинки кровати, так как иначе вы можете смутить друг друга.
Она закашлялась и пошла по проходу между кроватями, помахивая в воздухе связкой ключей. Открыв ключом дубовую дверь в дальнем конце комнаты, она вышла.
Девушка, которой была отведена соседняя с моей кровать, возвела глаза к небу. Её глаза косили, и она мне не понравилась. Отнюдь не из-за косоглазия, а потому что абсолютно во всём она проявляла плохой вкус. На ней были одеты хорошенький и дорогой халат и дорогие тапочки, но чувствовалось, что они были куплены в основном для того, чтобы их продемонстрировать, а не потому, что они ей понравились. Я заметила, как она сунула под подушку две плитки шоколада.
Для переодевания под прикрытием халата надо иметь талант, которым я овладела только с шестой или седьмой попытки, да и то не слишком хорошо.
Я копалась в своём дорожном саквояже, когда в спальне погас свет. Маленькие фигурки в ночных рубашках заметались в крытом ковром проходе и исчезли в холодных белых постелях.
Мне хотелось достать пирог, но он лежал на дне саквояжа под сервизом, поэтому я стала вытаскивать его по кускам. По проходу ко мне подошла Бэйба и устроилась в ногах моей кровати. В первый раз за всё это время мы заговорили или, точнее, зашептались.
– Боже мой, это сущий ад, – сказала она. – Я не выдержу здесь и недели.
– Я тоже. Ты голодна?
– Я съела бы младенца, – ответила она.
В тот самый момент, когда я доставала из маникюрного набора пилку для ногтей, чтобы разрезать ею кусок пирога, в двери в торце спальни повернулся ключ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56