В зеркале я увидел выражение лица Антуанетты: она обмахивалась веером – голубым с красной каймой. Я почувствовал, как мой лоб покрылся испариной и сел. Антуанетта присела рядом со мной на корточки и стала вытирать мне лицо своим носовым платком.
– Тебе здесь не нравится? – спросила она. – Но это место принадлежит мне, и все тут хорошо к нам относятся. Когда-то я имела привычку спать с деревяшкой, чтобы в случае чего было чем отбиться от врагов. Вот как я тогда боялась…
– Боялась чего? Антуанетта покачала головой.
– Ничего по отдельности – и всего на свете. Кто-то постучал в дверь, Антуанетта сказала:
– Это Кристофина.
– Старуха, которая тебя когда-то нянчила? А ее ты не боишься?
– Нет, с какой стати?
– Если бы она была повыше, – сказал я, – одной из тех рослых разодетых женщин, я бы, пожалуй, сильно опасался ее.
Антуанетта рассмеялась и, показав на дверь в маленькую комнату, сказала:
– Это твоя комната.
Я вошел и тихо прикрыл за собой дверь.
По сравнению с пустыми помещениями этого дома комната казалась сильно заставленной. Там был ковер – единственный в доме, шкаф из какого-то очень красивого дерева, неизвестной мне породы. У открытого окна стоял небольшой письменный стол, а на нем бумага, перья, чернила. «Убежище», – подумал я и услышал мужской голос:
– Это была комната мистера Мейсона, но он редко бывал в этих местах. Ему тут не нравилось.
Я поднял голову и увидел Батиста, стоявшего в дверях, что вели на веранду. Через руку у него было перекинуто одеяло.
– Здесь очень уютно, – сказал я, а он положил одеяло на кровать.
– По ночам здесь бывает холодно, – сказал он и ушел. Мне вдруг стало тревожно. Я подозрительно огляделся. Дверь в комнату Антуанетты запиралась на засов. Это была последняя комната в доме. С веранды можно было спуститься по ступенькам на еще одну неухоженную лужайку. У спуска росло апельсиновое дерево. Я вернулся назад к себе в комнату и выглянул из окна. Я увидел глинистую дорогу, местами раскисшую и в лужах, вдоль которой тянулись две линии деревьев. За дорогой в зелени виднелись различные постройки. Одна из них явно была кухней. У нее не было трубы, и дым валил из окна. Я сел на узкую, мягкую кровать и стал прислушиваться. В доме ни звука. Такое впечатление, словно я тут совершенно один. Только слышно было, как журчит речка. Над столом висели грубо сколоченные книжные полки. Я стал разглядывать книги: поэмы Байрона, романы Вальтера Скотта, потом «Признания курильщика опиума», еще какие-то потрепанные коричневые томики. На последней полке стоял фолиант, на корешке которого мне удалось прочитать: «Жизнь и творчество…» Все остальное было съедено временем.
«Дорогой отец.
Мы приехали сюда, проведя несколько неуютных дней на Ямайке. Это маленькое поместье на Наветренных островах – часть фамильного достояния, и Антуанетта очень любит его. Ей хотелось попасть сюда как можно скорее. Все идет хорошо – в полном соответствии с твоими планами и пожеланиями. Я имел дело с Ричардом Мейсоном. Как тебе, наверное, известно, его отец скончался вскоре после того, как я отправился в Вест-Индию. Ричард очень гостеприимный и дружелюбный человек. По-моему, он весьма ко мне привязался и всецело мне доверяет. Места вокруг очень красивые, но после болезни я еще не в состоянии полностью оценить все это великолепие. Через несколько дней я напишу еще».
Перечитав письмо, я добавил постскриптум:
«Мне кажется, я слишком долго держал тебя в неведении относительно моих дел, потому что сообщение о моей женитьбе – это, конечно, слишком мало. Но когда я прибыл в Спэниш-Таун, приступ лихорадки уложил меня в постель на две недели. Ничего серьезного, но я чувствовал себя довольно скверно. Я остановился у Фрейзеров – это друзья Мейсонов. Мистер Фрейзер – судья в отставке, и он усиленно потчевал меня историями о судебных делах. В таких обстоятельствах я не мог думать и писать достаточно связно. В этом прохладном и отдаленном уголке, который называется Гранбуа – что-то вроде «Большой лес», я чувствую себя заметно лучше и надеюсь, что мое следующее письмо будет более обстоятельным и содержательным».
Прохладный, отдаленный уголок. Интересно, как они отсюда посылают письма? Я сложил исписанный мною листок и сунул его в ящик письменного стола.
Что же касается моих сумбурных впечатлений, то они так и не будут занесены на бумагу. В моем сознании есть пустоты, которые вряд ли можно заполнить.
Все вокруг было очень странным и очень ярким, но для меня это не значило ровным счетом ничего. В том числе и она, девушка, на которой я должен был жениться. Когда мы наконец встретились, я поклонился, улыбнулся, поцеловал ей руку, станцевал с ней. Я играл роль, которую должен был сыграть. Она не имела ко мне никакого отношения. Все мои поступки были тщательно продуманы заранее, и иногда я задавался вопросом: а вдруг это заметно со стороны? Я прислушивался к своему собственному голосу и восхищался им: я говорил спокойно, корректно, но совершенно без эмоций. Все это так. Но тем не менее я сыграл свою роль безупречно. Если мне и случалось видеть выражение удивления или любопытства, то разве что на черном лице – вовсе не на белом.
Я плохо помнил саму брачную церемонию. Мраморные доски на стенах, увековечившие добродетели последнего поколения плантаторов. Все они были великодушными, щедрыми. Все они были рабовладельцами. Все ныне покоятся с миром. Когда мы вышли из церкви, я взял свою жену за руку. Ее ладонь была холодна как лед, несмотря на то что солнце палило немилосердно.
Затем я помню, как сидел за столом в переполненной комнате. Веера и опахала из пальмовых листьев. Ватага слуг. Головные платки женщин – в красную и желтую полоску. Темные лица мужчин. Крепкий пунш, тонкий букет шампанского. Помню, что молодая супруга была вся в белом, но вот как она выглядела, этого память не сохранила. В соседней комнате – женщины в черном. Кузина Джулия, кузина Ада, тетя Лина. Полные и худые, мне они казались все на одно лицо. Золотые сережки в специально проколотых для этого ушах. На запястьях позвякивают серебряные браслеты. Я сказал кому-то:
– Сегодня вечером мы покидаем Спэниш-Таун. Антуанетте не нравится Ямайка.
Моя собеседница немного помолчала и ответила:
– Ну конечно, Антуанетте не нравится Спэниш-Таун. Ее матери он тоже не нравился. – Сказала и уставилась на меня своими глазищами. Интересно, неужели они к старости делаются меньше? Превращаются в бусинки, загораются любопытством? Мне почудилось, что на всех их лицах одно и то же выражение. Но что это? Любопытство? Жалость? Насмешка? Но с какой стати им жалеть меня? Я ведь так неплохо проявил себя.
Утром перед свадебной церемонией в мою комнату в доме Фрейзеров ворвался Ричард Мейсон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– Тебе здесь не нравится? – спросила она. – Но это место принадлежит мне, и все тут хорошо к нам относятся. Когда-то я имела привычку спать с деревяшкой, чтобы в случае чего было чем отбиться от врагов. Вот как я тогда боялась…
– Боялась чего? Антуанетта покачала головой.
– Ничего по отдельности – и всего на свете. Кто-то постучал в дверь, Антуанетта сказала:
– Это Кристофина.
– Старуха, которая тебя когда-то нянчила? А ее ты не боишься?
– Нет, с какой стати?
– Если бы она была повыше, – сказал я, – одной из тех рослых разодетых женщин, я бы, пожалуй, сильно опасался ее.
Антуанетта рассмеялась и, показав на дверь в маленькую комнату, сказала:
– Это твоя комната.
Я вошел и тихо прикрыл за собой дверь.
По сравнению с пустыми помещениями этого дома комната казалась сильно заставленной. Там был ковер – единственный в доме, шкаф из какого-то очень красивого дерева, неизвестной мне породы. У открытого окна стоял небольшой письменный стол, а на нем бумага, перья, чернила. «Убежище», – подумал я и услышал мужской голос:
– Это была комната мистера Мейсона, но он редко бывал в этих местах. Ему тут не нравилось.
Я поднял голову и увидел Батиста, стоявшего в дверях, что вели на веранду. Через руку у него было перекинуто одеяло.
– Здесь очень уютно, – сказал я, а он положил одеяло на кровать.
– По ночам здесь бывает холодно, – сказал он и ушел. Мне вдруг стало тревожно. Я подозрительно огляделся. Дверь в комнату Антуанетты запиралась на засов. Это была последняя комната в доме. С веранды можно было спуститься по ступенькам на еще одну неухоженную лужайку. У спуска росло апельсиновое дерево. Я вернулся назад к себе в комнату и выглянул из окна. Я увидел глинистую дорогу, местами раскисшую и в лужах, вдоль которой тянулись две линии деревьев. За дорогой в зелени виднелись различные постройки. Одна из них явно была кухней. У нее не было трубы, и дым валил из окна. Я сел на узкую, мягкую кровать и стал прислушиваться. В доме ни звука. Такое впечатление, словно я тут совершенно один. Только слышно было, как журчит речка. Над столом висели грубо сколоченные книжные полки. Я стал разглядывать книги: поэмы Байрона, романы Вальтера Скотта, потом «Признания курильщика опиума», еще какие-то потрепанные коричневые томики. На последней полке стоял фолиант, на корешке которого мне удалось прочитать: «Жизнь и творчество…» Все остальное было съедено временем.
«Дорогой отец.
Мы приехали сюда, проведя несколько неуютных дней на Ямайке. Это маленькое поместье на Наветренных островах – часть фамильного достояния, и Антуанетта очень любит его. Ей хотелось попасть сюда как можно скорее. Все идет хорошо – в полном соответствии с твоими планами и пожеланиями. Я имел дело с Ричардом Мейсоном. Как тебе, наверное, известно, его отец скончался вскоре после того, как я отправился в Вест-Индию. Ричард очень гостеприимный и дружелюбный человек. По-моему, он весьма ко мне привязался и всецело мне доверяет. Места вокруг очень красивые, но после болезни я еще не в состоянии полностью оценить все это великолепие. Через несколько дней я напишу еще».
Перечитав письмо, я добавил постскриптум:
«Мне кажется, я слишком долго держал тебя в неведении относительно моих дел, потому что сообщение о моей женитьбе – это, конечно, слишком мало. Но когда я прибыл в Спэниш-Таун, приступ лихорадки уложил меня в постель на две недели. Ничего серьезного, но я чувствовал себя довольно скверно. Я остановился у Фрейзеров – это друзья Мейсонов. Мистер Фрейзер – судья в отставке, и он усиленно потчевал меня историями о судебных делах. В таких обстоятельствах я не мог думать и писать достаточно связно. В этом прохладном и отдаленном уголке, который называется Гранбуа – что-то вроде «Большой лес», я чувствую себя заметно лучше и надеюсь, что мое следующее письмо будет более обстоятельным и содержательным».
Прохладный, отдаленный уголок. Интересно, как они отсюда посылают письма? Я сложил исписанный мною листок и сунул его в ящик письменного стола.
Что же касается моих сумбурных впечатлений, то они так и не будут занесены на бумагу. В моем сознании есть пустоты, которые вряд ли можно заполнить.
Все вокруг было очень странным и очень ярким, но для меня это не значило ровным счетом ничего. В том числе и она, девушка, на которой я должен был жениться. Когда мы наконец встретились, я поклонился, улыбнулся, поцеловал ей руку, станцевал с ней. Я играл роль, которую должен был сыграть. Она не имела ко мне никакого отношения. Все мои поступки были тщательно продуманы заранее, и иногда я задавался вопросом: а вдруг это заметно со стороны? Я прислушивался к своему собственному голосу и восхищался им: я говорил спокойно, корректно, но совершенно без эмоций. Все это так. Но тем не менее я сыграл свою роль безупречно. Если мне и случалось видеть выражение удивления или любопытства, то разве что на черном лице – вовсе не на белом.
Я плохо помнил саму брачную церемонию. Мраморные доски на стенах, увековечившие добродетели последнего поколения плантаторов. Все они были великодушными, щедрыми. Все они были рабовладельцами. Все ныне покоятся с миром. Когда мы вышли из церкви, я взял свою жену за руку. Ее ладонь была холодна как лед, несмотря на то что солнце палило немилосердно.
Затем я помню, как сидел за столом в переполненной комнате. Веера и опахала из пальмовых листьев. Ватага слуг. Головные платки женщин – в красную и желтую полоску. Темные лица мужчин. Крепкий пунш, тонкий букет шампанского. Помню, что молодая супруга была вся в белом, но вот как она выглядела, этого память не сохранила. В соседней комнате – женщины в черном. Кузина Джулия, кузина Ада, тетя Лина. Полные и худые, мне они казались все на одно лицо. Золотые сережки в специально проколотых для этого ушах. На запястьях позвякивают серебряные браслеты. Я сказал кому-то:
– Сегодня вечером мы покидаем Спэниш-Таун. Антуанетте не нравится Ямайка.
Моя собеседница немного помолчала и ответила:
– Ну конечно, Антуанетте не нравится Спэниш-Таун. Ее матери он тоже не нравился. – Сказала и уставилась на меня своими глазищами. Интересно, неужели они к старости делаются меньше? Превращаются в бусинки, загораются любопытством? Мне почудилось, что на всех их лицах одно и то же выражение. Но что это? Любопытство? Жалость? Насмешка? Но с какой стати им жалеть меня? Я ведь так неплохо проявил себя.
Утром перед свадебной церемонией в мою комнату в доме Фрейзеров ворвался Ричард Мейсон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39